Чтение 80–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

Небо хмурое, холодное, подбитое свинцовой рябью облаков. Я укладываю
багаж. Трофим налаживает весла. Вижу, он не может сообразить, как подогнать
их к рогулькам. Нет, не тот Трофим.

Плот готов к отплытию. Мы переносим Василия Николаевича вместе со
спальным мешком. Устраиваем ему повыше изголовье. Собаки, не ожидая команды,
занимают места На опустевшей галечной косе догорает костер. С болью и
тревогой я покидаю берег. Нехорошее предчувствие уношу с собою на реку.
Собираю остатки мужества. Становлюсь на корму, беру в руки скошенный край
весла.

-- Отталкивай! -- кричу я Трофиму.

-- А почему вы на корме? -- удивляется он.

-- Сегодня моя очередь, иначе с тобою никогда не научишься управлять
плотом, -- отвечаю я спокойно, стараясь ничем не выдать себя.

-- Тут не место учиться, тем более, что с нами больной Василий.
Переходите на нос. -- И он, поднявшись на плот твердой поступью человека,
уверенного в своей правоте, берется за весло рядом с моими руками.

Мы стоим почти вплотную друг против друга, крепко сжимая весло. Оба
молчим. Оба неуступчивые, как враги. Я ловлю его взгляд. В нем что-то дикое,
вдруг напомнившее мне того хромого беспризорника, что с финкой в руке
защищал Хлюста. Сделай сейчас какой-то жест, брось одно неосторожное слово
-- и случится ужасное. Таким я его не видел с тех первых дней нашей встречи.

-- Ладно, Трофим, после сменишь меня, а сейчас не упрямься. Отталкивай!
-- И я чувствую, что играю уже на последней струне.

Василий Николаевич слышит нашу размолвку, умоляющим взглядом смотрит на
Трофима.

-- Плот поведу я! -- и по его побагровевшему лицу высыпали стайками
рябины.

-- Сейчас же сойди с кормы или...

-- Что или? Договаривайте до конца.

Наши взгляды сошлись в момент, когда взрыв казался неизбежным. Что
прочел он на моем лице: гнев, угрозу или, может быть, ему вспомнились наши
давно сложившиеся отношения, не терпящие никаких противоречий? Это или
что-то другое вдруг потушило в нем бурю. Он сразу как-то расслаб, руки
свалились с весла. В глазах запоздалый протест, обида. Всем своим видом он
показывает, что подчинился, только щадя меня. "Бедный мой Трофим, как ты
далек от истины. Узнаешь ли когда-нибудь причины этой нелепой стычки?" --
подумал я горестно.

Он отталкивает плот, становится на нос, и наше суденышко, покачиваясь
от ударов весел, выходит на струю. Я чувствую себя окончательно
опустошенным. В щели сыро и мерзко.

Мутный поток легко и плавно несет плот. За первым кривуном Мая
сворачивает на север. Уходят ввысь мраморные скалы, и где-то в поднебесье их
иззубренные края царапают серое, мокрое небо. Над водою, по-прежнему мутной,
реет голодная скопа, да где-то на берегу стонет кулик.

Меня гнетет стычка с Трофимом. Не могу смириться с мыслью, что наши
отношения нарушились -- впервые за столько лет. Не могу без боли видеть его
повернувшимся ко мне спиной. Не знаю, какой ключ подберу теперь к его душе.

Как проста, кажется, была наша жизнь, когда мы, сколотив свое
суденышко, отправлялись в путь! Теперь она стала слишком сложной. Мы все еще
на грани катастрофы. Неужели, черт побери, друзья нас похоронили и не
торопятся с поисками? Нет, не может быть, они где-то тут, за ближними
кривунами, за высоченными голубыми стенами, идут навстречу, строят
невероятные догадки.

Все время слежу за Трофимом.

Река продолжает делать сложные петли, расчленяя прихотливой щелью
отроги. Никаких надежд, что где-то близко раздвинется теснина и мы вырвемся
на равнину. Как долго и бесконечно тянется наш путь по зыбкой текучей
дороге! Выиграть бы еще день, только день. На большее у меня не хватит сил.

За очередным поворотом Мая потекла спокойнее. Я подсаживаюсь к Василию
Николаевичу. Он тоже встревожен нашей размолвкой с Трофимом. Только этого
огорчения ему недоставало!

К нам подходит Трофим. Виновато переступает с ноги на ногу. Затем
присаживается рядом, кладет свою правую руку мне на колени. Этот молчаливый
жест растапливает наши сердца, и мы снова близки, как прежде.

Мне почему-то вдруг показалось, что мы дети и наш путь -- всего лишь
игра в путешествие, а стычка -- заранее придумана для эффекта. Ах, если бы
это было так!

Ко мне возвращается профессиональное любопытство. Снова глаза ищут по
просветам скал водораздельные вершины, определяют проход. Память отбирает
более характерное, с чем придется столкнуться подразделениям экспедиции при
проведении работ. А работать здесь, видимо, придется. Даже после стольких
неудач нет оснований отказаться от них. Право же, все, что мы претерпели, а
претерпели мы поистине много, не убеждает нас в недоступности Маи. Скорее
всего это результат наших ошибок, результат того, что мы совсем не знаем
режима реки. Все, с чем мы здесь столкнулись, поражало нас внезапностью, и
от этого трудности плавания казались преувеличенными, на самом деле все не
так уж страшно.

Те, кто пройдут по Мае позже, учтут наши промахи, неудачи. И хотя путь
по этой реке по-прежнему остается опасным, он уже не будет изобиловать
неожиданностями.

Растительный покров ущелья куда беднее тех мест, где нам пришлось
побывать в этом году. Уж если и есть зелень, так наверху, над нами, да и то
скудная. Здесь же, в глубоком ущелье, больше камень и мхи. Деревья растут
чаще в одиночку, жадно подкарауливая солнце, так редко заглядывающее в щель.
Цветов мало. Для них слишком короток вегетационный период. Вообще в ущелье
не хватает тепла. Даже в самые жаркие дни лета здесь постоянно чувствуется
сырость земной глубины, и вода в Мае настолько холодна, что купаться в ней
можно только ради спорта или уж по нужде, как это делаем мы.

-- Смотрите, кабарга! -- кричу я.

Она стоит на самом краю отвесного обрыва. С высоты ей видна
значительная часть ущелья Маи, плот на воде и, вероятно, слышен наш говор.
Несколько минут она неподвижно наблюдает за нами, потом, удовлетворив
любопытство, начинает кормиться. Она пробирается по узким прилавкам,
цепляясь крошечными копытцами за самую ничтожную шероховатость и на ходу
срывая макушки ягеля. Иногда она делает бесстрашные прыжки над пропастью,
чудом удерживаясь на крошечных пятачках-выступах, буквально с детскую
ладонь, словно демонстрируя перед нами свою изумительную ловкость.

Вот она затяжным прыжком бросает себя вниз, падает четырьмя копытцами,
собранными вместе, на острие утеса и, поворачиваясь всем телом то в одну, то
в другую сторону, запускает свою продолговатую мордочку в трещины, чтобы
достать щепотку зелени. А сама ни на минуту не забывает про опасность,
окидывает быстрым взором ущелье и не выпускает из поля зрения нас.

Мы с замиранием сердца следим за каждым ее движением.

Собаки тоже не спускают глаз с кабарги. В их позах, на их мордах
любопытство, но не больше, точно они понимают, что животное для них
недоступно. И только когда до слуха долетает шорох падающих из-под ног
кабарги камней, собаки вдруг все разом вскакивают и в их глазах вспыхивает
звериный огонек.

Уровень воды падает. Обнажаются перекаты. Путь опять становится
опасным. Будет ли когда-нибудь конец этой щели? Не опоясывает ли она
замкнутым кругом всю землю?

Я все еще не могу отделаться от какой-то скованности, не могу
довериться надежде, что Трофим здоров. Если бы навсегда растаял тяжелый
комок, что засел у меня где-то внутри! Пусть вернется к нам прежнее доверие,
и тогда не останется препятствий на нашем пути к жизни. А к ней мы должны
вернуться, мы имеем право...

-- Не кажется ли вам, что ущелье становится просторнее? Видите просвет?
-- кричит Трофим.

Я смотрю направо, куда он показывает рукою, и дивлюсь -- в узкой
прорехе береговых отрогов, далеко-далеко, виднеются горные кряжи, щедро
политые солнечным светом. Они напоминают вздыбленные волны свободного
океана. Кажется, прошла вечность с тех пор, как нам открывалась последний
раз даль.

Бросаю весло, подбегаю к Василию Николаевичу.

-- Горы видишь? -- кричу вне себя от радости. Он вытягивает шею, я
помогаю ему приподняться,

-- Скоро устье? -- спрашивает больной.

-- Ну конечно! Это виднеются хребты над Удою.

Он смотрит на меня, не верит словам.

-- Да, да, Василий, скоро конец мучениям! Тебя сразу отправим в
больницу.

-- Ты думаешь, меня вылечат, и я буду ходить?

-- Конечно, вылечат! Ноги же у тебя целы. Все уладится, и зимою мы с
тобой погоняем на лыжах зверей.

-- Нет уж, ищи себе другого спарщика, в тайгу мне не вернуться, --
говорит он с горечью.

Густая лиственничная тайга закрывает просвет, и горные кряжи исчезают,
как виденье. Снова нас подавляет ощущение земной глубины. Мы убеждаемся
сначала с удивлением, затем с горечью в том, что река свернула от просвета и
уносит нас в противоположную сторону.

На курчавых вершинах скал серое барашковое небо, бесприютное и
холодное.

В этой проклятой щели никогда не бывает тишины, все гудит: воздух,
стены, овражки. А когда в этот гул врывается ветер, когда завоют скалы,
здесь творится что-то невообразимое, ад кромешный! В такие ущелья только
зимою, в лютые сибирские морозы, когда обмелевшую реку скует ледяной
панцирь, спускается безмолвие, такое безмолвие, в котором слышен шорох
падающего снега. И если в это время случаются обвалы, то они потрясают
ущелье, словно залп тысячи орудий.

Я давно потерял счет кривунам, не знаю, где север, где юг. Но теперь с