родной стихией было море и что для того, чтобы окрепнуть, нужно опять
погрузить в него кровь, то с не меньшим основанием это же можно сказать и о
забытьи, о духовном небытии; нам кажется, что мы несколько часов находились
вне времени; но силы, собиравшиеся за это время и не тратившиеся, так же
точно отмеряют его своим количеством, как гири стенных часов или осыпающиеся
холмики песочных. Надо заметить, что прервать такой сон не легче, чем
длительное бодрствование, ибо все на свете стремится к продолжению, и если
верно, что некоторые наркотики усыпляют, то долгий сон - это еще более
сильный наркотик, пробуждение в таком случае дается трудно. Как матрос, уже
отчетливо различающий набережную, к которой пристанет его корабль, все еще
швыряемый волнами, я думал о том, что надо взглянуть на часы и встать, но
мое тело ежесекундно отбрасывало в сон; причалить было непросто, и, прежде
чем стать на ноги, дойти до часов и сравнить их время с тем, которое
показывало богатство физических сил, каким теперь располагали усталые мои
ноги, я еще раза два-три откидывался на подушку.
погружался в сон, на этот раз, должно быть, неизмеримо более долгий, если
судить по полноте отдыха и по возникавшему у меня, едва лишь я просыпался,
ощущению, что прошла длинная-длинная ночь. Будившая меня Франсуаза говорила,
что она пришла на мой звонок. Этот второй сон, который казался мне дольше
первого и которому я был обязан таким превосходным расположением духа и
таким полным забытьем, длился, быть может, не более полуминуты.
совсем точно: ведь вчера меня не просто отделяло от них расстояние - всю
ночь напролет я плыл против течения, да и потом, мало того, что я очутился
около них, - они вошли в меня. Мои мысли опять занимали места в определенных
и все еще чуть-чуть болевших точках пока еще пустой моей головы, которой
суждено было когда-нибудь развалиться и уже навсегда выпустить их, -
занимали, чтобы вновь зажить жизнью, которой они до этого - увы! - не умели
пользоваться.
нисколько не боялся всего, что грозило мне накануне, когда я лишился покоя.
Передо мной открывалась новая жизнь; еще не сделав ни одного движения,
потому что я все еще чувствовал себя разбитым, хотя и бодрым, я упивался
блаженством усталости; она отделила одну от другой и переломала кости моих
ног, моих рук, и сейчас мне казалось, будто они передо мной навалены и им
хочется срастись, вернуть же их на свои места зависит от меня - стоит мне
запеть, как зодчему в басне.
печальным выражением лица - той, что я видел в Ривбеле, той, что мельком
взглянула на меня. В течение вечера мне нравились и другие - теперь она одна
поднималась из глубин моей памяти. Мне казалось, что я ей запомнился, я
ждал, что она пришлет ко мне кого-нибудь из ривбельских служащих. Сен-Лу не
знал ее, но думал, что она женщина порядочная. Видеться с ней, видеться
постоянно было бы очень нелегко. Но ради этого я был готов на все, я только
о ней и думал. Философия любит рассуждать о свободе и необходимости.
Пожалуй, ни в чем так полно не выявляет себя необходимость, как когда, с
помощью подъемной силы, загнанной, пока мы действуем, внутрь, она, едва лишь
наша мысль успокоится, подхватывает одно из наших воспоминаний, до сих пор
не возвышавшееся над другими, потому что его пригнетала сила рассеянности, и
стремит ввысь, ибо, хотя мы об этом и не подозревали, очарования в нем
заключалось больше, чем в каком-либо еще, мы же обращаем на это внимание
двадцать четыре часа спустя. И, пожалуй, это вместе с тем и самый свободный
акт, - ведь в него еще не входит привычка, своего рода умственная мания,
которая в любви содействует воскрешению одного-единственного человеческого
облика.
восхитительным строем прошли девушки. Я попытался о них разведать у тех, кто
почти каждый год приезжал в Бальбек и останавливался в нашем отеле. Никаких
сведений они мне не дали. Почему - это мне позднее разъяснила одна
фотография. Кто бы мог теперь узнать в них, только-только, но уже вышедших
из того возраста, когда с людьми происходит полная перемена, бесформенную и
все-таки прелестную, совсем еще ребячью, гурьбу девочек, всего лишь
несколько лет назад сидевших на песке вокруг палатки, образуя что-то вроде
белеющего созвездия, в котором можно было различить два глаза, блестевшие
ярче, нежели другие, лукавое лицо, белокурые волосы - различить и тотчас
снова потерять из виду, мгновенно слить их в одно внутри расплывчатой
молочно-белой туманности?
от группы, как у меня вчера, когда она появилась предо мной впервые, а сама
эта группа. Тогда эти маленькие девочки находились на низшей ступени
развития, на которой своеобразие еще не накладывает отпечатка на каждое
лицо. Подобно примитивным организмам, у которых индивидуальное само по себе
не существует, у которых оно создается не столько каждым полипом в
отдельности, сколько состоящей из них колонией полипов в целом, они жались
друг к дружке. Время от времени одна из них валила наземь соседку, и тогда
дикий хохот, - а смех был, кажется, единственным проявлением их внутренней
жизни, - всколыхивал их всех одновременно, стушевывая, сливая эти нечеткие
гримасничающие лица в студенистость единой грозди, искрящейся и дрожащей. На
старой карточке, которую они мне потом подарили и которую я сберег, в их
детскую группу входит столько же статисток, сколько впоследствии принимало
участие в шествии женщин; чувствуется, что на пляже они должны уже
выделяться необычным пятном, притягивающим взгляд; но личность каждой можно
постичь чисто умозрительно, считаясь с возможностью всяческих превращений в
юности вплоть до того предела, когда изменившиеся формы предъявят права на
другую личность, которую тоже надо будет опознать по высокому росту и
вьющимся волосам, прекрасные черты которой, вероятно, искажала морщащая
гримаса, видная на карточке; а так как расстояние, пройденное за короткое
время внешним обликом каждой из этих девушек, давало о происшедшей в них
перемене весьма смутное представление и так как, с другой стороны, то, что
было в них общего, иначе говоря - коллективного, и тогда уже обозначалось
резко, то даже лучшие подруги путали их иной раз на карточке, и в конце
концов сомнение разрешалось благодаря какому-нибудь украшению, о котором
было точно известно, что его носит только одна из них. Та пора, такая
непохожая на теперешнее время, когда я их увидел у моря, такая непохожая и
вместе с тем такая недавняя, миновала, а они все еще умели покатываться со
смеху, в чем я удостоверился вчера, но то был уже не заливистый, почти
беспричинный смех детства, судорожная разрядка, когда-то поминутно
заставлявшая их головы нырять, - так стайки гольянов в Вивоне то
рассеивались и исчезали, то, мгновенье спустя, опять плыли вместе; лица
девушек теперь владели собой, глаза их были устремлены к определенной цели;
только неуверенность, зыбкость моего первоначального, вчерашнего, восприятия
могла нерасчленяемо соединить, - как это делал их былой смех на старой
фотографии, - спорады, ныне обретшие своеобразие и оторвавшиеся от бледной
мадрепоры.
слово еще раз увидеться с ними. Обыкновенно такие девушки больше не
появляются; да и память, скоро забывающая об их существовании, с трудом
отыскивала бы их черты; наши глаза не узнали бы, их, пожалуй, и вот уже мимо
нас проходят другие девушки, которых мы тоже больше не увидим. Но: иногда -
и так именно и произошло с дерзкой стайкой - случай упорно приводит их к
нам. Случай этот представляется нам счастливым, - мы различаем в нем; нечто
вроде организующего начала, силы, упорядочивающей нашу жизнь; благодаря ему
становится прочным, неотвратимым, а иногда - после перерывов, подающих
надежду, что мы перестанем вспоминать, - и жестоким постоянство образов,
нашу приверженность которым мы впоследствии будем рассматривать как
написанную нам на роду и которые, не вмешайся случай, мы на самых первых
порах забыли бы так же легко, как позабыли столько других.
Сен-Лу очень мало бывал в Бальбеке и не имел возможности заняться девушками
и постараться ради меня познакомиться с ними. Зато вечером он располагал
временем и все так же часто увозил, меня в Ривбель. В ресторанах вроде
ривбельского, так же как в городских садах, в поездах, можно встретить
людей, прикрытых заурядной внешностью, но с такой фамилией, которая поражает
нас, когда мы, между прочим задав вопрос, узнаем, что, вопреки нашим
предположениям, это не простой смертный, а ни больше ни меньше, как министр
или герцог, о котором мы много слышали. Не раз и не два в ривбельском
ресторане мыс Сен-Лу наблюдали, как садился за столик незадолго до закрытия
высокий мужчина крепкого телосложения, с правильными чертами лица, с сединой
в бороде, с остановившимися глазами, глядевшими куда-то в пустоту. Однажды
вечером мы спросили у владельца ресторана, кто этот неведомый, одинокий и
запоздалый посетитель. "Как! Вы не знаете знаменитого художника Эльстира?" -
воскликнул ресторатор. Сван как-то упомянул о нем при мне, а по какому
поводу - это у меня из памяти выпало; но провал в воспоминаниях, так же как
при чтении пропуск члена предложения, иной раз порождает не неуверенность, а
преждевременную уверенность. "Это друг Свана, очень известный художник, в
большой славе", - сказал я Сен-Лу. В то же мгновенье по нам обоим пробежал
трепет при мысли, что Эльстир - великий художник, знаменитость, а затем -
при мысли, что он не отличает нас от других посетителей и не подозревает,
каким восторгом полнимся мы, когда думаем об его таланте. Конечно, то, что
он не догадывался о нашем восхищении и о нашем знакомстве со Сваном, было бы
для нас менее мучительно не на курорте. Но мы еще находились в той поре,
когда энтузиазм не может оставаться безмолвным, вдобавок мы попали в среду,
где инкогнито душит, и вот мы за двумя нашими подписями послали Эльстиру
письмо, в котором признались, что в нескольких шагах от него ужинают два
страстных поклонника его таланта, два приятеля его большого друга Свана, и
просили позволить засвидетельствовать ему свое почтение. Один из официантов
взялся передать знаменитому человеку наше послание.
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Свержин Владимир
Посняков Андрей
Пехов Алексей
Маккэфри Энн