НАДО УЧИТЬСЯ
играют руки - руки, которые должны уметь делать все, начиная с мытья
лабораторной посуды и кончая сборкой сложнейшего прибора. Такие руки,
ослепившие меня чистотой работы, были у Лаврова.
Николай Васильевич, и, слушая его последовательные, логические рассуждения,
не нужно было поднимать голову: его мысль всегда шла по земле. Он работал
медленно, осторожно, тщательно, оглядываясь назад, глядя под ноги, не
доверяя себе. Зато когда он ставил опыт, священный трепет точности был виден
в каждом его движении. Он на примере наказывал то отношение к работе,
которое складывается из наблюдательности и последовательности, из терпения и
порядка.
ничего не стоит повторить то, что делали эти гибкие, тонкие руки. Но я
принималась за работу и через час, в отчаянии от собственной неловкости и
грубости, бросала ее. Подобно тому как пианист, разучивая трудный пассаж,
добивается того, чтобы слушатели не заметили, не поняли, насколько он
труден, Лавров работал, казалось, почти машинально, руки его двигались как
бы сами собой.
головной, Татьяна Петровна, пригодится вам для другого.
именно руки. Недаром же Рубакин серьезно утверждал, что у Лаврова ничего не
получается в биохимии потому, что он каждый раз делает на один опыт больше,
чем нужно. Но долго еще его виртуозная техника служила для меня недосягаемым
образцом.
студенческие годы, его способ научного руководства (заключавшийся в том, что
он предоставлял своим ученикам полную свободу до тех пор, пока они не
являлись к нему с результатами своих изысканий) причинил мне немало хлопот и
тревог. "Я люблю, когда из темного леса выходят по звездам, не спрашивая
дорогу", - сказал он мне однажды. Но в те годы я еще не могла оценить одну
драгоценную черту, которая была характерна для этого мнимого отсутствия
руководства. Николай Васильевич умел создавать ту атмосферу, которая, по
словам Павлова, "делает все" в научном коллективе. Трудно сказать, из чего
она состояла. Это было то отношение к работе, которое в основном определяло
отношение друг к другу. Это была широта в размахе рабочих гипотез. Это было
кипение дела, которое возникало вокруг него с той минуты, как, войдя в
лабораторию, он бросался в кресло со словами: "Вот когда я наконец отдохну!"
Это была неугасимая жажда нового - "отдых" неизменно начинался с того, что
он рассказывал сотрудникам о какой-нибудь осенившей его идее. Это было,
наконец, глубокое, сознательное преклонение перед величием науки -
преклонение, которого он грозно требовал в равной мере от своих учеников,
докторов и кандидатов наук, и от лабораторных служителей, и от каждого
случайного человека, заглянувшего в комнату, где на столе стояли пробирки и
колбы. Но одновременно это были и два-три наводящих слова, которые
запутавшийся сотрудник слышал в самую трудную минуту. И еще тысяча других
незначительных мелочей, которые так же трудно определить, как те, подчас
неуловимые, средства, которыми дирижер заставляет свой оркестр звучать так,
а не иначе.
которой трудно добиться успеха в экспериментальной работе. У него была своя
лаборатория, но это не мешало ему по меньшей мере через день заглядывать в
нашу - и не только в нашу! Советчик драгоценный, неоценимый, он умел так
глубоко уходить с головой в чужую работу, что подчас переставал заниматься
своей. С удивительной свободой входил он в "хозяйство" соседа, даже не
входил, а втискивался, смело раздвигая уютно стоявшие рядышком мысли.
Румяный, круглолицый, лохматый, он молча выслушивал вас, подняв кверху
умное, ироническое лицо, а потом говорил десять слов, которые заставляли вас
приниматься за работу сначала. Он не доверял, предостерегал, взвешивал и
язвительно высмеивал ученых, которые в расчете на шумный эффект печатали
незаконченные работы.
отсутствию "гордыни", той "гордыни", от которой впоследствии Павлов
предостерегал молодежь в своем знаменитом письме. Петр Николаевич никогда не
упорствовал там, где для пользы дела нужно было отступить, согласиться. Он
только багровел да, надувшись, начинал сердито накручивать на палец клок
длинных волос.
видят другие!
мысли и богатством экспериментального материала.
первом разговоре, и получила результат, подтвердивший его предположение.
Одновременно я повторила и расширила "передачу" свечения от холероподобного
к холерному вибриону.
объяснить их хотя бы для того, чтобы ответить на иронический вопрос
Рубакина: "Ну-с, а вывод?"
литературе, ни советовалась с Лавровым, который, впрочем, с самого начала
холодно отнесся к этой работе, вывода не было. Я могла - и то не очень
уверенно - связать между собой новые факты. Но объяснить их я не могла, а
между тем именно это и было моей задачей.
начались бессонницы, тяжелые головные боли и перед глазами, едва я садилась
за микроскоп, появлялись зловещие темно-красные пятна.
всесоюзной конференции: работой заинтересовались крупные ученые, и горько
было думать, что я не оправдала их ожиданий. В институте эта тема неизменно
связывалась со мной, и, отказываясь от нее, я оставалась в какой-то
неприятной пустоте. Наконец мысль о плесени связывалась в сознании с Павлом
Петровичем, и перед ним я тоже чувствовала себя виноватой.
удача.
не можем ли мы помочь в реализации одного интересного предложения?
имеет запаха, ни хорошего, ни плохого. Но у покупателя есть свои традиции, с
которыми необходимо считаться. Не можете ли вы сделать так, чтобы наш
маргарин ни по цвету, ни по запаху не отличался от самого лучшего коровьего
масла?
выслушал бы в ответ вежливый, но язвительный отказ. Но заведующий
хозяйственной частью Кочергин - маленький, коренастый, с выгнутой грудью, с
большими усами - был, кажется, даже польщен, что такая почтенная организация
обратилась в наш институт. Он вызвал меня и спросил внушительно:
воспоминание о том, какой из них мог бы в данном случае помочь делу,
мелькнуло передо мной при этом лаконичном вопросе.
ужас даже Лаврова. Но я в ответ на его возражения вынула из портфеля селедку
- самую обыкновенную, но хорошего сорта, за которую я заплатила, помнится, 2
рубля 40 копеек, - и пропела, как Ленский в сцене дуэли:
затылок, мы дружно принялись за дело.
очереди таскали в лабораторию разные вкусные вещи, как Рубакин щелкал себя
по шее, показывая, что при первом взгляде на меня ему хочется выпить, как
время от времени в нашем институте появлялись взволнованные, о чем-то
тревожно шепчущиеся представители "Главмаргарина". Скажу только, что после
довольно сложных опытов нам удалось решить задачу. Так что, когда я вижу на
улице или в трамвае красивую рекламу, на которой румяная молодая женщина,
стоя у плиты, со спокойной, но убежденной улыбкой рекомендует покупателям
маргарин, мне неизменно приходит в голову, что эта уверенность до некоторой
степени основана на нашей скромной работе.
сумма, которую наш институт получил согласно договору и которая в
значительной степени умерила негодование Крамова.
сказал мне, что институт преследует не "маргариновые", а реальные цели) я
попросила, чтобы на полученные деньги он выписал для нашей лаборатории новую
центрифугу.
отношениях. Крамов засмеялся и сказал, что теперь окончательно убедился в
том, что в моем лице институт сделал ценное приобретение. Полностью деньги
вытянуть не удалось, но зато я уговорила директора выделить нам еще две
штатные единицы.
Глава третья. НЕИЗВЕСТНЫЕ ДОРОГИ