поражать! Не к чему! Да и к тому же мы очень не любим, когда нас
чем-нибудь поражают! Мы ведь сами мастера поражать! Где у вас пропуск? -
Он быстро подписал его. - Пожалуйста! Только прошу, если захотите
куда-нибудь ехать, то известите, пожалуйста!
Штерна, он вздрогнул, вытянулся и застыл, просто сделал настоящую
охотничью стойку, а потом засопел, задвигался, полез зачем-то в карманы,
словом, постарался показать, что он страшно поражен и заинтересован.
скажите, как вы могли быть уверены в том, что вас не обманули? Ну мало ли
в домах отдыха всяких самозванцев? Ведь удостоверение вы не смотрели?
Правда? Так как же вы?..
ему не было странно). - Служебное удостоверение - это такой документ,
который... А вы не напутали чего-нибудь, Полина Юрьевна?
- Да он же женатый человек! Мы же знаем его жену! Нет, нет!
же, это надо знать, - объяснил он Гуляеву и Нейману. - Так что? - Они оба
стояли в дверях.
этот день я собиралась сказать ему это.
увидеть. Вы действительно прояснили нам очень многое. Так справочку я
сегодня же вам изготовлю и пришлю. И знаете, если вам потребуется - вполне
можете ехать куда хотите! До свиданья. Желаю всего наилучшего, Полина
Юрьевна!
4
пешком. Правда, утром ему все равно приходилось забираться в голубой
служебный автобус. Автобус этот аккуратно подкатывал к их дому в восемь
часов утра - стоял, порыкивал, и в него постепенно собиралось почти все
население дома. Дом был наркоматовский, постройки Хозу НКВД (значит, один
из лучших в городе), а верхний этаж занимал первый заместитель.
прямому и правильному, вычертанному лет восемьдесят тому назад взмахом
стремительной генеральской руки, а побрел через широкие проходные дворы с
саманными избушками, через пышные багровые сады с мелко полыхающим
осинником и барбарисом; по скверу с вялыми утомленными кленами, сладкими
липами и дальше, дальше, мимо глиняных заплотов, плетенок, частоколов и
водоразборных сторожек - белые, в этот час они сначала голубели до синевы,
а потом синели дочерна. Было часов десять. На углах зажглись фонари, и
почти сейчас же и разом в окнах вдруг вспыхнули красные, зеленые и синие
занавески. У ворот на лавочках сидели люди, лузгали семечки, смеялись и
по-вечернему мирно судачили. Кто-то быстрый, невидимый проскользнул мимо и
тихо его поприветствовал, в ответ он слегка пригнул голову. С тех пор как
он замещал несколько месяцев начальника одного из оперотделов, такие
встречи для него были не редкостью. Он дошел до Головного арыка и
остановился. "Так-так, - сказал он вполголоса, - значит, вот эдак". Он
любил эти тихие часы, это место и его каменную ледниковую прохладу. Здесь
около бетонного мостика кончался город: горел первый загородный фонарь и
стояла последняя городская скамейка. Внизу, по круглому цементному ложу,
бесшумно и стремительно неслась с гор снеговая вода. В такие глухие
вечерние часы он скидывал со своих плеч, как тяжелую ведомственную шинель,
все это серое длинное здание с площадью Дзержинского, со всеми его
постами, секретками, кабинетами, несгораемыми шкафами, тюремными камерами,
голыми коридорами и бессонными лампами - и оставался простым немудрящим
человеком. Ведь он и верно был таким по ограниченности желаний и
потребностей, по самой сути своего скучного, бедного существованья. Даже
вспышки ярости, которые он теперь испытывал все чаще и чаще, и те, по
существу, ничего не меняли. Это было как ракета над заснеженным таежным
лагерем. Он видел однажды такую. Она взорвалась, взлетела, побежала,
рассыпалась десятками звезд и огненных перьев, пустила по фиолетовому
снегу длинные панические тени - все бежит, полыхает, все куда-то рушится,
а прошла минута, и снова ничего нет - и только безмолвно летят в сугроб с
неба черные картонные трубки.
и поэтому, очевидно, преступных стихах и рассмеялся. Вот писака-то! Вот
чудило-мученик! Он беден, как природа! А откуда же все тогда берется?! И
пишут вот такую чепуху. Но, наверно, это была все-таки не чепуха, а часть
какой-то правды, а может быть, дело даже не в этой правде, а в том, что
эти строки имели и какой-то особый, более обширный смысл. Одним словом,
как бы там ни было, но в минуты раздумья он всегда про себя повторял эту
строку. И сейчас, когда надо было ему идти домой и написать обо всем
брату, он несколько раз, словно убеждая самого себя, повторил: "Я просто
беден. Я беден, и все тут", - потому что домой его никак не тянуло.
он вдруг сорвется и однажды среди работы встанет из-за стола, оденется и
тихонечко-легонечко, никого ни о чем не предупреждая, выйдет и пойдет
прямо-прямо до последней городской скамейки. Тут как раз стоят автобусы,
он сядет в любой из них: все они идут в горы. Проедет первый мостик,
проедет второй, тут кончается предместье и к шоссе подступают горы,
посвежеет, запахнет снегом, хвоей и землей - и замелькают станции со
странными ласковыми названиями: "Веригина гора", "Лесной питомник",
"Каменское плато", "Березовая роща", "Горельник", и наконец стоп! Конец
пути - "Мохнатая сопка", дом отдыха "Медео". В доме этом всегда шумно,
весело, бестолково, толпятся лыжники, инструктора спорта, просто студенты
и школьники. Когда автобус подойдет, они все кинутся к нему, зашумят,
закричат, загремят котелками и полезут все разом, а он спрыгнет и пройдет
через мостик к буфету. Тут у него давнишняя хорошая знакомая Мариетта
Ивановна. Она увидит его и сейчас же заулыбается. Она пышная, белокожая,
розовощекая, как тот осенний георгин, что всегда стоит в хрустале над ее
коробками, вазами и бутылками. И он тоже улыбнется ей, потому что
соскучился по всему этому и рад, что наконец добрался сюда. Он знает про
Мариетту все: то есть то, что она живет с пятилетней дочкой, служит в
буфете уж третий год, а мужа нет - не то его забрали, не то он сбежал. И
Мариетта знает про него тоже все: то, что он геолог какой-то редкой
специальности, раньше работал в своем управлении, теперь же перешел в
органы, в отдел охраны недр, поэтому его часто посылают в командировки. Во
время одной такой командировки от него ушла жена, не то что уж больно
любимая, но все-таки... все-таки... И главное, обидно, что он не заслужил
такого! И вот он растерян, огорчен, порой даже тоскует, и тогда он
приезжает сюда. Человек он тихий, безвредный, ну а что он еврей - так что
ж? Ведь есть жиды и есть евреи. В Медео он берет только пиво. Выйдет на
балкон, выберет столик, сидит тихо, пьет, закусывает бараночкой и смотрит
на горы. Разговаривают они тогда через буфетное окно. Она все время
приглашает его в гости, а он отшучивается. А в этот раз пошел бы. Заказал
бы не пива, а, скажем, финьшампань, потребовал бы шоколадный набор
"Москва" и пошел бы с ней. "Ну что, - сказал бы он и налил бы пару стопок,
- что ж ты тут поделаешь, Мариетта Ивановна? Раз такая уж жизнь у нас.
Сегодня день моего рождения. Выразите мне свои соболезнованья и давайте
поднимем бокалы". И они бы выпили по одной - колом, по другой - соколом,
по третьей - мелкой пташечкой.
даже и это неосуществимо. Попробуй уйди-ка! Войдет секретарша, увидит, что
бумаги на столе, а плаща нет, позвонит по одному телефону, по другому, там
тоже позвонят куда-нибудь, и начнется кутерьма. Вызовут четырех
практикантов, усадят их, жеребцов, по двое на мотоциклы, и одна пара
полетит по городу, а другая в горы. Найдут и примчат к Гуляеву. А Гуляев
потом скажет: "Ну, это не в счет! Вот если бы я удрал в горы..." Но ни
Гуляев, ни он, Нейман, никогда никуда не удерут. А он, кроме прочего,
парторг отдела, крепкий опытный работник и подлинный мастер своего дела.
Вышинский на каком-то совещании сказал: "Я всегда предпочту пусть
уклончивое и частичное, но собственноручно написанное признание любому
полному, но написанному рукой следователя". Так вот, все признания,
которые Яков Абрамович представлял в прокуратуру и начальству, были только
собственноручные. И брат всегда хвалил его за это. А он такие похвалы
брата ценил превыше всего. И вообще он любил вспоминать и думать о брате:
о его словах, хохмочках, рассказах, о его легкой удачливости, о веселом
бодрящем цинизме; но с некоторых пор к этим мыслям стало примешиваться и
что-то другое - непонятное и тревожное. Был у них один разговор наедине,
когда брат, обычно сдержанный и осторожный - это у него отлично сочеталось
с простотой и душой нараспашку, - рассказал об одной встрече на курорте.
Он не называл ни фамилии, ни места, где это произошло, но сегодня,
допрашивая Потоцкую, эту неискреннюю и нечестную свидетельницу, Яков
Абрамович представил себе, как это все примерно было. Нарочно заводя и