проявитель, начинают неумолимо проступать уже содержавшиеся на ней, но до
сих пор неявные очертания, -- так и в душе Нади после неудачного захода к
Сологдиной, стали нагнетаться все те мрачные мысли и дурные предчувствия,
которые зародились ещё на свидании, но не сразу дали себя знать.
письма"... Он может уехать!.. И даже эти свидания, раз в год --
прекратятся?.. А как же тогда Надя?..
искалечит его духовно, уведёт в мистику, в идеализм, приучит к покорности.
Характер его изменится, и он вернётся совсем-совсем незнакомым человеком...
окончанием моего срока", "срок -- это условность". На свидании Надя
воскликнула: не верю! не может быть! Но вот шёл час за часом. Отданная своим
мыслям, она опять пересекла всю Москву, с Красной Пресни в Сокольники, и
теперь эти мысли неотгонно жалили её, и нечем было от них защититься.
Справедливо ли это: превратить свою жизнь в приставку к жизни мужа? Всем
даром существа своего пожертвовать -- для ожидания пустоты?
непоправимое...
не хватало, чтоб довершить её отчаяние! Сразу вспомнилось, как два дня назад
её оштрафовали на десять рублей за то, что она сошла с задней площадки.
Десять рублей сейчас порядочные деньги, это
нахлобученной фуражке и торговал папиросами "Казбек" вроссыпь. Надя подошла
и купила у него две папиросы.
коробку. -- За огонёк денег не берём!
второй спички прикурила папиросу криво, с одного боку, отдала коробку и, не
заходя в дверь корпуса, стала прохаживаться. Курение ещё не стало её
привычкой, но и не первая это была её папироса. Горячий дым причинял ей боль
и отвращение -- и тем отсасывало немного тяжесть от сердца.
свою, больше всего желая, чтобы её сейчас никто ни о чём не спрашивал.
диссертации на столе -- четырьмя экземплярами на машинке. И Надя невольно
вспомнила все бесконечные мытарства с этой диссертацией -- как-то
устраиваться с фотокопиями чертежей, первую переделку, вторую, и вот возврат
для третьей.
вспомнила и ту секретную спецразработку, которая одна могла дать ей сейчас
заработок и покой. Но путь загораживала страшная анкета на восьми страницах.
Сдать её в отдел кадров надо было ко вторнику.
университета, из общежития, из Москвы.
получалось: и стелиться, и стирать, и гладить она училась впервые на
Стромынке, всю прежнюю жизнь такую работу за неё делала прислуга), накрасила
перед зеркалом не губы, а щёки, и ушла заниматься в Ленинку.
неподвижность Нади и поглядывала на неё с беспокойством, не решаясь, однако,
спросить.
за этот год заплатят вдвое больше.
воодушевлением, которое деньги способны принести лишь людям, не привыкшим и
не жадным к ним. -- Триста да триста -- шестьсот, семьдесят да семьдесят --
сто сорок, пять да пять... Хо-го? -- вскричала она и захлопала в ладоши. --
Семьсот пятьдесят!! Вот это да!
гранатовое, креп-жоржетовое, воображаешь? -- Она подхватила края юбки
кончиками пальцев. -- И двойные воланы?!
год, у неё вернулся к этому интерес. У неё мать очень долго болела, в
позапрошлом году умерла. С тех пор никого-никого в живых у Оленьки не
осталось. На отца и на брата они с матерью получили похоронные в одну и ту
же неделю сорок второго года. Мать слегла тогда тяжело, и Оленьке пришлось
бросить первый курс, год пропустить, работать, потом перевестись на заочное.
двадцативосьмилетнем личике. Напротив, её задевал тот вид застывшего
страдания, с которым, подавляя всех, сидела против неё на своей койке Надя.
но смысл их был -- раздражение. Неизвестно, какими полутонами наш голос
выдаёт наше чувство.
видели, как прямо перед ней Оленька одевалась, как вколола брошку --
рубиновый цветочек, в отворот жакета, как душилась.
Надиных ноздрей воздушной струйкой утраты.
Надя ответила:
выпрямилась, пухленький подбородок её приобрёл твёрдые очертания. Она
сказала чётко:
друг Аристотель, человек есть животное общественное. И вокруг себя мы можем
раздавать веселье, а мрак -- не имеем права.
тяжело на душе?
себя! Нельзя себя настраивать, что ты одна страдалица в целом мире. Может
быть, другие пережили гораздо больше, чем ты. Задумайся.
которого ещё можно заменить, ибо муж заменим, -- значил больше, чем убитый
отец, и убитый брат, и умершая мать, если этих трёх заменить нам не дано
природой?
приняла. Потому что ей представлялось так: непоправима всякая смерть, но
случается она, всё-таки, однократно. Она сотрясает, но -- единожды. Потом
незаметнейшими сдвигами, мало-помалу-помалу она отодвигается в прошлое. И
постепенно освобождаешься от горя. И надеваешь рубиновую брошку, душишься,
идешь на свидание.
прошлом, в настоящем и в будущем. И как ни мечись, за что ни хватайся -- не
выбиться из его зубов.
опасна.
Сколько можно?
всех горь, настороженность Оленьки сразу опала, и она сказала примирительно:
расстраиваешься?
на "учёным удалось доказать", или "как убедительно показал Лангмюр" на "как
было показано". Если же какой-нибудь не только русский, но немец или
датчанин на русской службе отличился хоть малым -- нужно было непременно
указать полностью его имя-отчество, оттенить его непримиримый патриотизм и
бессмертные заслуги перед наукой.
Баландина...
что его...
ушёл внезапно и академик Баландин.
неё что возразить: -- А у меня -- с Азербайджаном?..
Поступая на исторический, она и мысли такой не держала. Но её молодой (и