попросту останет вдовцом. Тут даже и церковь не возможет изречь ничего
противу! И злая она, Опраксея, не любит его дочерь, тиранит холопок...
Злая, недобрая...
сгущаясь, в клубящемся пологе дыма. Вновь подступает то, давнее, едва не
сгубившее его. Но теперь уже не о нем, не о Симеоне речь. От него требуют
иной крови. Он должен отдать чужую жизнь. Жизнь нелюбимой, чуждой ему
девушки, одержимой к тому же нечистою силой. Быть может, гибель
предназначена ей искони?
под угрозою была его собственная судьба? Кумопа сказала бы, возможно! А
лукавый разум уже юлил, подсказывал, искал среди слуг такого, кто мог бы
исполнить... Да и сам... яд... и никто не станет прошать, сомневаться,
схоронят, зароют... И вот она, свобода для нового брака, для иной любви!
от себя чашу сию? Да и сам Алексий не того ли требовал от него, нудя
утеснять Тверь, не давать правого суда Всеволоду... И вот теперь эта
ненужная, ненадобная никому жизнь! Когда тысячи гибнут ежеден от моровых
болезней, от глада и мраза, когда кого-то кажен час убивают, уводят в
полон... Что пред теми тысячами и тьмами одна-единая жизнь злой и вздорной
бабы, не возмогшей даже прийти по праву венчанному мужу своему?! Глупый
камень при дороге, попавший под колесо. Откинь его в сторону - и забудь, и
езжай куда тебе нать! И... уже не останавливай, не взирай, ежели и другие
окажут под колесами твоей судьбы!
к нему, неслышно забирая в полон.
терзать чужую сладкую плоть? Чего ты хочешь, чего ты ждешь от меня, какой
иной злобы? От меня, поставившего пределом жизни своей несвершение зла?
от меня, и нет для меня теперь иного пути? Это ты хочешь сказать, да?!
гаснет багряный свет. Уже не чудеса далекой Индии - мрачный огонь
преисподней посвечивает, рдея, сквозь черную коросту тьмы. Где же
спасительный холоп с дровами? Почему не идет?
со следами копоти и слез. Евпраксия стоит у порога, обтягивая по плечам
серый пуховый плат. Тени резких недобрых морщин пробороздили ее
одутловатое, померкшее, подурневшее всего за год лицо.
смертно устал от недобрых дум и обманов.
кашляя и захлебываясь дымом.
чему... Почто было сватать меня у отца!
тобой!
жалости и сострадания.
Держи, корми! До смерти держи! Так хочешь? Да? Штоб ни свету тебе и ни
радости! Сдохните скорей оба! А я, я тогда уйду в монастырь! Нет, порадую
ищо! Песенку спою на могиле на твоей! Убей! Не можешь? Гад! Гад! Гад!
Убей, ну! Нет, не можешь, да? Свобожу! Не боись! Нынче ухожу в монастырь!
Я уже решила, вот! Пото и пришла сказать тебе!
голове! Только перешагнуть эту ступень, перешагнуть через нее, и там -
пир, свобода и счастье! (А она - вечным укором тебе? В келье, да? Быть
может, все-таки лучше - смерть? Почему ты вся серая? Почему?! Господи,
воля твоя!)
померк и закачался над головою свод небес. Симеон встал, шагнул к жене,
вымолвил глухо:
Ты - девушка и не виновна ни в чем! У тебя будут муж, дети, счастье!
Злоба, ненависть, вожделение, месть... <Ты всего, всего лишаешь меня,
проклятый! - кричат ее отчаянные глаза. - Убей! А нет - полюби! Или дай
мне вечно скорбеть об утерянном счастье!>
ошметья серо-черного мрака, разбитые, разорванные, распуганными змеями,
извиваясь, уползают в печной морок. Он почти любит, почти жалеет Евпраксию
в сей миг, готов ласкать ее, лишь бы унять потоки непрошеных слез.
медленно подается его настойчивым рукам, делает шаг, другой. Она верит,
боже мой, она верит, что все мочно воротить и начать сызнова! И лишь
поздно ночью, проговорив в опочивальне с мужем несколько часов подряд,
понимает наконец, что вернуть ничего нельзя и неможно, что Симеон
по-прежнему далек от нее и что монастырь или родимый дом - две дороги,
сужденные ей судьбой. Но и той монастырской, печальной, но почетной судьбы
не дает ей московский князь. Изнемогши от слез, усталая, она наконец
уступает его упорству и сдается, соглашаясь на родимый дом. (Ей предстоит
благополучное замужество, у нее будут дети и семейная жизнь, но все это
потом, после, теперь же она не чует ничего, кроме огромного горя и стыда
да еще - гнева на тверскую разлучницу).
бояр захочет выполнить небывалый княжеский приказ: отвезти мужнюю жену
(великую княгиню!), обратно к ее отцу, князю Федору Святославичу на Волок,
с приказанием вдати ее замуж и тем поднять ропот и пересуды по всем
окрестным градам и весям, вызвав, быть может, боярскую замятню, или новую
ссору со Смоленском на радость Литве и Ольгерду, или церковное отлучение,
ежели того пожелает митрополит Феогност... Словом, нарушить все мыслимые и
немыслимые законы, обычаи и христианские правила, слагавшиеся, трудно
сказать, почти полторы тысячи лет! И все для того, чтобы не свершить
преступления перед своей совестью.
глядел ей вслед в окошка верхних сеней. Возок разворачивал со двора, толпа
конных кметей смешалась, толкая друг друга, и тогда серый, легко отделясь
от кучи комонных, плавно обогнул возок и поскакал впереди, не
оборачиваясь, но у Симеона не было и тени сомнений, что это именно он.
судачили и бояре в теремах, и холопы в челяднях и на поварнях.
Самоуправством, гордынею, даже безбожием объясняли содеянное им.
Передавали, измышляя, стыдные подробности семейной жизни великого князя,
словом - впору было лить новый колокол на Москве!
Мария, прослышав о том у матери, побледнела и вышла вон. Проходя к себе в
изложню, она изо всей силы ударила рукою о перила, чтобы вызвать резкую
боль в пальцах и тем погасить смуту, поднявшуюся в сердце. Князь Семен не
должен был отсылать жену! Не должен! Не должен! И теперь она уже не
ведала, как ей поступить, ежели... Ежели...
остановит на полпути.
Василий Михалыч собирает полки, чтобы идти войной на племянника, не удивил
тому. Он не просил хана давать Всеволоду тверской стол, да и Всеволод мог
понять, что тверская треть, теперь, со смертью Костянтина, изрядно
увеличившаяся, отнюдь еще не равна всему тверскому княжению. Через
Александра Зерно велел передать кашинскому князю, что в его распрю со
Всеволодом вступать не станет, и по той радости, с коей воспринял наказ
боярин Зерно, понял, что в этот раз вполне угодил своим думцам.
случае вылазку Ольгерда, решил предупредить немедленными военными мерами.
Филипьевым постом, в трескучие декабрьские морозы, Семен обскакал рубежи
Можайского удела, поднял на ноги всех местных бояр и кметей, заставил
собрать городовую рать, стянул полки к Тешинову и произвел смотр - людно,
комонно и оружно.
отфыркивали лед из ноздрей; пешие ратники, в полушубках, валенках и
лаптях, проходили, красные от мороза, обминая скрипучий снег. Семен, чуя
ропот за своею спиной, наезжал, горячий и строгий, соскакивал, оглядывая
оружие и брони, безжалостно подымал воевод. В три дня рыхлая масса с
трудом вылезших на морозы из теплого жила недовольных людей стала
превращаться в казовую воинскую рать, с которой уже и не стыдно было бы
встретить в поле Ольгерда с его стремительной конницей. Больших бояр,
выехавших было со слугами, расписными шатрами и столовым серебром, он
созвал к себе, заставив сутками скакать, не слезая с седел, и ночевать
вместе с ним у случайных костров, в поле, подстелив лапник и закутавшись
попоною. Ворчали. Молчали. Растирая мороженые носы, восхищенно крутили
головами: