Похоже, мвамби Мкиету и полковник Заплавный временами работают по одним конспектам…
Хотя нельзя не признать: заполучить на семестр-другой многоопытного старца не отказались бы и неприметные дядьки в штатском, обитатели затерянной в глубинах главного корпуса кафедры антинасилия.
«Война — сестра охоты, — всплыло в памяти. — Станьте клыкачами, идите мягко. Слушайте шорохи. У кого лицо белое и светится, пусть растит бороду. У кого не растет борода, пусть мажет щеки глиной и пеплом. Не улыбайтесь луне. Когда ползете, станьте змеями. Идите под шум ветра. Если ветер притих, замирайте. Всегда помните: уши врага не спят…»
Чего уж там, у Мкиету не зазорно было поучиться, хотя бы даже и в компании безбородых юнцов.
И лейтенант Коршанский старался, не жалея сил.
Сельва уже не казалась ему затаившимся недругом. Понемногу познавая ее норов, он ощущал: день ото дня дикий лес все больше раскрывает себя, становится домом, где всегда можно найти помощь, убежище и защиту. Он мог уже отыскать тропу в глухой чащобе — по лунам, по звездам и по запаху ветра, привык к смолистой тьме и к зыбкому мерцанию межлунья, начал понимать шепот листвы и тайные знаки деревьев. Стражи глухомани, оказывается, разнолики. У каждого из мангаров и бумианов свои повадки, свой нрав; нужно только не просто смотреть, но и попытаться кожей ощутить смысл шелеста лиан и молчания дряхлых мхов…
Наблюдая за тхаонги, одобрительно перемигивались верные H'xapo и Мгамба. Они видели: уже сейчас Пришедший-со-Звездой освоил мудрость сельвы не хуже любого двали. И не сомневались: придет день, когда он станет лучшим из лучших, как и положено истинному дгаангуаби.
В общем-то, Дмитрий, как и прежде, ждал появления спасательной группы. Но все реже снились ему Земля, Академия, ребята из экипажа «Вычегды» и даже Дед. Туманный сумрак, разбавленный зеленоватым гнилушечным светом, распахивался по ночам, быстрые тени бесшумно скользили сквозь паутину мглы, и это были сны человека дгаа…
За плетеной стеной гулко ударил барабан.
Полдень.
Время первой еды.
Вдоль длиннющей циновки-скатерти выстроились воины, успевшие уже ополоснуть потные тела в водах ручья.
— Хэйо, нгуаби!
— Хой!
Теперь можно рассаживаться.
Никакой суеты. Каждый знает свое место. Кто чаще других бойцов повергает противника и лучше иных стрелков поражает мишень, тот удостоен сидеть ближе к Пришедшему-со-Звездой.
Место прочих — на дальнем конце.
Лица мужчин серьезны.
Совместная трапеза — обряд, завещанный перво-предками.
В мирные дни каждый ггани вправе есть то, чем потчует его хозяйка очага. Удачливый охотник услаждает себя жарким мясом, умелый рыболов — нежной печенью чукки, а в хижине бортника всегда найдется для гостя душистый мед.
Всего понемножку, на радость небу и на пользу телу. А первым делом, конечно, рис, который всему голова. Есть рис — будет и песня, так говорят в народе.
В дни красной стрелы пища воина — тертые корни жиньши, всем поровну, от вождя до последнего двали.
На разбухшие в кипятке опилки похожа безвкусная бурая кашица, неприятно вяжущая гортань. Но каждый, кто ест ее день за днем, не знает усталости и может обходиться без пищи треть луны кряду, нисколько не теряя сил. Чудесный корень, дар Тха-Онгуа народу дгаа, обостряет взор и утончает слух, помогает руке удвоить твердость, а ноге учетверить легкость.
Но всему есть цена.
Вскипает кровь едока жиньши, твердеют ятра и подобно стреле вздымается могучий иолд. Огневица желания неотступно терзает плоть, если же на рассвете и смыкаются веки, то пляшут перед спящим, призывно изгибаясь, крутобедрые, трясущие выменем; соски их подобны ягоде ом, а пряный запах манит и влечет…
И так изо дня в день.
Ой-ё!
Даже дряхлые мвамби, наевшись каши жиньши, мечутся на подстилках в холодном поту…
Каково ж молодым?!
Дгеббузи, величайшее из табу, наложено Предком-Ветром на близость с женщинами своего поселка в дни красной стрелы. Нарушить запрет означает оскорбить Высь и отдать победу врагам. Дана, правда, и малая поблажка: кто вконец изнемог, вправе облегчиться в селении врага. Но стерегись, нетерпеливый двали! На время успокоится буйная плоть, но и сила магических знаков, нанесенных на кожу дгаангой, истает наполовину, приоткрыв острому ттаю путь к печени твоей, а тяжкому къяхху — тропу к твоему сердцу…
Ой-ё!
Как же быть, если совсем невтерпеж?!
Есть и на такой случай хитрость, заповеданная пращурами!
В просторных загонах на окраинах селений дгаа пасутся особые козы — белоснежные, с шерстью мягкой, как пух, и запретное их по милости Незримых ничем не отличимо от того запретного, что скрыто меж ног женщины. В дни мира свежей травкой и ключевой водою ублажают двали ласковых козочек, приучая к себе, а в суровые ночи войны, войдя в загон, без боязни предаются любви…
Но где они, дозволенные и желанные?
Ой-е-йо-оо…
Остались в пылающем Дгахойемаро!
Вот почему, оказавшись ненароком близ круглого дома, нет-нет, да дрогнет ноздрями молодой воин, и хоть сам пройдет, храня гримасу невозмутимого достоинства, но бестолковый иолд сам собою отклонится в сторону невысокого входа…
Восстань ныне кто-то из первопредков, дабы силой своей поддержать потомство свое, он, несомненно, удивился бы: почему рядом с нгуаби, предводителем воинов, не видно Верховного Вождя? А затем умер бы вновь, узнав, что Вождь — женщина.
Со времен Сотворения не бывало такого.
Но непобедимый Дъямбъ'я г'ге Нхузи кроил законы Тверди без оглядки на Высь…
Исступленно мечтавший о наследнике-сыне, он, почуяв дуновение смертного вихря, велел старейшинам и жрецам присягнуть разбухшему животу младшей жены, и воли его хватило на то, чтобы остающиеся жить подчинились уже почти неживому, рисом и кровью присягнув на верность еще не рожденному Вождю.
Немыслимо преступить такую клятву.
И когда повитуха, обмыв, вынесла к собравшимся на площади тоненько попискивающий сверток, благородные люди дгаа пали ниц, признавая власть Гдламини т'та Тьянги Нзинга М'Панди Н'гулла йа-йа Дъямбъ'я г'ге Нхузи…
Девочки Гдлами.
И — ничего не случилось!
Не дрогнула Твердь, не рассекли Высь слепящие къяххи; печень жертвенного оола сулила благоденствие, гром барабана был звучен и раскатист, а дым высокого праздничного костра вознесся над сельвой прямее копья.
Смышленые поняли: воистину, слово Дъямбъ'я г'ге Нхузи, посмертно прозванного сородичами Мппенгу вва'Ттанга Ддсели, Тот-Который-Принес-Покой, весомо звучит у престола Тха-Онгуа!
Прочим смысл знамений разъяснили мудрые мвамби. Уж кто-кто, а они, хранящие память, знали: стоит оборвать нить поколений, и тотчас, подобно бусинам, рассыплются по сельве поселки дгаа. Не звонким ливнем, а душной кровью умоется тогда Твердь, ибо скажет брат брату: «Это — мое, и то — мое, и опушка за рекою — тоже моя», и ттаи воинов дгаа скрестятся с къяххами иных воинов дгаа, доказывая право самозванцев на синие тао-мвами — серьги власти. Вот почему лишь первенцу прямого потомка Красного Ветра по старшей линии дозволено быть Вождем…
А если первенец — девочка?
Ну что ж, неисповедимы пути Незримых, и потом: разве не трясет млекообильным выменем Ясноглазая Вва-Дьюнга?.. Разве не расчесывает черепаховым гребнем длинные кудри Мстительница Тальяско?.. Разве есть иолд у Безликой Ваарг-Таанги?
И прекратились расспросы.
И стало по сему.
И было долго.
Опытнейшие из стариков обучали дочь Дъямбъ'я г'ге Нхузи нелегкой науке обустраивать жизнь селения, и она стала истинным мвами, устроителем повседневности.
Славнейшие из говорителей наставляли наследницу Того-Кто-Принес-Покой в искусстве разбирать тяжбы, и Гдламини выросла подлинным кфали, примирителем спорящих.
Большего и не нужно в дни мира.
Когда война, все иначе.
Долг мужчин — сражаться и побеждать.
Удел женщин — ждать мужей и беречь детвору.
В тайные укрытия, под защиту дремучих болот увела Великая Мать Мэйли длинноволосых, сумевших спастись в страшную ночь, когда пал священный Дгахойе-маро…
Всех.
Кроме Гдламини.
Вождь — Удача народа дгаа, и место Вождя — среди воинов.
А потому без зависти смотрят воины вслед своему нгуаби, когда, завершив трапезу, направляется он к женской обители…
Лишь один двали из новобранцев, тощенький и прыщавый, судорожно сглатывает слюну, но тотчас жалобно взвизгивает. Треххвостый бич всевидящего Убийцы Леопардов, стремительно взмыв, опоясывает щенка кровавыми полосами.
— Тти'Гъямба — рычит сержант.
Сосунок съеживается.
Он больше не будет. Он не хотел кощунствовать.
Он знает: это не муж, гонимый вожделением, идет к жене своей, но военачальник к Вождю…
Что, кстати, вовсе не радует Гдламини.
Всего лишь час отведен им на совместную молитву.
Как только удлинятся тени, за кожаным пологом осторожно закашляет Мкиету, напоминая, что время истекло…
…а она, между прочим, живая, она еще не старуха, и ей смертельно остхаонгуело сидеть в полутьме!
И Дмитрий, заранее готовый ко многому, побледнел.
Никто не устоит против целого стада, но и тот, кто против целого стада устоит, оробеет перед озверевшей женщиной…
— Кто я? — Черное пламя кипело и ярилось в прекрасных темных очах. — Молчишь? Как всегда? А ты не молчи! Ты ответь, только честно: кто я теперь?
— Гдлами…
— Молчи! Что ты можешь сказать? Я уже девятнадцать весен Гдлами, а кто я теперь? — Оскал ровных белоснежных зубов напоминал сейчас улыбку атакующего клыкача. — Отвечай! Нет! Я сама скажу… — Вороная грива всколыхнулась. — Я идол! Почему вы еще не мажете мне губы кровью?!
— Гдлами…
— Умолкни, шьякки. Дай тебе волю, ты с радостью начнешь мазать мне губы всем, чем придется! А я не идол…
— Не идол, — покорно сказал Дмитрий.
— Да-а? — почти проворковала Гдламини. — Не идол? А кто? Если я женщина дгаа, почему я торчу здесь, в лагере? Если я Вождь, почему меня не пускают к воинам? Если я твоя жена, почему я не сплю с мужем?
— Спишь, — уточнил Дмитрий. И лучше выдумать не мог.
Теперь на него глядела кобра, слегка напоминающая жену.
Для полноты впечатления не хватало разве что распахнутого капюшона.
— Шшу'шьякки, — шипение струилось, вибрировало, зрачки сделались почти вертикальными. — Тха-Онгуа, посмотри на этого человека! Ради него, из-за его мерзкой похоти я нарушаю дгеббузи и попаду когда-нибудь в Яму Искупления, а он… Пусти!
— Не пущу, — твердо сказал дгаангуаби. — Сядь.
— Сначала пусти.
— Сначала сядь.
— Убери руки!
— Сядь, я сказал!!
— Ну, села… Что дальше?
— Дальше вот что… — Присев на краешек ложа, Дмитрий очень осторожно приобнял Гдламини, и она, как ни странно, не стала вырываться. — Тебе нельзя злиться, кузя. Когда ты злишься, ты похожа на Ваарг-Таангу… — Гдлами гневно фыркнула. — Хотя на самом деле, вылитая Миинь-Маань. — Гдлами шмыгнула носом. — И при чем тут Яма Искупления? Ты же сама говорила: для Вождей нет дгеббузи. А самое главное, я тебя очень люблю. Очень-очень-очень…
Именно так — медленно, монотонно, ласково-убаюкивающе — рекомендовалось говорить с вооруженными паникерами…
Иногда помогает.
Секунду спустя плечи Гдламини обмякли.
— Я слабая, земани… — Простенькое слово «землянин» госпожа Коршанская так и не научилась произносить. — Мне стыдно. Но мне очень плохо здесь…
— Гдлами…
— Погоди!
Гибко выскользнув из объятий, она отбросила на спину рассыпавшиеся локоны и склонилась над умывальником. Спустя пару мгновений голос ее сделался глуховато-спокойным.
— Говори, нгуаби.
Истерика кончилась. Верховный Вождь ждал доклада.
— Вчера под вечер вернулись лазутчики, — негромко, почти шепотом начал Дмитрий. — Честно говоря, не знаю, что и думать…
Парни М'куто-Следопыта принесли странные вести. Люди нгандва, пришедшие с равнины, не режут голов, не бесчестят женщин. Таков приказ главного над ними, а имя ему — Ситту Тиинка, Засуха-на-Сердце. Ослушников вешают на ветвях бумиана, высоко и коротко. Всем, кто уцелел при штурме Дгахойемаро и бродил по сельве в поисках приюта, разрешено вернуться; люди нгандва помогают им отстраивать хижины. Со стариками Ситту Тиинка уважителен. Удивляется: зачем захотели войны? Предлагает закопать къяххи. Говорит: люди нгандва — не враги горным дгаа…
— А Межземье? — перебила Гдламини.
Разумный вопрос достойный Вождя.
Пусть осколки родов, ушедших некогда из-под тяжкой руки Дъямбъ'я г'гe Нхузи, живут особняком, но они —дгаа…
Дмитрий покачал головой.
В Межземье погибли двое лазутчиков. Еще двое с трудом ушли от погони. Там люди нгандва не церемонятся. Налагают дань. Берут заложников. Ставят на постой наглых обжор. Несогласных — бьют. Непокорных — убивают. Десять дней назад в поселках были вестники Ситту Тиинки. Считали мужчин. Велели готовиться к походу на мохнорылых. Предупредили: нерадивость наказуема, а за ушедших в лес ответят семьи…
Гдламини нахмурилась.
— Когда родитель мой, Дъямбъ'я г'гe Нхузи, задумал принести людям дгаа покой, он начал с малого. Сильному племени дгавили послал ветвь мира и отдал грибные поляны по ту сторону Ттитви, а сильному племени дгайю уступил право хранить Первопламя. Сделав так, стал родитель мой желанным гостем в поселках дгайю и дгавили. И ополчились сильные племена на обидчиков дгаагуа, нашего племени, и наказали их всех, ибо были сильны. Когда же, убив вождей и нагрузившись добычей, уходили воины дгайя и дгавили восвояси, являлся к погорельцам Дъямбъ'я г'ге Нхузи, простивший былые обиды. Он раздавал рис и помогал отстраивать хижины, ничего не требуя взамен. Сами люди слабых племен просили его: останься и правь, ибо убили сильные наших вождей. Сперва отказывался родитель мой, затем соглашался, но, приняв клятву, велел новым дгаагуа некое время держать уговор в тайне…
Меж алых уст хищно сверкнули белоснежные зубки.
— Ты знаешь, земани, что было после?
Дмитрий кивнул.
Мрачное и величественное Мг-Но-Дд 'Ваказъя, Сказание о Последней Войне, он помнил почти наизусть.
— Начальствующий над пришельцами мудр, — задумчиво промолвила Гдламини. — Он идет тропой моего родителя. Если мы нарушим уговор и не поможем мохнорылым, люди Межземья признают его власть. Сельва умеет ждать, но чтит силу. Каково мнение почтенного Мкиету?
— Совпадает с твоим, Гдлами.
— Каково мнение отважного H'xapo?
— Совпадает с моим.
— Что думаешь ты, тхаонги?
— Мне кажется, двали еще не готовы к войне. Тонкие ноздри дрогнули и замерли.
— Ты прав, Д'митри. Сегодня начинать рано. И завтра тоже. Но послезавтра будет поздно. Промедление смерти подобно…
Гдламини недобро усмехнулась.
— Так говорил Дъямбъ'я г'ге Нхузи!
— Но, Гдлами…
Дмитрий осекся и вздрогнул.
Из-под пушистой челки полыхнуло черное пламя.
Таким взглядом покойный тесть усмирял мятежные толпы…
Лейтенант Коршанский, дгаангуаби, словно простой воин, преклонил колено и — в знак полного повиновения — коснулся пересохшими губами стопы Вождя.
Очень, надо сказать, изящной стопы.
С высоким подъемом.
Долина Кшаа. Дни злого солнца.
Блаженны безумцы, ибо за них думает Тха-Онгуа…
Мокеке-Пустоглазый торопливо шагал по пыльной тропе, тянущейся сквозь овраг от самого Кшанги. Время от времени мальчишка хмурился, мотал крупной шишковатой головой, отгоняя нехорошие мысли, но тотчас на устах его вновь возникала ласковая бессмысленная улыбка.
Он не опоздает, нет! Он успеет в большой поселок Кшантунгу до восхода солнца! Он придет туда уже скоро, и там его покормят и приласкают, ведь Мокеке хороший, да, он очень хороший. А люди тоже добрые — и те, что остались в Кшанги, и те, которые ждут в Кшантунгу. И в далеком Кшамату, и в очень-очень далеком Кшатланти тоже нет злых людей. Ни единого.
Юродивый опять насупил брови.
Мама была лучше всех людей, даже самых хороших. Но маму завязали в тряпки и куда-то унесли, и даже не сказали куда. И Мокеке не позволили пойти вместе со всеми. Ему дали ломоть сушеного анго и велели ждать.
Хорошо было бы, если бы мама вернулась, да.
Но Мокеке и без нее неплохо. Теперь ему никто не запрещает бродить из селения в селение и дружить с разными хорошими людьми…
Первый смутный лучик коснулся лица юродивого, и плохая мысль ушла.
— Гы! — сказал Мокеке, улыбнувшись солнышку, а солнышко в ответ опять погладило его теплой ладошкой.
Умный Мокеке! Славный Мокеке.
Давно уже бродит он по холмам, ночуя то там, то здесь. Никто не гонит сироту. Все рады веселому Мокеке, все пускают его к очагу, и не бранят, и кормят вкусной лепешкой, а то и сладкими ломтиками сушеного анго…
Кольнуло подошву.
— Бо-бо! — сказал Мокеке, глядя на торчащую из пятки занозу.
Хотя добрые люди, уважая избранника Тха-Онгуа, совсем недавно обули бродяжку в толстые лыковые лапти, без которых не прожить в жаркую пору, ноги юродивого были босы и красные язвочки густо усеивали потрескавшиеся грязные ступни до самых лодыжек.
— Ай-ай! — сказал Мокеке. — Ай-яй-яй!
Хихикнул и побрел дальше, распевая монотонную песенку без слов, то и дело взмахивая суковатой палкой и приплясывая на ходу.
Роллинс Джеймс
Василенко Иван
Панов Вадим
Ковальчук Вера
Володихин Дмитрий
Прозоров Александр