Чтение 80–й страницы книги ~Архипелаг ГУЛАГ~

что же вы предприняли?" Несмотря на истязания, Смирнов сохранил звучный
голос и покойную уверенность в правоте. Этот ширококостый русый человек с
простым лицом не торопится и зал слышит каждое слово: "Так как все обращения
в областные организации не помогали, я поручил Власову написать докладную
товарищу Сталину" -- "И почему же вы её не написали?" (Они еще не знают!..
Проворонили!) -- "Мы написали, и я её отправил фельдсвязью прямо в ЦК, минуя
область. Копия сохранилась в делах райкома".

Не дышит зал. Суд переполошен, и не надо бы дальше спрашивать, но кто-то
все же спрашивает:

-- И что же?

Да этот вопрос у всех в зале на губах: "И что же?"

Смирнов не рыдает, не стонет над гибелью идеала (вот этого не хватает
московским процессам!). Он отвечает звучно, спокойно:

-- Ничего. [Ответа не было].

В его усталом голосе: так я, собственно, и ожидал.

ОТВЕТА НЕ БЫЛО! От Отца и Учителя ответа не было! Открытый процесс уже
достиг своей вершины! уже он показал массе черное нутро Людоеда! Уже суд мог
бы и закрыться! Но нет, на это не хватает им такта и ума, и они еще три дня
будут толочься на подмоченном месте.

Прокурор разоряется: двурушничество! Вот значит вы как! -- одной рукой
вредили, а другой смели писать товарищу Сталину! И еще ждали от него
ответа?? Пусть ответит подсудимый Власов -- как он додумался до такого
кошмарного вредительства -- прекратить продажу муки? прекратить выпечку
ржаного хлеба в районном центре?

Петушка Власова и поднимать не надо, он сам торопится вскочить и
пронзительно кричит на весь зал:

-- Я согласен полностью ответить за это перед судом, если вы покинете
трибуну обвинителя, прокурор Карасик, и сядете рядом со мной!

Ничего не понятно. Шум, крики. Призовите к порядку, что такое?..

Получив слово таким захватом, Власов теперь охотно разъясняет:

-- На запрет продажи муки, на запрет выпечки хлеба пришли постановления
президиума Облисполкома. Постоянным членом президиума является областной
прокурор Карасик. Если это вредительство -- почему же вы не наложили
прокурорского запрета? Значит, вы -- вредитель раньше меня?..

Прокурор задохнулся, удар верный и быстрый. Не находится и суд. Мямлит:

-- Если надо будет (?) -- будем судить и прокурора. А сегодня судим вас.

(Две правды -- зависит от ранга!)

-- Так я требую, чтоб его увели с прокурорской кафедры! -- клюет
неугомонный неуемный Власов.

Перерыв...

Ну, какое воспитательное значение для массы имеет подобный процесс?

А они тянут свое. После допроса обвиняемых начинаются допросы свидетелей.
Бухгалтер Н.

-- Что вам известно о вредительской деяетельности Власова?

-- Ничего.

-- Как это может быть?

-- Я был в свидетельской комнате, я не слышал, что говорилось.

-- Не надо слышать! Через ваши руки проходило много документов, вы не
могли не знать.

-- Документы все были в порядке.

-- Но вот -- пачка районных газет, даже тут сказано о вредительской
деятельности Власова. А вы ничего не знаете?

-- Так и допрашивайте тех, кто писал эти статьи!

Заведующая хлебным магазином.

-- Скажите, много ли у советской власти хлеба?

(А ну-ка! Что ответить?.. Кто решится сказать: я не считал?).

-- Много...

-- А почему ж у вас очереди?

-- Не знаю...

-- От кого это зависит?

-- Не знаю...

-- Ну, как не знаете? У вас кто был руководитель?

-- Василий Григорьевич.

-- Какой к чертям Василий Григорьевич! Подсудимый Власов! Значит от него
и зависело.

Свидетельница молчит.

Председатель диктует секретарю: "Ответ. Вследствие вредительской
деятельности Власова создавались хлебные очереди, несмотря на огромные
запасы хлеба у советской власти".

Подавляя собственные опасения, прокурор произнес гневную длинную речь.
Защитник в основном защищал себя, подчеркивая, что интересы родины ему так
же дороги, как и любому честному гражданину.

В последнем слове Смирнов ни о чём не просил и ни в чём не раскаивался.
Сколько можно восстановить теперь, это был человек твердый и слишком
прямодушный, чтобы пронести голову целой через 37-й год.

Когда Сабуров пропросил сохранить ему жизнь -- "не для меня, но для моих
маленьких детей", Власов с досадой одернул его за пиджак: "Дурак ты!"

Сам Власов не упустил последнего случая высказать дерзость:

-- Я не считаю вас за суд, а за артистов, играющих водевиль суда по
написанным ролям. Вы -- исполнители гнусной провокации НКВД. Все равно вы
приговорите меня к расстрелу, что' б я вам ни сказал. Я только верю:
наступит время -- и вы станете на наше место!.. *(40)

С семи часов вечера и до часу ночи суд сочинял приговор, а в зале клуба
горели керосиновые лампы, сидели под саблями подсудимые, и гудел народ, не
расходясь.

Как долго писали приговр, так долго и читали его с нагромождением всех
фантастических вредительских действий, связей и замыслов. Смирнова, Универа,
Сабурова и Власова приговорили к расстрелу, двух к 10 годам, одного -- к
восьми. Кроме того выводы суда вели к разоблачению в Кадые еще и
комсомольской вредительской организации (её и не замедлили посадить;
товароведа молодого помните?), а в Иванове -- центра подпольных организаций,
в свою очередь, конечно, подчиненного Москве (под Бухарина пошел подкоп).

После торжественных слов "к расстрелу!" судья оставил паузу для
аплодисментов -- но в зале было такое мрачное напряжение, слышны были вздохи
и плач людей чужих, крики и обмороки родственников, что даже с двух передних
скамей, где сидели члены партии, аплодисментов не зазвучало, а это уже было
совсем неприлично. "Ой, батюшки, что ж вы делаете?!" -- кричали суду из
зала. Отчаянно залилась жена Универа. И в полутьме зала в толпе произошло
движение. Власов крикнул передним скамьям:

-- Ну что ж вы-то, сволочи, не хлопаете? Коммунисты!

Политрук взвода охраны подбежал и стал тыкать ему в лицо револьвер.
Власов потянулся вырвать револьвер, подбежал милиционер и отбросил своего
политрука, допустившего ошибку. Начальник конвоя скомандовал "К ружью!" -- и
тридцать карабинов милицейской охраны и пистолеты местных НКВД'истов были
направлены на подсудимых и на толпу (так и казалось, что она кинется
отбивать осуждённых).

Зал был освещен всего лишь несколькими керосиновыми лампами, и полутьма
увеличивала общую путаницу и страх. Толпа, окончательно убежденная если не
судебным процессом, то направленными на неё теперь карабинами, в панике и
давясь, полезла не только в двери, но и в окна. Затерещало дерево, зазвенели
стёкла. Едва не затоптанная без сознания, осталась лежать под стульями до
утра жена Универа.

Аплодисментов так и не было... *(41)

А приговоренных не только нельзя было тотчас же расстрелять, но теперь
еще пуще надо было охранять, потому что им-то терять уже больше было нечего,
а надлежало для расстрела препроводить их в областной центр.

С первой задачей -- этапировать их по ночной улице в НКВД, справились
так: каждого приговоренного сопровождало пятеро. Один нес фонарь. Один шел
впереди с поднятым пистолетом. Двое держали смертника под руки и еще
пистолеты в своих свободных руках. Еще один шел сзади, нацелясь
приговоренному в спину.

Остальная милиция была расставлена равномерно, чтобы предотвратить
нападение толпы.

Теперь каждый разумный человек согласистся, что если бы возюкаться с
открытыми судами, -- НКВД никогда бы не выполнило своей великой задачи.

Вот почему открытые политические процессы в нашей стране не привились.

1. Ленин, 5 изд., 54, стр. 265-266.

2. Крыленко, стр. 437.

3. А членами были старые революционеры Васильев-Южин и
Антонов-Саратовский. Располагало само уже простецкое звучание их фамилий.
Запоминаются. Вдруг в 1962 г. читаешь в "Известиях" некрологи о жертвах
репрессий -- и кто же подписал? Долгожитель Антонов-Саратовский!

4. "Правда", 24 мая 1928 г., стр. 3.

5. "Известия", 24 мая 1929 г.

6. Очень может быть, что этот его неуспех запал в недобрую память Вождя и
определил символическую гибель бывшего прокурора -- от той же гильотины.

7. "Процесс Промпартии", из-во "Советское законодательство", М. 1931.

7. Там же, стр. 453

8. "Процесс Промпартии", стр. 488.