сухомяткой, а кажну ночь в сторожах! У Русалки небось вон - ратные все
ополонились, ходят вполпьяна. В Новом Городе не набраться, дак где ж ищо?!
знала усадьбу Короба и помнила про дворовый ход. Тут тоже торчал ратник, и
переминались у крыльца какие-то неясные замотанные побродяжки странницы или
нищенки. Ратник был, к счастью, свой, Коробов.
своему:
ужаса.
было полно слуг. В сенях на нее налетел дворский Якова, Онтипа. Мало не
сгреб за шиворот. Нахальный холуй был навеселе, но Борецкая открыла лицо, и
тот, внимательно вглядевшись, побледнел и откачнулся к стене.
сновали слуги с блюдами.
боись, меня не узнат!
передом, протискиваясь в толпу разряженных гостей. "По-московски принимают,
- усмехнулась она про себя, - за столами - одни мужики!"
беготни слуг стоял гул, в котором без остатка тонула тихая речь женщин:
истерический шепот Капы и спокойные, чуть насмешливые ответы Борецкой.
- Матушка, прости, только выйди отсель!
Который-то? Тот, брови сросши у его! А етот не Данило Холмский? А, Федор
Давыдович! Тоже из тех...
все опускали глаза под его взором. И тут он увидел одну пару неопущенных
глаз. Сверкнул очами. Еще не зная, почувствовал - она!
жонка вынести не может? Мужик видный, а ище и полуцше есть!"
время, и он лишь чуть заметно нахмурился. Погодя, поглядел вновь в тот же
угол и уже не увидел никого, решил - почудилось.
посмотрела, все я видела! За столы не прошусь, судьбы твоей поперек не лягу,
налажай жисть свою, как тебе любо!
все черное, замотанную платом до глаз не то монахиню, не то, как решили
некоторые, бедную родственницу Коробову. Только Яков, выглядывая поверх
голов и увидев усмяглое, как после обморока, лицо дочери, понял - ушла!
хозяин, мол, просит извинить и выкушать! С поклоном он подал чашу душистого
горячего белого меду. Марфа усмехнулась, сказала:
потаптывался давишний московский ратник, примолвила:
серебряная!), женщины уходили, не оборачиваясь. Дернулся было следом,
остоялся, оглянулся и сунул чашу под тулуп. Вот повезло, так повезло! На
всякий случай он подобрался, подтянул кушак и принял неприступный вид.
Серебряная чаша приятно давила под ребро.
Борецкой показалось холодно, ее лихорадило. Свой дом уже не грел.
кресло прямь огня, вышел, бережно притворив дверь.
поблагодарила ее и отпустила, желая остаться одна:
Марфа сидела, кутая плечи в свой старый, уже не по раз штопанный индийский
плат, и глядела в огонь. Много можно высмотреть вот так, глядючи, как
обегает поленья светлое пламя, как вьются, лижут темнеющее дерево длинные
желтые языки, как легкие частицы пламени отрываются, уносясь и исчезая, как
чернеют, лопаются и расцветают красным смолистые поленья, словно далекие
солнечные страны возникают и рушатся в золотой пыли, диковинные города земли
восточной, неведомой, невиданной сказочной Индии, где Строфилат-птица раз в
тыщу лет сгорает и возрождается в огне, и лалы растут на деревьях, где живет
Индрик-зверь, и счастливые люди, не имеющие одежды, ни богатств - наго
мудрецы. Угли, догорая, рдеют, темнея и окутываясь пеплом, пламя слабеет,
мельтешат мелкие синие языки, как суетливое лицо Якова, давеча...
величаясь. Чем более гостю честь, тем выше почет и хозяину-хлебосолу. И вот
появляется гость, при котором уже хозяин не хозяин. Хозяин трясется и
суетится без нужды, гость царит и распоряжается в доме. Но и гость ведь все
равно не хозяин! Он уйдет, разрушив дом, развеяв по ветру ощущение вековой
прочности, оставив угли, тлеющие головешки на месте хором.
сжаты. Прямая складка меж бровей пересекает лоб. Тени ходят по лицу, живые
тени пламени.
живым. Она крепко сжимает рот. Тепло, подымаясь от ног, растекается по всему
телу. Тепло от угасающего огня.
***
и Василия Полинарьиных, четвертого у Александра Самсонова. Шестого генваря,
в субботу, у Фомы Курятника, новоназначенного степенного.
рублев - дар от всего города. Двенадцатого Иван Третий принял посла от
короля свейского и с особым удовольствием приказал Феофилу с посадником
утвердить новый мир со Свеей. Четырнадцатого пировали у Кузьмы Григорьева.
дав понять, что будет приветствовать и далее унижение новгородского
посадничьего суда. Девятнадцатого был третий пир у Феофила, поднесшего на
этот раз триста кораблеников, золотой ковш с жемчугом, большую, в двенадцать
гривенок, серебряную мису и два рога, серебром окованы - опричь прочих
даров. Феофил тихо роптал, видя, как уходит добро, нажитое его трудами и
береженьем. Двадцатого генваря Фома Курятник с Васильем Есиповым, степенные
посадник и тысяцкий, поднесли великому князю другие тысячу рублев поминка.
От пира у купцов Иваньского братства вощинников Иван Третий отказался, но
милостиво принял полагавшиеся ему дары. На заключительном приеме у себя в
городищенском тереме князь сам дарил и жаловал новгородских посадников, бояр
и тысяцких, посадничьих детей, купцов и житьих дорогими портами, камками,
кубками и ковшами серебряными, сороками соболей и конями - каждому по его
достоинству и званию.
и избранные посадники провожали его до Волочны. Восьмого февраля утром Иван
Васильевич Третий воротился в Москву и завтракал у матери.
Глава 26
выжидал и прятался, заигрывая с Москвою. На место Ивана Офонасовича
славенские бояре избрали посадником Луку Полинарьина. Время требований
прошло. Настало время прошений.
Увоз бояр касался и всех прочих. Можно было негодовать на самоуправство
захваченных, завидовать их богатству, но то были свои бояра, столпы
Новгорода, граждане, избранные от тысяч и для тысяч являвшиеся примером.
Проклинали их, бывало, но если Богдан Есипов (сам Богдан!), Онаньин
(как-никак степенной посадник!), Борецкий (сын Марфы!), ежели они могли быть
схвачены и увезены, то что же прочие? Если можно их, то нас-то уж - и спросу
нет! Мысль такая подспудно шевелилась в каждом горожанине.
воровством, радовались самовластной силе московского князя. Только они. Но и
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Шилова Юлия
Кервуд Оливер Дж.
Рыбаков Вячеслав