Чтение 80–й страницы книги ~Доктор Живаго~

-- Ничего он не услышит, -- туг на ухо. А и услышит, не
возьмет в толк, -- с придурью.

-- Эй, Федор Нефедыч! -- неизвестно почему, мужским
величаньем понукал старик кобылу, прекрасно, и лучше седоков,
сознавая, что она кобыла. -- Инно жара кака анафемска! Яко во
пещи авраамстии отроци персидстей! Но, чорт, непасЈный! Тебе
говорят, мазепа!

Неожиданно он затягивал обрывки частушек, в былые времена
сложенных на здешних заводах.

Прощай главная контора,

Прощай щегерь, рудный двор,

Мне хозяйской хлеб приелси,

Припилась в пруду вода.

Нимо берег плыве лебедь,

Под себе воду гребЈ,

Не вино мене шатая,

Сдают Ваню в некрута.

А я, Маша, сам не промах,

А я, Маша, не дурак.

Я пойду в Селябу город,

К Сентетюрихе наймусь.

-- Эй, кобыла, Бога забыла! Поглядите, люди, кака падаль,
бестия! Ты ее хлесь, а она тебе: слезь. Но, Федя-Нефедя, когда
поедя? Энтот лес прозвание ему тайга, ему конца нет. Тама сила
народу хресьянского, у, у! Тама лесная братия. Эй,
Федя-Нефедя, опять стала, чорт, шиликун!

Вдруг он обернулся и, глядя в упор на Антонину
Александровну, сказал:

-- Ты как мозгушь, молода, аль я не учул, откеда ты
таковская? А и проста ты, мать, погляжу. Штоб мне скрезь землю
провалиться, признал! Признал! Шарам своим не верю, живой
Григов! (Шарами старик называл глаза, а Григовым -- Крюгера.)
Быват случаем не внука? У меня ли на Григова не глаз? Я у ем
свой век отвековал, я на ем зубы съел. Во всех рукомествах --
предолжностях! И крепежником, и у валка, и на конном дворе. --
Но, шевелись! Опять стала, безногая! Анделы в Китаях, тебе
говорят, аль нет?

Ты вот башь, какой энто Вакх, не оной кузнец ли? А и проста
ты, мать, така глазаста барыня, а дура. Твой-от Вакх,
Постаногов ему прозвище. Постаногов Железно брюхо, он лет за
полета тому в землю, в доски ушел. А мы теперь, наоборот,
Мехоношины. Име одна, -- тезки, а фамилие разная, Федот, да не
тот.

Постепенно старик своими словами рассказал седокам все, что
они уже раньше знали о Микулицыных от Самдевятова. Его он
называл Микуличем, а ее Микуличной. Нынешнюю жену управляющего
звал второбрачною, а про "первеньку, упокойницу" говорил, что
та была мед-женщина, белый херувим. Когда он дошел до
предводителя партизан Ливерия, и узнал, что до Москвы его
слава не докатилась, и в Москве ничего о лесных братьях не
слыхали, это показалось ему невероятным:

-- Не слыхали? Про Лесного товарища не слыхали? Анделы в
Китаях, тады на что Москве уши?

Начинало вечереть. Перед едущими, все более удлиняясь,
бежали их собственные тени. Их путь лежал по широкому пустому
простору. Там и сям одинокими пучками с кистями цветений на
концах, росли деревенистые, высоко торчащие стебли лебеды,
чертополоха, Иван-чая. Озаряемые снизу, с земли, лучами
заката, они призрачно вырастали в очертаниях, как редко
расставленные в поле для дозора недвижные сторожевые верхами.

Далеко впереди, в конце, равнина упиралась в поперечную,
грядой поднимавшуюся возвышенность. Она стеною, под которой
можно было предположить овраг или реку, стояла поперек дороги.
Точно небо было обнесено там оградою, к воротам которой
подводил проселок.

Наверху кручи обозначился белый, удлиненной формы
одноэтажный дом.

-- Видишь вышку на шихане? -- спросил Вакх. -- Микулич твой
и Микулишна. А под ними распадок, лог, прозвание ему Шутьма.

Два ружейных выстрела, один вслед за другим, прокатились в
той стороне, рождая дробящиеся, множащиеся отголоски.

-- Что это? Никак партизаны, дедушка? Не в нас ли?

-- Христос с вами. Каки партижане. Степаныч в Шутьме волков
пужая.

9

Первая встреча приехавших с хозяевами произошла на дворе
директорского домика. Разыгралась томительная, по началу
молчаливая, а потом -- сбивчиво-шумная, бестолковая сцена.

Елена Прокловна возвращалась по двору из лесу с вечерней
про гулки. Вечерние лучи солнца тянулись по ее следам через
весь лес от дерева к дереву почти того же цвета, что ее
золотистые волосы. Елена Прокловна одета была легко,
по-летнему. Она раскраснелась и утирала платком разгоряченное
ходьбою лицо. Ее открытую шею перехватывала спереди резинка,
на которой болталась ее скинутая на спину соломенная шляпа.

Ей навстречу шел с ружьем домой ее муж, поднявшийся из
оврага и предполагавший тотчас же заняться прочисткой
задымленных стволов, в виду замеченных при разрядке недочетов.

Вдруг, откуда ни возьмись, по камням мощеного въезда во
двор лихо и громко вкатил Вакх со своим подарком.

Очень скоро, слезши с телеги со всеми остальными, Александр
Александрович, с запинками, то снимая, то надевая шляпу, дал
первые объяснения.

Несколько мгновений длилось истинное, не показное
остолбенение поставленных втупик хозяев, и непритворная,
искренняя потерянность сгорающих со стыда несчастных гостей.
Положение было понятно без разъяснений не только участникам,
Вакху, Нюше и Шурочке. Ощущение тягостности передавалось
кобыле и жеребенку, золотистым лучам солнца и комарам,
вившимся вокруг Елены Прокловны и садившимся на ее лицо и шею.

-- Не понимаю, -- прервал, наконец, молчание Аверкий
Степанович. -- Не понимаю, ничего не понимаю, и никогда не
пойму. Что у нас юг, белые, хлебная губерния? Почему именно на
нас пал выбор, почему вас сюда, сюда, к нам угораздило?

-- Интересно, подумали ли вы, какая это ответственность для
Аверкия Степановича?

-- Леночка, не мешай. Да, вот именно. Она совершенно права.
Подумали ли вы, какая это для меня обуза?

-- Бог с вами. Вы нас не поняли. О чем речь? Об очень
малом, ничтожном. Никакого покушения на вас, на ваш покой.
Угол какой-нибудь в пустой развалившейся постройке. Клинушек
никому не нужной, даром пропадающей земли под огород. Да возик
дровец из лесу, когда никто не увидит. Неужели это так много,
такое посягательство?

-- Да, но свет широк. Причем мы тут? Почему этой чести
удостоились именно мы, а не кто-нибудь другой?

-- Мы о вас знаем и надеялись, что и вы о нас слышали. Что
мы не чужие для вас и сами попадем не к чужим.

-- А, так дело в Крюгере, в том, что вы его родня? Да как у
вас язык поворачивается признаваться в таких вещах в наше
время?

Аверкий Степанович был человек с правильными чертами лица,
откидывавший назад волосы, широко ступавший на всю ногу и
летом тесьмяным снурком с кисточкой подпоясывавший
косоворотку. В древности такие люди ходили в ушкуйниках, в
новое время они сложили тип вечного студента, учительствующего
мечтателя.

Свою молодость Аверкий Степанович отдал освободительному
движению, революции, и только боялся, что он не доживет до нее
или, что разразившись, она своей умеренностью не удовлетворит
его радикальных и кровавых вожделений. И вот она пришла,
перевернув вверх дном все самые смелые его предположения, а
он, прирожденный и постоянный рабочелюбец, один из первых
учредивший на "Святогоре Богатыре" фабрично-заводский комитет
и установивший на нем рабочий контроль, очутился на бобах, не
у дел, в опустевшем поселке, из которого разбежались рабочие,
частью шедшие тут за меньшевиками. И теперь эта нелепость, эти
непрошенные крюгеровские последыши казались ему насмешкою
судьбы, ее намеренной каверзой, и переполняли чашу его
терпения.

-- Нет, это чудеса в решете. Уму непостижимо. Понимаете ли
вы какая вы для меня опасность, в какое положение вы меня
ставите? Я, видно, право, с ума сошел. Не понимаю, ничего не
понимаю и никогда не пойму.

-- Интересно, постигаете ли вы, на каком мы тут и без вас
вулкане?