волнообразном ритме затопленного дола, увидеть ее губы в каждом морском
цветке, в который ему хотелось впиться, ненасытимому, как пчела. Морская
рябь казалась ему завесой, туманившей ее лицо в первый вечер, и он тянул
руку, чтобы приподнять покрывало.
хотелось бы сердцу, и выискивал среди кораллов мелкие принадлежности
суженой: хоть пряжку, хоть сеточку для волос, или подвеску, облагораживавшую
мочку ее уха, а может, роскошные ожерелья, красившие лебединую шею.
скалы, снял маску, выгорбил дугою спину, с силой плеснул ногами и ушел в
толщу вод. Толчок, по-видимому, был слишком сильным, он инстинктивно
попридержался за выступ склона, и за какие-то полмига до того, как пальцы
сомкнулись вокруг заскорузлого камня, ему помстилось, будто бы открылся в
камне заплывший сонливый лаз. В это же мгновение он и вспомнил, как доктор
Берд рассказывал о Камень-рыбе, что примащивается на коралловых рифах,
уготавливая для всего живого, что в окрестностях у нее, смертный яд колких
плавников.
пронизала руку до плеча. Цепенея, напрягая все тело, чистым чудом он
удержался и не въехал лицом и грудью в ершистое страшилище, однако чтоб
остановить разгон, ему пришлось выставить вперед маску. От удара она
раскололась, но в любом случае приходилось выпустить ее из рук. Он толкнулся
ногами от скалистого выступа и достиг поверхности, в те же секунды провожая
глазами Стеклянную Личину, опускавшуюся в пропасть, недостижную для него.
дурнота. Он стал выбирать леер и с великою натугой смог подтягивать его
понемножку одной здоровой рукою. Всполз по трапику, почти как в первую ночь
своего появленья и, как в первую ночь, рухнул на палубные доски.
слышанное от Берда: после встречи с Камень-рыбой большинству людей помочь
невозможно, но кое-кто выживает, а противоядия этой одури нет. Невзирая на
отуманенное зренье, он рассмотрел порез. Почти неразличимая царапина, но ее
достаточно было, чтобы впустить в его жилы ядовитую пагубу. Он лишился
чувств.
сказал себе, что на этой оконечности корабля, весь во власти стихий, вдалеке
от питья и питанья, он не выживет. Он сумел доползти на нижний ярус в
переход между провиант-камерой и куриным загоном. Жадно припал к бочонку с
водою, но попив, почувствовал рвотный позыв. Опять упал в обморок в
собственную блевоту.
Ферранта, который сделался неотличим от Камень-рыбы. Почему он препятствует
сближению Роберта с Островом и со Рдяной Голубицей? Почему ему надо
преследовать его, Роберта?
тот сидел напротив этого, у камина, в домашней одежде, и пытался решить,
были ли руки, которыми он касался себя, и тело, которое ощущал, для него
своими. Он же, глядящий на того, чувствовал, что платье его огненное, хотя
платье было надето на втором, а он сам был голым, непонятно было еще, кто из
них грезит, а кто существует взаправду, и он подумал, что, безусловно, эти
два порождены во сне его разума. Он же сам - нет, потому что он думал, эрго
существовал.
злобный гений переиначивал видевшийся мир в сон, потому что он был уже не
он, а фатер Каспар. "Возвратились!"-промычал Роберт, раскрывая ему объятье.
Но тот и не пошевелился и не ответил. Только смотрел. Безусловно, это был
фатер Каспар, но похоже, будто бы море, возвращая иезуита, вычистило его и
омолодило. С подстриженной бородой, свежими щеками, розовый, как отец
Иммануил, и на рясе больше ни махров, ни сальных пятен. Помолчав,
бездвижный, как читающий монолог актер, с безукоризненным выговором оратора,
угрюмо усмехнувшись, он произнес: "Бессмысленно тебе бороться. Теперь от
целого мира остается только половина, и она ад".
котором мало вам известно, тебе и всем, которые с тобою движутся убыстренным
шагом и в безрассудности души! Вы полагали, будто ад вам готовит мечи,
кинжалы, колеса, лезвия, горящую серу, расплавленный свинец, ледяную воду,
котлы с решетками, секиры и дубье, и шила для глазных орбит, и клещи для
лунок зубов, и когти для выдирания ребер, и цепи для дробленья костей, и что
в аду грызущие звери, волокущие шипы, удушающее вервие, саранча, крестные
муки, секиры и плахи? Не так! Все сие суть лютые муки, но такие, что уму
человеков еще под силу вымыслить их, потому что вымыслили люди бронзовых
быков, железные скамьи и раскаленные иголки, чтобы загонять под ногти... Вы
надеялись, что ад - риф кораллов, нашпигованный Камень-рыбами. Нет, не
таковы адовые муки, потому что рождаются не из нашего предельного понятия,
но из запредельного понятия Бога, от Бога ярого и мстливого, принужденного
возвеличивать неистовство, дабы показать, что как великую употребляет
благостыню в грехоотпущении, такое же непомерное правосудие употребляет при
гоньбе! И муки адовые таковы должны быть, чтоб проявилась несоразмерность
между нашим бессилием и Господним всемогуществом!"
всякое зло обретается спасение, и что на всякую рану находится мазь, и на
любой яд - притирка. Но не думайте, что такое же повторяется в аду. Там
взаправду, это точно, несказанно болезненны раны, но не находится бальзама
на эту боль; жгуча жажда, но нет освежающего питья; глад звериный, но нету
брашна, чтобы глад утолился; и позор непереносим, но не существует полога,
прикрыться от срама. Была бы там по крайней мере смерть, чтобы положить
границу несчастиям, о смерть, о смерть... Наихуже, что там вы не можете
питать надежду на снисхождение даже настолько чудовищное, как быть
истребленны! Взалчете смерти от какого угодно способа, взыщете смерти и
никогда к вам она не приидет. Смерть, Смерть, где же ты (вечно вы станете
кричать), найдется ли щирый бес, ниспосылающий нам ее? И тогда вы убедитесь,
что в аду никогда не прекращаются мученья!"
поверяя ужаснейшую тайну, не должную распространяться за стены. "Никогда не
прекращаются мученья? Это значит, мучиться мы будем, покуда самый крошечный
воробей, выпивая по капле в год, не осушит мировые океаны? И даже после
того! In saecula! Во веки!
обезлистит все леса на свете? И даже после того! In saecula! Значит, нам
мучиться до того часа, когда муравей, ступая по шагу за год, не сумеет
обойти всю землю? И даже после того! In saecula! А если весь существующий
мир был бы только пустыней песка, и в каждый век изымалось бы оттуда по
одной крупинке, может быть, кончится терзанье, когда пустыня будет оголена?
Нет, не кончится! In saecula! Загадаем себе, что если мучимый раз в миллион
лет будет ронять из глаз две слезинки, надо ли ему терзаться даже после того
как из этих слез накопится великое потопие, большее даже, нежели то, что в
древности погребло под собой целый человеческий род? Вот что, хватит
вопросов, мы не ребята! Вы ждете, чтобы я вам повторил? In saecula, in
saecula надлежит обреченным маяться, in saecula, а это значит, столько
веков, что нет векам счисления, ни скончания, ни предела".
возводил очи к небу, как будто ища там единственной надежды на сострадание.
"Но Господь Бог, - вопросил он голосом кающегося, уповающего на жалость, -
но Господь Бог не смилосердствуется ли, зря на толикие обиды? Не родится ли
в нем сочувствие и не выкажет ли он сопечалование, дабы мы хоть тем
утешались, что делили кручину Богову? До чего же, ах, простодушны вы!
Господь Бог, к прискорбию, предстанет вам, только вам невдогад, в каком
виде! Вознесяся взорами горе, мы увидим, что Господь... продолжать ли?.. мы
увидим, что Господь, приняв против нас роль Неронову, не из пристрастия, а
из суровости, не только не спешит утешить нас, утишить муки, но и с
несообразным удовольствием восхохочет! Подумайте, в коликое уныние повергнет
нас веселость Божия. Как, скажем мы, мы горим, а Бог смеется? Мы горим, а он
смеется! Жесточайший ты Бог! Отчего не поражаешь нас грохотом молнии, а
унижаешь хохотом? Удваивай лучше, безжалостный, пыточный жар у нас, но не
веселись от этого! О, смех для нас горчее наших слезных рыданий! О, радость
для нас отравнее скорбей! Почему в нашем аду нету прорвы, чтобы в нее
погрузившись, избегнуть зрелища этого Бога, который смеется? Ужасно мы были
обмануты теми, кто предуказывал, будто карой суждено нам - глядеть на лик
гневного Господа. Следовало иначе упреждать: смеющегося! Чтоб не видеть тот
лик и не слышать тот смех, мы предпочтем, чтоб горы обрушились нам на темя,
или земля ускользнула из-под ног. Но и при этом, о печаль, будем видеть
того, кто глумится, и сделаемся глухи и слепы ко всему, кроме того, к чему
желали бы оглохнуть и ослепнуть!"
щелей в палубе, а грай морских чаек, доносившийся с воздуха, он воспринимал
как Божий смех.
не для того, чтобы в ад идти лишь немногим, искупил нас всех Христос?"
он искупил вас? Да на какой же планете и в каком универсуме думаешь ты, что
живешь теперь?"
меандрам "Дафны", в то время как больному, мнилось, выворачивало кишечник, а
под черепом дребезжали тысячи маятников. Часы, говорил он себе, часы, время,
гибель...
Беленые стены, посередине закрытый катафалк с круглым окном в одной из
боковин. Перед этим круглым окном, по рифленому рельсу, двигалась деревянная
планка, пронизанная одинаковыми круглыми очками со вставными мутноватыми
стеклянными пластинками. Передвигая рейку, можно было совмещать стеклянные