Чтение 9–й страницы книги ~Вечные темы~

РАЗДЕЛЕНИЕ СФИНКСА

Человек + лев = сфинкс

Сфинкс - лев = ?

В семь тридцать у Елагина умерла жена. Они прожили вместе десять лет,
уже три года она тяжело болела, и болезнь ее была такова, что и в больницу
не было смысла ложиться. Он не отходил от нее последние четыре дня, когда
мысли ее путались, и слова наползали одно на другое, и душа напоследок
обходила привычное тело, прощаясь с ним и сетуя на несправедливость и
невозвратимость ухода.

Елагин знал, что она умрет, знал давно и поэтому не плакал, не
паниковал, а терпеливо ухаживал за больной, с горестным любопытством
наблюдая, как изменяется ее тело, углубляются глаза и синеют пальцы.

В последний день она уже не говорила, дыхание стало глубоким и ровным,
только изредка она улыбалась сквозь беспамятство, и бог весть какие мысли
и образы мерещились ей в надвигающейся темноте. Иногда она поднимала руку
и медленно водила в воздухе раскрытой ладонью, словно ловила что-то или,
быть может, ощупывала границу этого мира, проверяя ее на прочность.

Елагин сидел рядом и гладил ее волосы, и последним касанием
дотрагивался до груди, живота, рук, уже незнакомых, уже чужих.

Он не звал ни врача, ни родных, он не хотел никого видеть, и прощал все
обиды жене, и мысленно просил простить свои. А помнишь, Маруся, говорил он
беззвучно, помнишь, как умерла наша Настенька? А помнишь, Маруся, говорил
он в мыслях своих, помнишь, как мы с тобой были в Сочи? А помнишь, Маруся,
говорил он неслышно, помнишь, как мы пели в том лесу?

И казалось ему, что она слышит его мысли и тоже вспоминает, и от этого
ей не так одиноко уходить навсегда.

Последний вдох был короток и невесом. Елагин прижал ухо к груди, уже
неподвижной. Сердце еще билось, но удары его становились все более и более
легкими, редкими, и вот в последний раз оно толкнуло густеющую кровь и,
словно человек, вязнущий в трясине, замерло и больше не двигалось.

Елагин дотронулся до век, и без того закрытых, поцеловал в лоб и
отстранялся от тела.

Он прикрыл тело простыней, зашторил окна и закрыл зеркало черным
платком, приготовленным заранее.

Неподвижное тело под простыней было просто телом, а жена его ушла в
никуда, а если и осталось что-то, то лишь в памяти, в фотографиях - в
столь же смертных и тленных свидетелях того, что не повторится.

В семь сорок Елагину показалось, что простыня шевельнулась. Елагин
боялся только гаишников и бесприютной старости и поэтому не напугался. Он
подошел ближе к телу, приоткрыл простыню сбоку и нашел руку. Она была еще
теплой, гибкой, Елагин легонько сжал пальцы, и ему снова показалось, что
рука ответила на прикосновение.

- Маруся, - тихонько позвал он вслух. - Маруся, ты жива?

Ему никто не ответил, тогда он открыл ее лицо и склонился над ним.
Будто бы воздух всколыхнулся, а может, так, померещилось. Оттянул веко,
глаз был блестящим, зрачок узкий, прижал ухо к груди, и ему показалось,
что там, в глубине, шевелится живое сердце.

Елагин знал, что бывает так называемый летаргический сон и что иногда
живых принимают за мертвых, поэтому успокоился, но не обрадовался,
впрочем. Он уже свыкся с тем, что жена должна умереть, привык к мысли, что
он остался один и в последующие дни не избежать мучительных и тягостных
хлопот. Он даже почувствовал себя обманутым, но укорять жену не стад, ведь
это не зависело от нее, и ему стадо жаль, что агония затянулась, ибо
смерти все равно не миновать, а эта грань между жизнью и небытием лишь
продлевает мучения, ее и его.

Что-то удерживало его еще раз подойти к жене и посмотреть, как там она.
Он не хотел признаваться даже самому себе, что боится, но, по-видимому,
так оно и было. Он ушел на кухню и сидел там и добивал свое разбитое
сердце горестными воспоминаниями. Все десять лет супружеской жизни он так
и не знал наверняка, любит ли свою жену, но сейчас ему казалось, что любит
до невыносимой щемящей боли, и если бы она выздоровела, он бы не пожалел
ничего.

И вспоминались сейчас не ссоры и размолвки, которых тоже было
предостаточно, а хорошие светлые дни, и казалось, что прошлая жизнь, какой
бы она ни была, - это единственная реальность, а все остальное,
происходящее сейчас, на будущее не обречено.

Прошлое представлялось в виде картинок, стоп-кадров, порой снятых не с
самых выгодных позиций - то высвечивалась часть лица, а остальное было в
тумане, то высокая волна на взлете вспыхивала радужной пеной и оставалась
так; и совсем забылись запахи, звуки, голоса и прикосновения прошлого.
Голос жены выветривался, тускнел, сливался с чужими голосами и памяти не
подчинялся. Хотелось оживить прикосновения ее теплой руки, губ, горячего,
освеженного сном тела, но вот она умерла, и нет ее больше.

В восемь пятнадцать явственно шевельнулась простыня и приоткрылось лицо
Маруси. Елагин приблизился. Она дышала, хоть редко, но глубоко, и глаза
были открыты.

- Маруся! - позвал он громким шепотом, но она не ответила.

Взгляд был направлен в потолок. Шевельнулась рука, выпросталась из-под
простыни, расслабленные пальцы медленно поползли к лицу. Губы, еще
бледные, розовели, уголки рта растягивались, словно бы она силилась
закричать или заплакать, но не могла.

- Маруся, что с тобой? - спросил Елагин и опустился у кровати на
колени, и протянул руку, но прикоснуться не решился. - Тебе больно, милая?

Голова ее резко откинулась, сквозь сжатые зубы с шипением вырвался
воздух, красные пятна проступили на щеках, широко открылись глаза и резко
обозначились морщины на лбу. И хотя она двигалась, дышала, но все равно
оставалась для Елагина чужой, умершей, уже не Марусей, а каким-то иным,
враждебным и даже, может быть, опасным телом.

Но он боялся признаться в этом самому себе, он убеждал себя, что агония
описала петлю и снова лишь видимость жизни поддерживается в полутрупе его
жены и продлеваются ее мучения, пусть неосознанные, но все равно
несправедливые и напрасные. Ему пришла в голову недобрая мысль одним
милосердным ударом оборвать страдания, но он устыдился этой мысли, и
наложил на нее запрет, и нашел в себе силы прикоснуться к ее руке, как бы
прося прощения. Рука подрагивала мелкой дрожью, покрывалась гусиной кожей,
пальцы сжимались и разжимались, как будто искали опору, но не находили,
тогда он вложил свою ладонь в ее холодную и судорожную, та сжала его руку
и успокоилась.

- Ну-ка, скажи что-нибудь, Маруся, скажи хоть слово, - умолял Елагин.

Он хотел было вызвать "скорую помощь", чтобы избавиться от тягостного
чувства непонимания, чтобы кто-то, более умный, разобрался во всем этом и
взял на себя ответственность за происходящее, но он легко представил себе,
как приедет чужой человек и посмотрит на его жену отстраненным взглядом, и
равнодушной рукой сделает укол, и спокойно скажет те самые слова, которые
сам Елагин произнести не смел, и укатит с легким сердцем на своей белой
машине, а Елагин останется один, вернее, все еще не один, но именно эта
неопределенность будет мучить его еще сильнее.

- Марусенька, сердце мое, - прошептал Елагин и погладил ее по щеке, и
провел по волосам.

В девять вечера она успокоилась, закрыла глаза и похоже было, что это
просто сон, еще тяжелый, болезненный, но сон.

Елагин сидел рядом, смотрел на нее, лениво думал о том и об этом,
выходил на кухню курить, шуршал газетой, брал наугад какую-нибудь книгу,
листал не вчитываясь, потом сел в кресло поодаль от кровати и,
прислушиваясь к ровному дыханию жены, задремал.

Проснулся далеко за полночь. Затекли ноги и шея. Все так же горел свет
и мерно дышала Маруся. Кожа порозовела, морщины разгладились, руки покойно
лежали на животе и поднимались в такт дыханию. Ему показалось, что стоит
сейчас разбудить ее, как она откроет глаза и охрипшим со сна голосом
недовольно спросит, в чем дело, и повернется набок и снова заснет, а
утром, выспавшаяся, посвежевшая, встанет как ни в чем не бывало, пройдет
на кухню и, напевая вполголоса, начнет звенеть стаканами, греметь
кастрюлями, шаркать тапочками, как все эти годы. Как все ушедшие в никуда
годы.

И ему не захотелось убеждать себя, что это не повторится, и он пожелал
ей спокойной ночи, и ушел в другую комнату, и лег на диван, и спал до
утра. Ему снилась жена, еще до болезни, веселая, бойкая, и голос ее звучал
живо, и запах тела не забывался.

Он и утром проснулся с ощущением, что все идет по-старому, что не было
ни болезни, ни смерти, перешедшей в летаргический сон, но вот утро
наступило, и новый будний день входил в привычную колею.

Ему хотелось обмануть судьбу и провести саму смерть, и он сказал, входя
в комнату:

- Доброе утро. Пора вставать, Марусенька.

Стараясь не смотреть на нее, он полез в шкаф за бритвой, но жена сама
дала о себе знать тихим стоном. Продолжая игру, он повернулся и спросил:

- Ну, как ты спала? Давай-ка кончай нежиться, не маленькая.

Она лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок. Взгляд живой и
осмысленный. Она прошептала что-то, но он не разобрал слов и наклонился к
ней, легонько потрепав по затылку. Она снова что-то сказала, но он опять
не понял, что именно, хотя слова звучали ясно.

- Ты что, не видишь - уже утро? - спросил он нарочито сердитым тоном.

Она повернула голову и посмотрела на него. Он встретил взгляд и
ободряюще улыбнулся и подмигнул даже. По-видимому, она не узнавала его,
потому что глядела со страхом и непониманием. Она прошептала два коротких
слова, и он, кажется, понял, что они означали. Она спросила: "Кто вы?".

И тут-то ему стало страшно. Он сдерживал страх, убеждая себя, что