не, как и я. К нему, как и ко мне, вполне подошли бы слова Шекспира,
вложенные им в уста Брута: "Я не из тех, кто безмятежно взирает на несп-
раведливость". Нищета и унижение бедняка, рабство, деспотические законы
и чудовищные злоупотребления, которые они допускали, все эти нечестивые
права завоевателей вызывали в нем бурю негодования. О, какие потоки слез
пролили мы вместе над невзгодами нашей родины и всего человечества, по-
рабощенного, обманутого, отупевшего вследствие невежества в одном конце
земли, разграбленного корыстолюбцами в другом, замученного и задавленно-
го опустошительными последствиями войны в третьем, приниженного и нес-
частного во всем мире! Однако Маркус, человек более просвещенный, чем я,
старался придумать средство против всех этих зол и часто говорил мне о
странных и таинственных проектах организации всемирного заговора против
деспотизма и нетерпимости. Его замыслы казались мне фантастическими меч-
тами. Я уже ни на что не надеялась - я была слишком больна и слишком
надломлена, чтобы верить в будущее. Он пылко любил меня, я это видела,
чувствовала, я разделяла его страсть. И все-таки в течение пяти лет на-
шей мнимой дружбы и целомудренной близости мы ни разу не открыли друг
другу связывавшей нас роковой тайны. Он мало бывал в замке. Под предло-
гом визитов к окрестным больным он часто отлучался куда-то, а в действи-
тельности занимался подготовкой заговора, о котором без конца рассказы-
вал мне, не убедив меня, однако, в плодотворности его результатов. Вся-
кий раз, как я снова видела Маркуса, меня все больше воспламеняли его
ум, мужество, упорство. Возвращаясь, он всякий раз находил меня все бо-
лее ослабевшей, все сильнее сжигаемой внутренним огнем, все более изну-
ренной физическими страданиями.
которые невежественный и тщеславный доктор Вецелиус, - вы знаете его, -
пользовавший меня в отсутствие Маркуса, назвал злокачественной лихорад-
кой. После припадка я впала в полную прострацию, которую приняли за
смерть. Пульс не бился, дыхания не было слышно. И тем не менее я находи-
лась в полном сознании. Я слышала молитвы капеллана и стенания моей
семьи, слышала душераздирающие крики моего единственного ребенка, моего
бедного Альберта, но не могла сделать ни одного движения, не могла даже
взглянуть на него. Мне закрыли глаза, и у меня не было сил открыть их. Я
думала, что, быть может, это смерть и что душа, лишенная воздействия на
труп, сохранила во время кончины страдания жизни и ужас перед могилой.
Лежа на смертном одре, я услышала страшные вещи. Капеллан, пытаясь смяг-
чить искреннюю и острую скорбь канониссы, говорил ей, что надо благода-
рить бога за все и что это великое благо для моего мужа - избавиться от
вечных тревог из-за моей болезни и из-за вспышек моей заблудшей души. Он
употреблял не столь резкие выражения, но смысл их был именно таков, и
канонисса, слушая его, понемногу успокаивалась. Она даже попыталась по-
том теми же самыми доводами утешить и Христиана, еще более смягчив его
слова, но сохранив их жестокий для меня смысл. Я слышала и понимала все
с ужасающей отчетливостью. Это воля божия, говорили они, что я не буду
воспитывать своего сына и что он с малых лет будет избавлен от яда ере-
си, которым я была заражена. Вот что было сказано моему супругу, когда,
прижимая к груди Альберта, он воскликнул: "Бедное дитя! Что станется с
тобой без матери!" - "Вы воспитаете его в духе божием!" - таков был от-
вет капеллана.
несена в склеп, так и не найдя в себе силы сделать хоть одно движение и
ни на секунду не сомневаясь в ожидавшей меня страшной смерти. Меня осы-
пали драгоценными камнями, надели на меня роскошное подвенечное платье,
то самое, в котором вы видели меня на портрете. Голову мне украсили вен-
ком из живых цветов, на грудь повесили золотое распятие и положили меня
в длинную нишу белого мрамора, высеченную в подземной части часовни. Я
не почувствовала ни холода, ни отсутствия воздуха - во мне жила только
мысль.
ности рассуждать. Он бессознательно распростерся ниц на моей могиле. Его
увели насильно. Ночью он вернулся вооруженный молотком и ломом: ему
пришла в голову страшная догадка. Он знал о моих летаргических припад-
ках. Правда, они никогда не бывали такими длительными, до такой степени
напоминающими смерть, но несмотря на то, - что ему случалось наблюдать
это странное состояние лишь в течение нескольких минут, он мог сделать
вывод о возможности ужасной ошибки. Познания Вецелиуса не внушали ему ни
малейшего доверия. Я слышала его шаги над моей головой, я узнала их.
Звук железа, приподымавшего каменную плиту, заставил меня вздрогнуть, но
я не могла издать ни единого возгласа, ни единого стона. Когда он поднял
покрывало, закрывавшее мне лицо, я до такой степени изнемогла от усилий
окликнуть его, что казалась более мертвой, чем когда бы то ни было. Он
долго колебался, он тысячу раз вопрошал мое угасшее дыхание, мое сердце,
мои оледеневшие руки. Я была застывшей и неподвижной, как труп. Я слыша-
ла, как он в отчаянии прошептал: "Это конец! Надежды нет! Умерла, умер-
ла!.. О Ванда!" Он снова опустил покрывало, но не закрыл меня камнем.
Снова воцарилась жуткая тишина. Быть может, он лишился чувств? Или тоже
покинул меня, но, исполненный ужаса, внушенного зрелищем той, кого лю-
бил, забыл закрыть мой гроб?
над одним планом, трагическим, как его скорбь, необычным, как его харак-
тер. Он решил избавить мое тело от мерзости разложения. Он решил тайно
вынести его, набальзамировать, замуровать в металлическом гробу и нав-
сегда сохранить подле себя. Он спрашивал себя, хватит ли у него мужества
на это, и вдруг, в порыве экзальтации, сказал себе, что хватит. Он вынул
меня из гроба и, не зная еще, позволят ли ему силы донести труп до его
жилища, находившегося более чем в миле от замка, положил меня на камен-
ный пол, а нишу закрыл плитой с тем нечеловеческим хладнокровием, какое
часто сопровождает порывы безумия. Потом он плотно закутал меня своим
плащом и вынес из замка: в то время замок не запирался так тщательно,
как сейчас, ибо шайки преступников, появившихся после войны, еще не по-
казывались в окрестностях. Я была так худа, что ноша оказалась не слиш-
ком тяжелой. Выбирая самые безлюдные тропинки, Маркус миновал лес. Он
много раз опускал меня на землю, изнемогая не столько от усталости,
сколько от отчаяния и горя. Впоследствии он рассказывал мне, что мысль о
похищении трупа ужасала его и что были минуты, когда он готов был отнес-
ти меня обратно в могилу. Наконец он дошел до своего жилища, бесшумно
проник в сад и тайком пронес меня в отдельный флигель, служивший ему ка-
бинетом для занятий. Только здесь радость, которую я испытала, увидев
себя спасенной, первая радость за десять лет жизни, развязала мне язык,
и я произнесла какое-то слово.
взялись непомерные силы - я кричала, вопила. Прибежали служанка и садов-
ник, думая, что Маркуса убивают. Но у него хватило присутствия духа вы-
бежать им навстречу и сказать, что некая дама явилась к нему, чтобы тай-
но разрешиться от бремени, и что он убьет каждого, кто попытается ее
увидеть, а тот, кто проговорится об этом, будет немедленно уволен. Обман
увенчался успехом. Тяжело больная, я пролежала в этом флигеле три дня.
Не отходя ни на шаг, Маркус ухаживал за мной с умением та старанием,
равными силе его воли. Когда я начала выздоравливать и обрела способ-
ность рассуждать, то со страхом приникла к нему, думая, что теперь нам
надо расстаться.
ваших объятиях? Если вы любите меня, то лучше убейте! Для меня возвраще-
ние в семью хуже смерти".
дал эту клятву богу и самому себе. Отныне вы принадлежите одному мне и
покинете меня, только переступив через мой труп".
слишком потрясена и слишком слаба, чтобы осознать всю его важность. Я
слушала Маркуса с боязливой и доверчивой покорностью ребенка. Он забо-
тился обо мне, лечил меня, и постепенно я привыкла к мысли никогда не
возвращаться в Ризенбург, не опровергать своей мнимой смерти. Стараясь
меня убедить, Маркус был необыкновенно красноречив. Он говорил, что моя
супружеская жизнь немыслима и что я не имею права идти на верную смерть.
Он клялся, что найдет способ надолго укрыть меня от людей и сумеет на
всю жизнь оградить от опасности видеть тех, кто знал меня прежде. Обе-
щал, что будет следить за здоровьем моего сына и найдет для меня возмож-
ность тайно видеть его. Он так твердо уверил меня в реальности этой нео-
быкновенной перспективы, что я позволила себя убедить. Я согласилась уе-
хать с ним и навсегда отказаться от имени графини Рудольштадт.
замка с известием, что Альберт опасно заболел. Материнская нежность, ка-
залось, заглушенная несчастьем, вновь вспыхнула в моей груди. Я решила
во что бы то ни стало сопровождать Маркуса в Ризенбург, и ни один чело-
век в мире, даже сам Маркус, не смог бы меня разубедить. Я села с ним в
карету и, покрытая длинной вуалью, стала с мучительной тревогой ждать
невдалеке от замка возвращения Маркуса, чтобы получить известие о здо-
ровье сына. Вскоре Маркус вернулся, уверил меня, что мальчик вне опас-
ности, и предложил отвезти меня обратно, с тем чтобы самому опять пое-
хать в замок и провести ночь возле Альберта. Но я не могла согласиться
на это. Прячась за темными стенами замка, дрожа и волнуясь, я решила
ждать еще, а он ушел в дом ухаживать за моим сыном. Но не успела я ос-
таться одна, как ужасная тревога стала грызть мое сердце. Я вообразила,
что Маркус скрыл от меня истинное положение Альберта, что, быть может,
он умирает, что он умрет без последнего материнского поцелуя. Под влия-
нием этой ужасной мысли я бросилась в галерею замка. Слуга, попавшийся
мне навстречу, уронил факел и убежал крестясь. Вуаль закрывала мое лицо,
но появления женщины среди ночи было вполне довольно, чтобы разбудить
суеверные догадки простодушных слуг. Они не сомневались, что я - призрак
Белов Вольф
Никитин Юрий
Контровский Владимир
Грабб Джеф
Муркок Майкл
Андреев Николай