она медленно, понимала туго; все новое лишь с трудом, как сквозь густое
сито, просачивалось в ее сознание. Но если какое-нибудь новое впечатле-
ние, наконец, проникало в ее мозг, она держалась за него цепко и жадно.
Она никогда не читала - ни газет, ни молитвенника, - едва умела писать,
и неуклюжие каракули в тетради расходов по кухне чем-то напоминали ее
неповоротливую, угловатую фигуру, лишенную даже намека на женскую округ-
лость форм. Таким же жестким, как лоб, бедра, руки, весь костяк, был и
голос; невзирая на сочный тирольский говор, он скрипел, точно ржавое же-
лезо, что, впрочем, казалось вполне естественным, - так редко Кресченца,
никогда не произносившая лишнего слова, пользовалась им. И никто никогда
не слышал ее смеха; это тоже сближало ее с животными, ибо неразумным бо-
жьим тварям, вместе с даром речи, безжалостно отказано в величайшем бла-
ге - в способности выражать свои чувства вольным и неудержимым смехом.
ны, с двенадцати лет жила в людях, работала судомойкой на извозчичьем
заезжем дворе, где вызывала всеобщее удивление своим поистине яростным
усердием, и, наконец, возвысилась до ранга поварихи в солидной гостинице
для туристов. Изо дня в день Кресченца подымалась в пять утра и до позд-
ней ночи скребла, чистила, мела, вытрясала, выколачивала, топила, стря-
пала, месила, катала, гладила, перемывала и гремела кастрюлями. Никогда
не уходила со двора, нигде не бывала, кроме как в церкви; солнце заменял
ей огненный круг конфорки, а лес - тысячи и тысячи поленьев, наколотых
ею за долгие годы.
из нее все женственное, потому ли, что она сама круто и односложно пре-
секала все поползновения, мужчины не докучали ей. Единственной ее ра-
достью были деньги, наличные деньги, которые она копила с упорством
крестьянки и фанатизмом отверженной, не желавшей под старость снова да-
виться горьким хлебом общественного призрения в какой-нибудь богадельне.
Только ради денег это темное существо в тридцать семь лет решилось впер-
вые покинуть тирольские горы. Профессиональная посредница по найму прис-
луги, проводившая свой летний отдых в тех краях и видевшая как Кресченца
с утра до вечера надрывается на работе, сманила ее в Вену, посулив двой-
ное жалование. Всю дорогу Кресченца ничего не ела и не произнесла ни
слова; тяжелую корзину со своим добром она держала на коленях и, хотя
ноги сильно ныли, отклоняла все предложения соседей по купе пристроить
корзину в багажную сетку, ибо воровство и обман были единственными поня-
тиями, которые в ее неповоротливом уме связывались с мыслью о столичном
городе. В Вене, в первые дни, ее приходилось провожать на рынок, потому
что она боялась экипажей, как корова боится автомобиля. Но когда она
привыкла к четырем улицам, по которым пролегал путь к рынку, она стала
отлично обходиться без посторонней помощи; упорно глядя в землю, трусила
со своей хозяйственной сумкой туда и обратно и опять убирала, мыла, то-
пила, возилась у новой плиты, не ощущая никакой перемены. В девять часов
вечера, по деревенской привычке, она ложилась спать, крепко спала до ут-
ра, ровно дыша открытым ртом, и просыпалась только от звона будильника.
Никто не знал, довольна ли Кресченца своим новым местом, а может быть,
она и сама этого не знала; она ни к кому не ходила, в ответ на распоря-
жения хозяйки только бурчала "ладно, ладно" или, в случае несогласия,
норовисто вскидывала плечи. Соседей и других служанок в доме она просто
не замечала; насмешливые взгляды ее более легкомысленных товарок скаты-
вались с нее, словно вода с дубленой кожи. Только однажды, когда горнич-
ная стала передразнивать ее тирольский говор и, несмотря на упорное мол-
чание Кресченцы, долго не отставала, та вдруг выхватила из топки горящую
головешку и кинулась на завизжавшую от страха девушку. С тех пор все ос-
терегались ее гнева и никто уже не осмеливался насмехаться над нею.
чащую юбку, плоский деревенский чепец и отправлялась в церковь. И
один-единственный раз, в свой первый свободный день в Вене, она соверши-
ла прогулку. Но в трамвай она не села, а шла пешком сквозь сутолоку
оживленных улиц; не видя вокруг себя ничего, кроме каменных стен, она
добралась до Дунайского канала; тут она постояла немного, поглядела, как
на нечто давно знакомое, на стремительное течение, потом повернулась и
зашагала обратно, держась поближе к домам и опасливо минуя мостовые. Эта
первая и единственная прогулка, видимо, разочаровала ее, ибо с тех пор
она проводила воскресные дни дома; сидя у окна, она либо шила, либо,
сложив руки, просто смотрела на улицу. И так она привычно тянула лямку,
и переезд в столицу не принес ей никаких перемен; давно заведенное коле-
со ее жизни вращалось по-прежнему, с той только разницей, что теперь к
концу месяца вместо двух бумажек в ее красных, огрубелых, потрескавшихся
руках оказывалось четыре. Бережно развернув кредитки, она долго и недо-
верчиво разглядывала их, потом почти с нежностью разглаживала и, нако-
нец, убирала в желтую резную шкатулку, привезенную из деревни. Этот де-
ревянный немудреный ящичек был ее самой сокровенной тайной, смыслом всей
ее жизни. Ключ от шкатулки она клала на ночь под подушку; куда она пря-
тала его днем - ни одна душа в доме не знала.
именно человеческие черты лишь смутно и приглушенно проступали в ее по-
ведении), но, вероятно, только оградив себя шорами и плотно закупорив
все пять чувств, и можно было вынести пребывание в не менее странном до-
ме барона фон Ф. Обычно прислуга выдерживала царившую там накаленную ат-
мосферу ровно столько, сколько полагалось по закону, и уходила, как
только истекал установленный испытательный срок. Раздраженный, взвинчен-
ный до истерики тон задавала хозяйка. Эта перезрелая дочь богатого эс-
сенского фабриканта, познакомившись на курорте с красивым молодым баро-
ном (не слишком высокого рода и без гроша за душой), спешно женила на
себе годившегося ей в сыновья обаятельного лощеного шалопая. Но едва ми-
новал медовый месяц, как новобрачной, увы, пришлось сознаться, что правы
были ее родители, которые предпочли бы более солидного и дельного зятя и
потому энергично возражали против этого скоропалительного брака. Ибо, не
говоря уже о многочисленных утаенных долгах, очень скоро обнаружилось,
что быстро охладевший супруг уделяет несравненно больше внимания своим
холостяцким развлечениям, чем супружеским обязанностям. Отнюдь не злой,
даже добродушный, подобно всем легкомысленным людям, барон, однако, не
обременял себя правилами морали, а всякое благоразумное помещение капи-
тала этот полуаристократ презирал как свидетельство плебейской узости и
скопидомства. Он искал легкой, веселой жизни, жена - прочного домашнего
уюта, добропорядочного мещанского благополучия. Это коробило барона, а
когда выяснилось, что любую сколько-нибудь крупную сумму нужно выклянчи-
вать и в довершение всего бережливая супруга отказалась исполнить его
самое страстное желание - завести скаковую конюшню, он уже не видел ни-
каких оснований считать себя мужем этой нескладной, костлявой провинци-
алки с севера Германии, чей громкий, повелительный голос неприятно резал
слух. Не долго думая, он, как говорится, дал ей отставку и без грубости,
но очень решительно оттолкнул уязвленную женщину. Когда она начинала жа-
ловаться, он вежливо и, казалось, даже сочувственно выслушивал ее, но
стоило ей умолкнуть, как он отмахивался от ее горьких упреков, точно от
дыма своей сигареты, и продолжал делать что ему вздумается. Никакое отк-
рытое сопротивление не могло бы так ожесточить отвергнутую жену, как эта
безукоризненная, почти официальная учтивость. Против его неизменно пре-
дупредительной, прямо-таки изысканной любезности она была бессильна и
поэтому срывала накопившийся гнев на других; всю свою - впрочем, вполне
понятную - ярость она обрушивала на ни в чем не повинную прислугу. Пос-
ледствия не замедлили сказаться: за два года у нее сменилось шестнадцать
служанок, причем уходу одной из них предшествовало оскорбление действи-
ем, и только с помощью весьма значительной компенсации удалось уладить
это неприятное дело.
шадь под проливным дождем, сохраняла несокрушимое спокойствие. Она ни-
когда не становилась на чью-нибудь сторону, ни во что не вмешивалась и,
видимо, не замечала, что у девушек, с которыми она делила комнату для
прислуги, то и дело менялись имена, цвет волос, запах и повадки. Сама
она ни с кем не заговаривала и не обращала ни малейшего внимания на сер-
дитое хлопанье дверью, прерванные трапезы, истерические припадки и обмо-
роки. Она деловито и бесстрастно совершала путь из кухни на рынок и с
рынка обратно на кухню; то, что происходило вне этого прочно огороженно-
го круга, не занимало ее. Точно мерные взмахи неутомимого цепа, один за
другим нескончаемой чередой проходили ее дни; так прожила она два года,
и ничто не изменилось в ее узком внутреннем мирке, только пачка банкнот
в деревянной шкатулке стала толще на целый дюйм, и когда Кресченца к
концу года, помусолив палец, пересчитывала бумажки, она убеждалась, что
уже недалеко до заветной суммы в тысячу крон.
нередко с самой неожиданной стороны открывает себе доступ к твердокамен-
ным, казалось бы, натурам и потрясает их до основания. Внешним поводом
для этого в жизни Кресченцы послужило обстоятельство, почти столь же ма-
ло примечательное, как она сама после десятилетнего промежутка прави-
тельство рассудило, что пора произвести перепись населения, и по всем
домам и квартирам были разосланы чрезвычайно длинные и сложные анкеты.
Не надеясь на разборчивость почерка и знание грамматических правил своей
прислуги, барон предпочел самолично заполнить все рубрики и с этой целью
велел позвать в свой кабинет и Кресченцу. И вот когда она, отвечая на
вопросы барона, сообщила свое имя, возраст и место рождения, оказалось,
что он, страстный охотник и друг тамошнего крупного помещика, часто бил
косуль в этом глухом альпийском уголке и однажды с ним охотился - целых
две недели - проводник из ее родной деревни И так как вдобавок выясни-
лось, что этот самый проводник приходится Кресченце дядей, а барон был в
благодушном настроении, то между ними, слово за слово, завязалась бесе-
да, в ходе которой они сделали еще одно поразительное открытие, а именно
в той самой гостинице, где Кресченца служила кухаркой, барону как-то по-
Корнев Павел
Влодавец Леонид
Ильин Андрей
Прозоров Александр
Суворов Виктор
Роллинс Джеймс