Чтение 80–й страницы книги ~Цитадель~

CXCI

И вот я стал размышлять о согласии принять смерть. Логики, историки,
критики отдали первенство материалу, из которого будет строиться часовня (ты
поверил, хотя красивый серебряный кувшин больше скажет уму и сердцу, чем из
чистого золота некрасивый). Не ведая, что утолит тебя, ты вообразил, будто
счастье в обладании, и теперь изнемогаешь, стаскивая в кучу камни, что могли
бы стать прекрасной часовней и одарить тебя счастьем. Ибо достаточно и
одного-единственного камня, чтобы согреть душу и сердце, но на камне должен
быть лик твоего божества.

Ты похож на человека, что, не умея играть в шахматы, копит золотые и
слоновой кости фигурки, смотрит на них и скучает, зато другой, кому
божественные правила открыли тонкость игры, наслаждается ее блеском, двигая
грубые чурочки. Пристрастие к счету не позволяет тебе оторваться от вещей,
ты не видишь картины, которая из них составлена и значима прежде всего.
Потому ты и привязан к жизни как к накапливаемой толще дней, а будь твой
храм строен и чист линиями, неужели ты сокрушался бы, что на него пошло так
мало камней?

Не стремись удивить меня количеством, не говори, сколько камней
потрачено на твой дом, сколько пастбищ и голов скота в твоем поместье,
сколько драгоценностей у твоей жены, сколько у тебя любовниц. Сколько --
меня не интересует. Я хочу знать, какой ты выстроил дом, усердны ли
работники твоего поместья и радостен ли их ужин после дневных трудов. Я хочу
знать, какую любовь ты пестуешь и на что, более долговечное, чем ты сам,
тратишь свою жизнь. Я хочу, чтобы ты сбылся. Хочу судить о тебе по делам
твоих рук, а не по ненужной делу вещности, которая так возвышает тебя в
собственных глазах.

Заговорив о смерти, ты вспомнил об инстинкте самосохранения. Мы
инстинктивно страшимся смерти, и ты неоднократно наблюдал, как любое
животное стремится выжить во что бы то ни стало. "Стремление выжить, --
твердишь ты мне, -- берет верх над любым другим стремлением. Дар жизни
бесценен, и мы спасем его любыми средствами". Если так, то для тебя
естественно стать героем, защищая свою жизнь. Ты будешь мужественным в
осаде, завоевании, грабеже. Тебе вскружит голову хмель силы в тот миг, когда
поставят на кон твою жизнь. Но ты никогда не согласишься умереть незаметно,
безмолвно, унеся с собой тайну, полученную как дар.

Однако посмотри, отец бросился в морскую бездну, потому что в ней тонет
его сын, личико его мелькает время от времени на поверхности, бледное,
словно луна в просвете облаков. Я спрошу тебя: "Что же, над этим человеком
инстинкт самосохранения не властен?"

-- Властен, -- ответишь ты. -- Но инстинкт -- вещь сложная. Действует
он и в отце, и в сыне. И в военном отряде, который посылают на смерть. Но
отец привязан к сыну...

Ответ твой путан, изобилен словами. Но вот что скажу тебе я:

-- Конечно, инстинкт самосохранения существует. Но он только часть
инстинкта более могущественного. Главное в нас -- инстинктивное желание жить
вечно. Тот, кто живет телесной жизнью, печется о теле. Тот, кто жив любовью
к ребенку, печется о ребенке, продлевая им свою жизнь. Тот, кто живет
любовью к Богу, ищет вечности, поднимаясь к Нему. Жаждешь ты не неведомого
-- жаждешь обрести то, что значимей, прочнее и долговечнее тебя, и для
каждого самым значимым становится что-то свое. Каждый любит что-то свое и
по-своему. И я могу обменять твою жизнь на то, что для тебя любимей и
значимей, ни в чем тебя не обездолив.

CXCII

Ибо что ты знаешь о счастье, полагая, будто дерево живет ради самого
себя -- дерева в плотном кольце коры? Нет, дерево -- источник крылатых
семян, от поколения к поколению оно преображается и становится все краше.
Оно двигается, но не так, как ты, -- как пожар по воле ветра. Ты сажаешь
кедр на вершине горы, и вот твой кедровый лес век за веком разбредается в
разные стороны.

Чем считает себя дерево? Корнями, стволом, листвой. Ему кажется, ради
себя ветвит оно свои корни, но оно -- путь и повозка. С его помощью земля
приникает к солнечному меду, пускает почки, раскрывает цветы, растит семена,
а семя переносит жизнь, словно огонь, незримый до поры до времени.

Если я засеваю ветер, я пускаю по земле пожар. Но ты медленно
переводишь взгляд. Видишь неподвижную листву, мощь крепких веток, и дерево
кажется тебе оседлым, живущим самим собой, созревающим внутри себя.
Близорукий скудоумец, ты видишь все наоборот. Отойди на несколько шагов и
прибавь скорости маятнику дней, ты увидишь, как семечко вспыхивает языком
пламени, от него загорается другое, и бежит огонь, высвобождая из шелухи
будущий лес, ибо лес в тишине пламенеет. Ты уже не видишь дерева -- этого,
того. Ты понимаешь, что корни не служат ни тому, ни этому, а только
пожирающему и созидающему огню, понимаешь, что густая сень листвы, одевшая
твою гору, -- сама земля, оплодотворенная солнцем. И селятся зайцы на
лужайках, и гнездятся птицы на ветках. И ты уже не знаешь, кому из них
служат корни. Они -- ступенька и переход. Почему же ты считаешь дерево тем,
чем не считаешь листву? Ты никогда не скажешь: "Семя живет собой. Оно
завершено. Стебель живет собой. Он завершен. Цветок, в который он
преображается, живет собой, он завершен. Семечко, которое он выносил, живет
собой, оно завершено". И еще раз ты повторишь все то же о новой поросли, что
упрямо пробивается сквозь камни. На чем ты остановишься? Где завершение? Я
вижу только, как земля тянется и тянется к солнцу.

Незавершен и человек, незавершен мой народ, и я не знаю, куда он идет.
Закрываются амбары, запираются двери с приходом ночи. Спят дети, спят
старики, старухи, что я знаю об их пути? Так трудно нащупать его и
обозначить в переходе от лета к осени, -- прибавилась еще одна морщинка у
старухи, несколько слов у ребенка, чуть-чуть изменилась улыбка. Совершенство
и несовершенство человека осталось неизменным. И все-таки я вижу, оглядывая
поколения, что ты, мой народ, -- мало-помалу пробуждаешься и узнаешь сам
себя.

Разумеется, каждый думает о своем. Так оно и должно быть. Важно, чтобы
чеканщик сосредоточился на кувшине. Геометр на геометрии. Король на
управлении. Ибо каждый -- это возможность двигаться дальше. У кузнецов свой
ритм, своя песня, у плотников своя, хотя те и другие трудятся, строя
корабль. Но корабль с надутыми парусами им должна подарить поэзия. Они не
разлюбят ни гвоздей, ни досок, напротив, оценят их еще дороже, если поймут,
что сбудутся и завершатся в крылатом лебеде, питаемом морским ветром.

Самая высокая твоя цель не мешает тебе подметать поутру комнату,
бросить в землю еще одну горсть ячменя после стольких уже посеянных, учить
сына еще одному слову, еще одной молитве, делать еще и эту насущную работу,
вот и воздушный корабль поможет тебе не пренебрегать привычными досками и
гвоздями, а любить их. Я хочу, чтобы ты ощутил: еда, работа, молитва,
ребенок, праздник в домашнем кругу, вещи, которыми украшаешь дом, -- только
путь, только повозка. Настаивая на том, что они -- возможность, средство, я
поощряю в тебе не пренебрежение к ним, а любовь: повороты дороги, запах
шиповника, камни и спуски дороже тебе и роднее, если они не загадочный
лабиринт, неведомый, неуютный, а знакомая, радостная дорога к морю.

Я запрещаю тебе ворчать: "На что мне подметать, тащить эту тяжесть,
кормить ребенка, читать книгу?" Как нет плохого в мечтах моего дозорного об
ужине, а не о царстве, так нет плохого и в постоянном приуготовлении себя к
озарению -- визиту, о котором не предупреждают заранее, но на миг оно
обостряет твой взор и слух, преобразив скучное подметание в служение
высокому, смысл которого не уместится в слове.

Каждое биение твоего сердца, страдание, желание, вечерняя печаль, еда и
работа, улыбка и усталость в череде дней, пробуждение и сладкое погружение в
сон имеют смысл только благодаря божеству, что мерцает тебе за ними.

Вы ничего не найдете, если превратитесь в оседлых, веря, будто сбылись
и завершены, сами запас среди накопленных запасов. Нет на земле запаса --
тот, кто перестал расти, умирает.

CXCIII

Равенство губительно. Ты говоришь: "Разделите эту жемчужину Каждый из
ловцов мог найти ее".

И море перестало быть чудом, сокровищницей тайн, предуготовленных
судьбой. Погружение в воду уже не магический обряд сродни священному
паломничеству, не поиски таинственной черной жемчужины, что посылается раз в
столетие.

Да, я требую: урезай себя на протяжении года, экономь, собирая и копя
припас к празднику, но дело совсем не в том, что праздник -- главное,
праздник длится считанные секунды, праздник -- взрыв, победа, улыбка князя;
дело в том, чтобы, готовясь к нему, предвкушая, вспоминая о предыдущем, ты
оживил, одухотворил каждый день. Хороша только та дорога, что вывела к морю.
Опасаясь взрыва, ты роешь убежище, но смысл не в убежище, бьются не ради
битвы -- ради победы, и целый год ты готовишь дом к посещению князя. Я не
хочу, чтобы ты равнял себя с тем или с другим во имя умозрительной
справедливости, тебе не стать равным ни старику, ни подростку, равенство
всегда прихрамывает. Дележка жемчужины никого ничем не одарит. Прошу
откажись от причитающейся тебе ничтожной доли, и пусть тот, кому достанется
жемчужина целиком, вернется домой, сияя улыбкой, ответит на вопрос жены:
"Догадайся!" -- томя ее любопытством и наслаждаясь тем счастьем, которым
одарит ее, едва только разожмет кулак...

Погляди, все стали богаче. Поверь, в ловцы жемчуга идут не только из
желания заработать. Легенды о любви, что рассказывают тебе мои сказители,
приучают тебя любить любовь. Легенды прославляют красоту и в каждой женщине
появляется что-то от красавицы. Ибо если существует на свете хоть одна
женщина, ради любви которой стоит умереть, облагорожены и окутаны прелестью
все женщины на свете, в каждой может таиться необычайное сокровище, будто