Чтение 80–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Уж лучше бы воткнула.

Стрелялась Галя из хлявенького револьверишки - из "бульдога".

Не без мысли о Достоевском мне хочется рассказать еще об одном
самоубийстве.

Это было в Ленинграде почти перед самой войной с Гитлером. Щупленький
рябой маляр лет двадцати восьми из ревности убил свою жену. Ему дали восемь
лет. Он их добросовестно просидел. А в первый же день, как выпустили, пошел
на Волкове кладбище, где она была похоронена, и повесился на толстом суку
возле ее креста.

Я навестил их могилы. Там, рядом, положили и его - этого русского Ромео,
нашего современника, щупленького рябого маляра.

Не верят в большую любовь только болваны, важно считающие себя
скептиками. Во все времена их было больше, чем надо.

Внутренне художнически поругавшись с Таировым, Никритина бросила его
Камерный театр и перешла в ленинградский Большой драматический, что на
Фонтанке.

Таким образом, мы стали жителями города без синего неба, но с белыми
ночами. Города туманов и дождей. Дождей июльских и декабрьских. Города
каналов, канавок, мостиков и мостов с золотыми львами, держащими в зубах
золотые цепи. Города проспектов, прямых, как чертежная линейка, и площадей,
справедливо называющихся полями.

Из года в год, со скучным постоянством, мы уезжали на летние месяцы в
Коктебель.

- Это то место, - говорил Кирка, - куда мы каждый год собираемся не
ехать.

Он был прав.

До июня наше семейство обычно шумело:

- Нет, ни за что! К Богу! С Коктебелем покончено! Надоел!

Впоследствии это мудрое решение покончить с Коктебелем наш парень
поддержал античной мудростью. Он сказал:

- Обжора Лукулл изрек: "Неужели у меня меньше ума, чем у журавля или
аиста? Нет, я не намерен постоянно жить на одном месте!"

У Кирки была редкая память.

Я похлопал его по плечу:

- Ты, брат, умеешь цитировать. Итак: улетим из Коктебеля, как журавли и
аисты.

- На Новый Афон или в Гагры, - предложила Никритина.

- Великолепно! Поищем, мамочка, новые земли. Как Христофор Колумб.

- Ты все остришь?

- Пытаюсь.

А в июне дьявол привычки опять заговорил во мне:

- Как ни вертись, друзья мои, но Коктебель - самое лучшее место на этом
комочке грязи. Какой пляж! Какое море! Какие фиолетовые горы!

- А какая Вера Павловна! Какая Муська! - добавил Кирка.

И мы отправлялись туда в восьмой раз.

Вопросы воспитания начали меня терзать еще до рождения наследника.

Я считал, что отец должен являться высоким и непререкаемым авторитетом
для своего сына. А для этого отец обязан лучше сына играть в шахматы, в
теннис, в волейбол. Лучше плавать и грести, знать почти все на свете, чтобы
на любой вопрос, на любое "почему?" отвечать точно и обстоятельно. Бог ты
мой, сколько этих мучительных "почему?" у наших ребят!

А случилось так: уже в шестнадцать лет Кирка лучше меня играл в шахматы,
лучше в теннис. Он был первой ракеткой "по юношам" ленинградского "Динамо".
Лучше плавал и прочел уйму стоящих книг. Хорошо говорил пофранцузски,
по-немецки и читал со своей англичанкой "Тайме".

Однажды на пляже Никритина невольно подслушала разговор Веры Павловны с
Муськой.

- Мариенгофы, - выпалила Муська, - интересные люди. Но самый интересный
из этой троицы, безусловно, Кирка.

Когда Муська что-нибудь выпаливала, рот у нее делался круглым и черным,
как дуло охотничьего ружья.

Несмотря на все обожание своего парня, мы оба, признаюсь, не на шутку
огорчились такой аттестацией.

- Вот негодяйка! - сказал я про Муську.

- Просто язва и мелкая дрянь! - отчеканила моя половина (порой я даже
называл ее "трехчетвертинкой").

- Вероятно, Муська заметила, что ты подслушиваешь, и захотела вонзить, -
утешил я.

А в глубине души мы оба скорбно, но с гордостью решили, что Кирка
действительно интересней нас.

Ах, товарищи, никогда не надо подслушивать. Особенно, если судачат о вас.
Ведь за спиной говорят правду! Еще на такое нарвешься, что будет тошно на
земле жить.

Борис Михайлович Эйхенбаум, лучший из лучших литературоведов, как-то
признался, что, когда он бывает у нас в доме, у него язык прилипает к горлу
от скептического и снисходительного взгляда Кирки. Но внешне парень всегда
вел себя чрезвычайно вежливо. Особенно с Эйхенбаумом!

- В таком случае, - сказал я, - будем гнать в три шеи этого желторотого
скептика. Гнать вон из моего кабинета.

- Нет, нет! - возразил старый Эйх. - Ведь мужчина он интересный!

- Вот как? Не поинтересней ли нас с Нюшкой? - огрызнулся я.

- Молодое племя всегда интересней, - невозмутимо ответил правдивый
профессор.

- Мерси!

Мальчонок, не в пример мне, был книжником. В короткий срок он собрал
порядочную библиотеку иностранных и русских историков и классиков.

Лично у меня никакой библиотеки не было. Увлекаясь историей и античной
философией, я говорил, что накупить столько книг, как в Публичной, я не
могу, а меньше меня не устраивает.

На пляже и в море, заплывая "к чертовой бабушке", мы с Киркой вели
горячие литературные споры.

Он очень любил старых французов - Мольера, Беранже. Без ума был от
Пруста, Джойса и Хемингуэя. В шестнадцать лет! И души не чаял в Пушкине. Вот
трогательный случай. В комнате у Кирки на самом почетном месте висела
пушкинская маска. Как-то я зашел к нему без стука. Это было не в моих
правилах. Батюшки! - малыш, стоя на табуретке, с томиком поэта в руке,
страстно целовал Александра Сергеевича в холодный гипсовый лоб.

Закатный час. Море гладкое и золотистое, как хорошо отполированный стол
из карельской березы.

Мы плывем в Лягушачью бухту. Это не близкий свет.

- Кирилл Анатольевич, кем, собственно, вы собираетесь в жизни быть?

- Еще не знаю, Анатолий Борисович.

- Пора подумать.

- Пора.

А он уже подумал. Давно подумал.

Когда тот же вопрос, шутя, я ему задал лет десять тому назад, он не
задумываясь ответил: "Писателем!"

- Читать книги, - говорю я, - хорошее дело. Но ведь это не профессия.
Читатель - это не профессия.

- Конечно... Ты, папа, не устал плыть?

- Я, нахал, устану через два часа после тебя.

- Это верно, - отвечает он, не моргнув глазом.

И тут же переходит с отдохновенной спинки на буйный кроль.

- Кирка! Кирка! - кричу я ему вдогонку. - Куда тебя черт несет?

Мы крепко дружили.

Ленинград. Полдень. Звонит телефон. Подхожу.

- Киру можно?

- Кто говорит?

- Рокфеллер.

- Здорово, Рокфеллер! Откуда ты звонишь?

- Из школы.

- Кирки дома нет. Я, видишь ли, полагал, что он сейчас сидит на уроке и
читает из-под парты Плутарха.

"Миллиардер" растерянно посапывает в телефонную трубку. Засыпал, бедняга,
своего лучшего друга. Дело ясное: Кирка "мотает" сегодняшние уроки.

"Миллиардер" - славный, рослый паренек. На локтях, коленках и на "мадам
Сижу" у него аккуратнейшие заплаты. Кисти рук далеко убежали из рукавов, а
штаны выше щиколоток. Как будто он всегда носит костюмы младшего брата.
Кирка прозвал его Рокфеллером.

Около трех часов с нижней площадки парадной лестницы до меня доносится
веселая песенка. С ней ежедневно Кирка возвращается из школы, которую
терпеть не может. В отца пошел. Хотя перескакивает парень из класса в класс
на круглых пятерках. Не в отца!

- Здорово, папка!

- Здорово... Что новенького в школе? - спрашиваю я с откровенным
коварством.

Он, потупившись, молчит.

- "Мотаешь" уроки, Кирка?

- Да.

- Где же изволил шляться весь день? Погодка-то не очень хороша для
прогулок с девушкой по Летнему саду?

Он молча кладет на стол надорванный билет в Эрмитаж.

- Четыре часа осматривал Эрмитаж?

- А разве это много для Эрмитажа?

- Который же это раз?

- Одиннадцатый.

- Ото!