Например, заметив, что пани Халинка закрывается на ночь от своего мужа,
лесничего, он спросил ее, нет ли у нее младшей сестры, так как он
когда-нибудь тоже должен будет жениться, а именно такие отношения между
мужем и женой лучше всего подходят к его образу жизни. Но пан Анджей не знал
прекрасной Луизы. Может быть, увидев ее собственными глазами, он изменил бы
свои взгляды.
Лесничим, как он сам рассказывал Любиньскому, он стал случайно.
Попросту не попал на фармацевтический факультет, о котором мечтал. Леса он
не любил и мог заблудиться в нем уже через несколько шагов. Посланный утром
в лес, чтобы определить выбраковку или принять выполненную рабочими
трелевку, он отыскивался через сутки абсолютно в другой части леса,
проголодавшийся и замерзший. Разве такой человек, условившись о свидании с
прекрасной Луизой в охотничьем домике возле заброшенного пруда, попал бы
туда в назначенное время, и вообще, дошел бы до места? Этот вопрос
преследовал Любиньского, который неустанно стремился к правде. Ясно, можно
было предполагать, что в других лесничествах трудились совершенно другие
стажеры, часто меняющие белье, не носящие резинотекстильной обуви и не
питающиеся только рыбой из банок. Но в представлении Любиньского такое
предположение способствовало возникновению очередной "художественной
правды", которая в свое время ему уже осточертела. Надо было придерживаться
жизненных реалий, чему способствовало отношение стажера пана Анджея,
который, узнав, что он будет героем повести Любиньского, принял этот
замысел, настаивал на нем, на все сомнения писателя у него находился
какой-нибудь ответ, и он настолько сжился с мыслью о своей любви к
прекрасной Луизе, что приходил к Любиньскому без приглашения, умоляя его,
чтобы он еще раз почитал ему о прекрасной Луизе. "Вы боитесь, что я не найду
старый пруд? - смеялся он над сомнениями Любиньского. - Выход есть. Я
заранее сделаю ножом зарубки на деревьях и, ориентируясь по ним, явлюсь туда
в назначенное время". Развеивая таким образом сомнения Любиньского, пан
Анджей позволял ему и дальше день за днем создавать повесть. Наконец глава о
страстном свидании Луизы и стажера была готова в новом варианте, с которым
писатель хотел познакомить доктора, чтобы услышать его оценку. Писатель
пригласил и пана Анджея, который должен был защищать свой литературный
образ. Обошел он одного Порваша, потому что пани Басенька, помня о его
критике предыдущего варианта этой главы, сочла его некомпетентным не только
в литературе, но и в житейских делах. "Тот, кому постоянно моет окна толстая
Видлонгова, - сказала она о Порваше, - не сможет понять того, что связало
Луизу и молодого стажера. Ты, Непомуцен, должен помнить, что пишешь не
что-нибудь, а произведение, взятое из жизни, разбойничью повесть".
В честь такого торжественного момента в один прекрасный вечер пани
Басенька открыла двери своего салона, где у стен стояли низкие лавки из
оструганных досок, могучий стол из толстых бревен и царил буковый бар с
высокими табуретками. На полке бара, между большими глиняными пивными
кружками, писатель поставил стеклянный жбан, наполненный розовой жидкостью.
Это был напиток, который писатель назвал "клобуж" - смесь спирта с томатным
соком и молотым перцем. Он валил с ног каждого, кто отваживался выпить
больше чем один бокал.
Писатель оделся с элегантной выдумкой. Он стоял за стойкой бара в белом
пиджаке и белой рубашке, с изящно завязанной на шее широкой лентой. Пани
Басенька была в короткой черной юбочке и облегающей белой блузочке, в черных
лакированных туфельках на босу ногу. Доктор пришел в вельветовом костюме, а
пан Анджей - не будем этого скрывать - снова надел свой покрытый пятнами
мундир лесничего.
Стажер принял от писателя бокал, наполненный розоватой жидкостью, и
удобно уселся на лавке у стены. Доктор занял место на высоком табурете у
бара. Прежде чем склониться над рукописью новой главы, подсунутой ему
писателем, он смочил губы жидкостью из бокала. Возле доктора, на втором
высоком табурете, уселась пани Басенька, а Любиньски хозяйничал за стойкой
бара, потихоньку грызя соленые палочки. С потолка, от нескольких лампочек,
искусно размещенных на корне сосны, разливался по салону сильный, но мягкий
свет.
- По-моему, - обратилась к доктору пани Басенька, - Непомуцен в своей
прозе впадает в крайности. То он становится слишком острым и смелым, то
слишком робким и сдержанным. А любовь, доктор, это нормальная человеческая
вещь.
- Так оно и есть, - согласился с ней Неглович и уже хотел углубиться в
рукопись, но пани Басенька и дальше развивала свою мысль:
- Вы помните книжку, которую нам давала пани Халинка? Какого-то Пузо,
доктор. Вы помните сцену между одним героем, по имени Сонни, и какой-то
девушкой? Я эту сцену знаю наизусть: "ее рука охватила громадный, налитый
кровью кол мышц". Или: "его обхватили мощные груды ее мышц". Это была в
самом деле разбойничья повесть, доктор. До сих пор меня дрожь пробирает,
когда я ее вспоминаю. У Непомуцена вы не найдете таких метких фраз, и это
меня огорчает. Но интересно, правда ли, что у вас, у мужчин, иногда бывает
впечатление, что вас хватают мощные груды мышц? - Хи-хи-хи, - захихикал на
лавке стажер, пан Анджей. Доктор подтвердил с шутливой серьезностью:
- Да, это случается, пани Басенька. У некоторых женщин во время
сношения судороги мышц могут быть очень сильными и не ограничиваются одним
только влагалищем, но захватывают и туловище, таз, верхние и нижние
конечности, а также наблюдаются непроизвольные спазматические сокращения
целых групп мышц. Например, лица, грудинно-ключично-сосковой мышцы...
- Слышишь, Непомуцен? - обратила внимание писателя пани Басенька. Вот
так должно быть в твоей повести. Спазмы лица и мышцы грудинно... -
Ключично-сосковой, - вежливо закончил доктор. - Хи-хи-хи, - засмеялся
стажер. Пани Басенька вздохнула: - Ах, эти разбойничьи повести...
- Да, - кивнул головой доктор. - В сущности, повесть Марио Пузо - это
настоящая разбойничья повесть, потому что там идет речь о делах разбойников,
которых в Америке зовут гангстерами. А пан Непомуцен пишет о Луизе,
учительнице, и лесничем-стажере, людях честных и не преступающих законы.
- У меня нет ни одного взыскания, ни судебного, ни административного, -
отозвался пан Анджей со своего места на лавке у стены.
- Я знаю об этом, - согласился доктор. -"Именно это так осложняет
коллеге Любиньскому работу над его разбойничьей повестью. Ясно ведь, что
лицо, которое было наказано в судебном и в административном порядке, бывает
способно так вести себя с женщиной, что писатель может отпустить вожжи
фантазии, пробуждать его поступками дрожь ужаса и отвращения у читателей.
Девушка гангстера в повести хватает руками громадный, налитый кровью кол
мышц, и это никого не удивляет и не поражает. А если бы то же самое сделала
молодая одинокая учительница, воспитательница нашей молодежи? Или если бы
что-то подобное сделала благородная матрона, которая возглавляет семейный
детский дом? Такое описание противоречило бы общественному пониманию морали.
Какой-нибудь там люмпен или бродяга отходит в повести в сторонку, чтобы
посрать, но человек, достойный уважения, должен в повести попросту
удовлетворить физиологическую потребность. В этом - суть трудностей, которые
громоздятся перед разбойничьей повестью нашего друга.
- Что да, то да, - кивнула головкой пани Басенька. - Пан Анджей,
припомните: может быть, вы все же были наказаны в административном или
судебном порядке?
- Нет, - уперся стажер.
- А может быть, вы безучастно смотрели, как кто-то другой ворует или
делает что-то плохое? - почти умоляюще обратился к нему Любиньски.
- Нет.
- Не было ли у вас в детстве глубокого психологического потрясения,
связанного с видом старшей сестры, которая у вас на глазах совокуплялась со
своим женихом? - продолжил доктор.
- У меня нет старшей сестры. Но я видел, как это делали родители, -
сказал стажер.
Непомуцен Мария Любиньски вздохнул с облегчением.
- Я упомяну об этом в подходящем месте. Это может объяснить поведение
стажера по отношению к прекрасной Луизе в охотничьем домике.
Доктор Неглович наконец-то спокойно принялся за чтение рукописи новой
главы книжки Любиньского. В это время писатель наполнил розоватой жидкостью
опорожненный стажером бокал, а пани Басенька отпила довольно большой глоток
и уселась на высоком табуретике так, чтобы пан Анджей, хоть он и пробуждал в
ней отвращение и ужас, мог видеть ее круглые коленки, а в минуты, когда она
клала ногу на ногу и слегка поднимала подол, заметить стройные бедра. Она
обожала то внезапное беспокойство в глазах и движениях мужчин, обреченных на
такие виды. Но сейчас - как она сама себя в этом убеждала - она делала это
исключительно для того, чтобы помочь мужу. Может быть, в пане Анджее
пробудится какая-нибудь неизвестная до сих пор особенность? Может, он
признается, что в прошлом у него не все было таким кристально чистым?
Писатель нервно грыз соленые палочки, и по мере того, как доктор
переворачивал страницы рукописи, становился все беспокойнее. Наконец он не
смог удержаться и выпил до дна свой бокал с крепким напитком. Неглович
отложил рукопись и, на мгновение задумавшись, сказал: - Это прекрасная
глава, дорогой друг Непомуцен. При помощи отличных фраз, которые
складываются как фразы музыкальные, вы даете глубокое и волнующее описание
любовной сцены между Луизой и стажером. Читатели получат изысканное
удовольствие от чтения этого фрагмента.
Любиньски слегка покраснел от комплиментов доктора. Пани Басенька
переложил ногу на ногу и выше подняла краешек юбки, на мгновение задерживая
ее вверху, чтобы пан Анджей мог насмотреться на ее бедра. "Ему причитается
за то, что помог мужу", - подумала она.
- И у вас действительно нет никаких возражений? - допытывался
Любиньски. - Даже самых маленьких?
- Есть, - доктор пригубил розоватой жидкости из бокала. - Но это
возражения скорее профессионального характера. Вот, например, в момент,
когда молодой стажер, расстегнув блузку прекрасной Луизы, добирается до ее
груди, вы пишете: "А потом он схватил губами скорчившиеся от желания соски
ее груди". Это не так, друг мой. Скорчиться могут мышцы влагалища и другие,
Каргалов Вадим
Трубников Александр
Махров Алексей
Жюль Верн
Смоленский Вадим
Акунин Борис