Чтение 80–й страницы книги ~Слово и дело~

Смутно в воздухе,

Ужасно в ухе!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Временами все спокойно. Но тишине верить нельзя. Не унялась жажда крови в
царице - просто она осматривается по сторонам и... слушает! Анна Иоанновна
всегда так поступала: казнит кого-либо, а потом утихомирится, выжидая ропота
народного. Убедится, что бунта нет, и тогда довершает мщение. В казнях она
следовала примеру Иоанна Грозного, который одного человека никогда не губил,
а губил семьи. Но у семьи родичи были - значит, и весь род надо уничтожить.
Ежели кто пожалел убитых, таких - на кол! Сородичей на кол посаженного пове-
сить. Близких к повешенному сжечь. И оставалось поле ровное... Анна Иоанновна
кусты родовые тоже с корнем старалась выдергивать из почвы. Месть императрицы
была замедленной, будто игра кошки с мышкой; она была осторожна, но неотвра-
тима, как рок...

В застеночном "мешке" обители Соловецкой уже восемь лет сидел дипломат
князь Василий Лукич Долгорукий. Борода седая до полу выросла, в ней вши шеве-
лятся, а под рубахой акриды-сороконожки бегают. Редко во мраке отворится люк,
куда пишу для него спустят на веревке... Много лет промолчал Лукич, задубел в
горе и долготерпении. Ждал он (годами ждал), когда позовет его Нафанаил.

Прикидывал во мраке: какой год нонеча? Кажись, весна.

Дух-то какой доходит от моря тающего. Коли глотнешь из люка, воздух ножи-
ком острым в ноздри впивается. Нет, не зовет его старец... Неужто помер уже
Нафанаил?

Лязгнули запоры над ним - велели Лукичу вылезать. Монахи подхватили его
из ямы, повели узника коридорами длинными в келью, где благодатно было. Стоя-
ла посередь чаша с водою чистою, в ней ветка почками распускалась. А на подо-
коннике голуби зерно клевали. Старец Нафанаил лежал, высоко и бестрепетно, на
ложе жестком. Рукою указал Лукичу, чтобы сел ближе. Сказал, что умирает.

- Стены эти, - говорил Нафанаил, - помнят и ватаги Стеньки Разина, когда
они тут от царя упрятывались. Ой, много тут людей схоронилось, от мира дурно-
го отрешась навеки... Обитель Соловецкая есмь Ватикан российский, и немало мы
соглядатаев и слухачей на Руси имеем, кажцый вздох слышим... стоны собираем,
как жемчуг, ведем счет летописный горестям и радостям.

Лукич смотрел, как голуби целуются, как прет из ветки сила сочной, молодой
жизни, и... плакал.

- Плачь, князь, плачь горше. Родичей твоих в Березове арестовали, всему
роду вашему погром учиняется жестокий.

- О проклятый Бирен! - вскричал Долгорукий.

На что Нафанаил отвечал ему в спокойствии мудрейшем:

- Бирона ты излишне не осуждай. Герцог виновен не более собаки, коя к
волчьей стае пристала. Средь злодейств самодержавных злодейства Бирона даже
не разглядеть... Но и вы! - сказал старец, на локтях с ложа поднимаясь. - Вы,
бояре подлые, более всех повинны в мучениях народа. Не будь вашей грызни по
смерти Петра Великого, и вся бы Русь иной дорогой пошла...

Долгорукий, сгорбясь, поднялся:

- Не такого свидания ожидал я, старче Нафанаил... К чему ты упрекал меня?
Благослови хоть...

Черносхимник слабо перекрестил его:

- Благословляю тя на муки!..

Лукича солдаты заковали в цепи, и ворота обители распахнулись. Лед в гава-
ни Благополучия уже сошел, зеленел свежий мох в камнях стен монастырских,
солнце ослепляло узника, надрывно кричали чайки. Лукича спустили в баркас под
парусом, поплыли в синь моря.

- Люди добрые, скажите, куда везете меня?

- Молчи, дедушка. Не вынуждай присягу нарушить...

Страшно было. Но иногда сладостно замирало сердце: может, простила его Ан-
на Иоанновна? Ведь была же она в объятиях его... Бабье сердце должно бы пом-
нить!

Тихо было. Но в тишине этой большие гады шевелились...

Тоску душевную глушила императрица в вине, которое пила лишь в кругу пер-
сон близких, ею проверенных. И средь них первым являлся обер-шталмейстер
князь Александр Куракин; человек ума острого, всю Европу объехавший, многие
языки знавший, он в пьянстве беспробудном был ужасен, задирист, вязался в
ссоры разные и безобразничал всяко.

- Брось пить, Сашка! - говорила ему императрица. - Отставок не бывает для
дворян, а то бы я тебя отставила от службы.

- Не я пью, - отвечал Куракин, - то Волынский пьет.

- Как это понимать?

- Он порчу на меня насылает. Заколдован я врагом моим. И не хочу пить, а
сила нечистая опять меня в пьянство вгоняет...

- О чем ты болтаешь, Сашка?

- Голову надо Волынскому за колдовство отрубить!

В защиту кабинет-министра вступался сам Бирон:

- Ферфлюхтер дум! хундфотг! шпицбубе! - осыпал он бранью Куракина. - Кому
еще из русских могу я довериться, как Волынскому? Тебе, что ли, из блевотины
вставшему и в блевотину ложащемуся?

Но князь Куракин не унимался, травил Волынского при дворе. Тредиаковский
недавно сатиру написал на вельможу самохвала, и Куракин читал ее всюду:

...завсе пред людьми, ще было их довольно,

Дел славою своих он похвалялся больно,

И так уж говорил, что не нашлось ему

Подобного во всем, ни ровни по всему...

На кого из вельмож написал поэт сатиру-не ясно, но Куракин трезвонил нале-
во и направо:

- Это же про него - про Волынского нашего...

Волынский появлялся при дворе, а шуты ему кричали:

- Волынка идет! Дурная волынка всю музыку портит...

И наблюдательный Ванька Балакирев сделал вывод:

- Кому-то музыка волынки не по нраву пришлась.

Бирон, сочувствуя министру, спросил его однажды:

- Друг мой Волынский, не знаешь ли вины за собой?

- Какие вины? Ныне я не греховен.

- Однажды я тебя от плахи спас. Второй раз не спасти.

- И не придется, ваша светлость, вам меня спасать...

Волынский теперь не лихоимствовал, взяток не брал - жил на 6000 рублей,
которые получал по чину министра. Это очень много! Но зато очень мало, чтобы
при дворе бывать, и Артемий Петрович делал долги. "Я нищим стал", - говорил
он, даже гордясь этим...

- Не надо ль денег тебе? - спрашивал его Бирон.

- У вашей светлости я не возьму, и без того немало сплетен, будто я клео-
тур ваш...

- Смотри, Волынский, - похлопал его Бирон по спине. - Будь осторожней,
друг. Какие-то тучи стали над тобой клубиться.

Бирон частенько устраивал у себя приемы. К столу в изобилии подавались
ананасы, персики, абрикосы, выращенные в подмосковной экономии императрицы -
в Анненгофе. Звали всех - вплоть до Балакирева. Шут с женой являлся, такой
махонькой, что она ему только до пупа доставала головой своей.

- Изо всех зол, какие существуют на свете, - пояснял Балакирев, - я выбрал
для себя зло самое малое...

Бирон при гостях бывал любезен. Его суровый резкий профиль мягчал в пламе-
ни свечей, он был наряден, красив - широкий в плечах, тонкий в талии. Совсем
иначе принимала гостей его горбунья. Биронша сидела на возвышении - вроде
трона. Недвижима. Пудрой засыпана. Вея в блеске бриллиантов. И только руку
совала - для поцелуя.

Сажали гостей не по билетам, а кому какое место достанется. Пересчитали
всех с конца, и один остался без куверта. Этим последним оказался Балакирев,
конечно.

- Да не с того конца считали, - обозлился шут. - Пересчитайте, с меня на-
чиная, и тогда лишнего на улицу выгоним.

Пересчитали снова гостей, и лишним оказался сам герцог.

- Ну, это уж слишком! - оскорбился Бирон. - Ты не завирайся, скотина. Тебе
люди давно уже, как скоту, дивятся.

- Неправда! - возразил Балакирев. - Даже такие скоты, как ты, герцог, и те
дивятся мне, как человеку среди скотов...

Над столом поднялся пьяный князь Куракин.

- Матушка! - воззвал к царице (и гости притихли). - Все великое, что пред-
начертано дядей твоим, Петром Великим, ты уже исполнила. И даже повершила
Петра в благодеяниях своих... Но в одном ты осталась в долгу перед своим зас-
луженным предком.

- В чем же не успела я? - нахмурилась Анна Иоанновна.

- Петр Великий, - говорил Куракин, - уже намылил веревку для шеи Волынско-
го, ибо знал за ним дела опасные. Но государь умер, а дело сие препоручил ис-
торическим наследникам славы своей. Так заверши успехом предначертание царс-
твования прежнего!

Раздался смех (не смеялись лишь послы иноземные). Исподтишка они взирали
на Волынского, а он хохотал пуще всех, хотя кошки на душе скреблись. Смех ут-
робный резко оборвал вдруг Бирон:

- Ты пьян, шталмейстер! Вон отсюда-

Когда гости разъезжались, они на все лады расхваливали стол герцога, осо-
бенно - вина. Анна Иоанновна упрекнула Балакирева:

- А ты, бессовестный, отчего не похвалишь вина хозяина?

- Ах, матушка, - отвечал шут, - уж сколько лет мы с тобой знакомы, а все
никак тебе ума от меня не набраться. За твоим хозяином всегда немало вин сы-
щется, чтобы повесить его...

Вот тут герцог не выдержал и стал его бить. А поколотив, Бирон распорядил-