все больше и больше подавляла деда, и, непривычно в себя ужавшийся, он лишь
покашливал, пожимал плечами и вопросительно вздымал усы: где и чего опять
напрокудил? В том, что он чего-то напрокудил, сделал неладно, дед и не
сомневался, вот отгадать бы только, где, когда, и вовремя смыться.
приятелем вместо школы свернули на Енисей, там ледостав начался, рыба от
шуги подваливала к берегу, пряталась под светлые забереги. Принялись
покрученники глушить рыбу чекмарем -- дубина это такая с наростом на конце.
Взрыхлив муть, раскидывая галечник, белой молнией метались ельцы, пулями
улетали в року хариусы и ленки, не по туловищу уворотливые ускользали под
камни налимы.
за пазуху и, довольнехонькие собой, подались в школу. Угодили парни на Закон
Божий. "Можно, батюшка?" -- постучали они вежливо. Поп велел им войти, но,
конечно, поинтересовался, отчего чады опоздали и где так лопоть вывозгрили?
Парни чего-то плели насчет петуха, который забыл петь иль поет как дурак
непутевый: прокукарекано, а там хоть не светай! Но тут возьми да и завозись
за пазухой деда обыгавший в тепле налим.
моргнув глазами, тогда еще двумя, мгновенно нашелся мой будущий дед. "Што же
вы, анафемы, Божью тварь мучаете?! -- рявкнул поп. -- Выпустить андельску
птичку!" Вынули добытчики "голубей", поп аж затрясся: "Божьего слугу
омманывать?! Батюшку не почитать! Покар-раю!"
урока, дабы смрад из зева вашего лживого не чадил и не застил света Божьего,
не портил духу велелепного".
дед в зубах за хвост какое-то время, налим уж в полпуда стал ему казаться.
Голову долит, шею ломает, да еще склизкий налим, удержи-ка его в зубах!
Словом, шмякнулся налим об пол и ну о половицы хвостом хлестать! Приятелю
налим хоть и меньше угодил, но тоже выпал изо рта и тоже повел себя мятежно.
Совсем толику время их держать в зевах осталось, -- посмотрел на карманные
часы и благодушно заключил: -- Всего осьмнадцать минут..."
мое, почечуй мой, -- ругался дед, -- не приемлет без вина. Ну прямо вот хоть
ты чЕ делай, воротит, и все!..
углем на заплоте поповского двора круг и попал ли в цель, неизвестно, --
обожженный пистон угодил ему в левый глаз. Пока был парнишкой, бегал просто
так, с зажмуренной, пустой глазницей, потом выбитый глаз завязывал
крахмально-чистым, хрустящим платком и до конца дней остался таким
"чистоткой", что вбивал людей в почтительность умением пройти по игарским
хлябям в хромовых сапогах и при этом не посадить на них ни одного пятнышка.
Самого деда Павла это поднимало в собственном глазу до такой высоты, что он
упоительно бранил всех кряду, особенно Васю, Ваню и Костьку, называя их как
ему только хотелось: полоротыми, охредями, слепошарыми...
самой, по правому берегу которой полукружьем располагается порт Игарка. Шел
налим, и чем дальше в осень, тем он гуще и смелее шел. А уж настала пора мне
учиться, и сел я на второй год в четвертом классе, не вызвав никакого,
конечно, ликования среди учителей, давши им слово, что буду прилежен,
послушен и на третий год постараюсь не задерживаться.
слыхивал о какой-то там школе. И зачем она парню, который одержим идеей жить
и пропасть на воде?! Бабушка из Сисима пробовала увещевать меня, ругала
деда, он на денек-другой со мною расставался, но скоро снова уманивал на
протоку.
порт. Летали табуны уток и плюхались на воду шумно, порой без опаски. Дед
становился в лодке на одно колено и долго водил в воздухе стволом ружья.
Сидя на лопашнах, я ждал выстрела, задержав дыхание. И когда подходила пора
испустить дух, в табуне уток, чаще рядом с ним либо дальше, брызгало по
воде, следом вылетал черный дым из ствола, слышался хлопок выстрела, мы
начинали гоняться за подранками, и не раз мой дед побывал за бортом.
Вытащенный из воды, он бросался на меня с кулаками. Бил и шестом, бил не
только меня, но всех, кого доводилось бить, чем попало, совершенно не
выбирая, где у человека мягко, где твердо. Я отрекался от деда Павла
наотрез. Но уж до того он вызнал мои слабости, что выстоять я перед ним не
мог и снова оказывался в лодке, на воде.
для сугрева четушку, дед открыл мне тайну моего рождения: стало известно,
что я дважды крещен и потому не должен ничего и никого бояться.
огромном бесшабашном семействе, когда пришла пора меня рожать, пришлось
подаваться в баню, так как во всем доме стоял дым коромыслом, гуляли
наехавшие из города дружки и знакомые дедовы, сплошь "нужные ему люди".
Утром, ослабевшую, маму привели из бани в горенку. Опохмеляющимся гостям,
хозяину дома и папе моему показали узелок, в котором был завязан я -- первый
папин сын и внук деда Павла первый. Бывшие до меня две девочки, мои
сестренки, умерли совсем маленькие. Где было выжить слабому полу в таком
гаме, разгуле, в табачном дыму!
городские гости вызвались окрестить меня и тянули спички, так как все
жаждали стать моими крестными, а я был всего один. Ездили в город за
подарками, крестиками и прочей культовой утварью; гурьбой тащили меня в
церковь. Через неделю чуть выздоровевшая мама, держась за стены, вышла в
переднюю и попросила показать крестных. Получилась заминка -- крестные в
городе, кого из них как зовут, в каких они ведомствах служат, по какой улице
проживают -- дед вспомнить затруднился. Мама расплакалась: с дитем обошлись,
как со щенкомНикуда не годится такое обращение -- она трудом своим, поди-ка,
заслужила, чтоб не к ней если, так хоть к ребенку ее по-человечески
отнеслись...
вторично, отрешившись на сей раз от выбора крестных из городской знати. Мама
сама, к своему и всеобщему удовольствию, со своей стороны выбрала мне в
крестные свою сестру Апроню, с отцовской стороны меня крестил брат отца,
дядя Вася, личность тоже очень занимательная, но о нем чуть позднее.
участвовала и "бедная" мамина родня.
уладилось с крещением, мама ломила работу дальше, нисколько не заботясь о
своей судьбе, да и не знала, наверное, как это делается, как возможно жить
собой и для себя, коли столько народу нуждается в ее заботах. Негде и не у
кого было научиться маме себялюбию, самоздравию и бережливому с собой
обращению, потому и кончилась ее жизнь так рано и горько...
забыл он мою маму, жалеет припоздало. Редкая минута. Молчаливый дед мне
непривычен. Я боюсь его такого.
духом, вскочил. Катит по приплеску на дважды кривых ногах, они у него
согнуты колесом и еще наперед в коленях. Побросав с грохотом весла, шесты,
котел, мешок в лодку, наделав много грому и определившись на корму с веслом,
отплыв от берега, он унимался. Как бы сосредоточив- шись перед серьезнейшей
работой, дед впадал в задумчивость, усы его то загнутся одним крылом, то
разогнутся, выдавая значительность свершающихся мыслей, трубка клубила дым,
глаз устремлен вдаль.
но мы все булькались в обледенелой лодке. Бабушка из Сисима пошла на деда с
небывалым доселе напором, и, отступая, дед хотя и слабо, но все же
отбивался:
воде летит. Налим идет как мамаево войско! Не попускаться ж. Ишшо разок...
нас в воде всего два конца, но нам и двух хватает, чтобы околеть до
полусмерти -- на каждом перемете по полсотне крючков, на крючки густо
цепляется налим. Хватает гальяна, вздетого на крючок, единым духом, да так,
что загоняет малютку-рыбеху в самую глубь брюха. Поселенец, он чем студеней,
тем резвее, в лютые морозы и вовсе что водяной жеребец. Вот летом слабнет,
едва шевелится, полусонный, вялый стоит под камнем или под корягой, лови его
руками. Снимать скользкую, бойкущую рыбину на ветру, на волнах, в
обледенелой лодке -- кара, хуже которой едва ли что придумаешь.
крючком, который заглочен ненасытной пастью мордатого поселенца. Уд на
концах оставалось все меньше, но уцелевшие-то все равно надо наживлять,
цеплять на них гальянов, бросить ненаживленную ловушку в глубины -- все
равно что не засеять вспаханную полосу. Гальян -- маленькая озерная рыбка,
очень живучая, брыкливая -- удержи ее попробуй! Бьется, выпрастывается из
пальцев, тварь, бульк -- и за борт, бульк -- и за борт! За гальянами дед
ходит в тундру, корчажка у него там из ивы плетенная, тестом изнутри
обмазанная, стоит на озере. Несколько верст тащит дед гальянов в ведерке,
меняет воду по пути, зорко стережет, чтоб не убаюкалась, не уснула ценная
наживка.
ершится дед. -- Мотри у меня!
ними! Не поплыву больше! Все! В школу пойду! Стану хорошо учиться, старших