Чтение 9–й страницы книги ~Формула Контакта~

шелестят кусты, и ветви у самой ограды раздвигаются, и руки твои ложатся на
побеленные кирпичи... Разреши мне выкупить тебя!" - "Спящим Богам угодна
неизменность. Инебел откупил сестрицу Вью, она собрала платья и посуду, и
сложила корзину, и омылась настоем из пальмовых игл, и вот ждет она уже
четыре дня, когда он придет за ней, и блаженства нет во взоре ее, и в плечах
ее, и в руках ее занемевших..."

Снова тоненько поет пустая нить. Сирин Акао медлит выключить звук,
словно что-то еще может добавиться, словно что-то еще может перемениться.

- А вышеупомянутый Инебел, вероятно, порядочный шалопай, - приподняв
брови, констатировал Магавира.

- Зачем шалопай? - взорвался Самвел. - Сволочь он, вот кто. Таких
надо...

Стремительные руки его, взметнувшиеся вверх, выразительно сомкнулись.

- Да? - сказала Кшися. - Быстрый какой! А если этот Инебел только
сейчас и полюбил по-настоящему, тогда что? Между прочим, Ромео тоже бросил
свою Розалинду!

- И я не слышал, чтобы кто-нибудь его за это обсволочил, - эпически
заметил Гамалей.

- А чем это все кончилось? - крикнул Самвел.

- Спокойствие, молодежь, - вмешался, наконец, Абоянцев. - Между прочим,
мы слышали с вами не пьесу...

Все разом притихли, словно там, за перилами лоджии, замаячил в густом
ультрамариновом сумраке островок собственной судьбы.

- И то правда, - снова вздохнула Макася, - только когда мы туда, к
ним-то пойдем, нас навряд ли так полюбят...

- Прошу продолжить урок, - встрепенулась Сирин. - Мария Поликарповна,
ваш перевод следующий. Пожалуйста, прошу. Храмовый комплекс, внутренние
личные покои. Пожалуйста.

На этот раз оба голоса были мужские, говорили отец и сын.

- "Тащи, тащи - забыл про мешки, теперь что ни ступенька, то память. А
то наел себе брюхо, в любимчиках ходючи!" - "Тебе бы такая любовь, когда с
утра все лягнуть норовят. Благо еще, у старейшего ноги окостенели, высоко не
задрать..." - "Да чтоб он тебе все по пояс отлягал, дармоед, дорос по бабам
скучать, а сам..." (Ой, дальше совсем несказуемо!) - "Так жену бы мне, отец,
я бы и поворотливее стал, на колокол Чапеспа приладил бы. Ходили бы мы с
тобой вместе уроки проверять, благостыней одарять..." - "Соблазняешься баб
по чужим дворам щупать?" (Ох, попереводил бы хоть Йошка, мужику не так
срамно.) - "Да мне бы с моим брюхом свою, собственную..."

- Дальше непечатно и непроизносимо! - заорали хором Диоскуры.

- М-м... а дальше так: "А где я тебе собственную возьму - рожу да
выращу? В дому не подросли, разве что... выкупил тут один хам себе хамочку.
Да не берет к себе, чешется, на Нездешнюю обитель глядючи".

- Хм... - донеслось со всех диванов одновременно.

- Чего - хым-то? На меня загляделся, не иначе, - отпарировала Макася. -
Так... "По закону, отец, ежели за обе руки дней... (десять, значит) не
возьмет он ее себе в дом - храму отойдет?" - "Не распускай губы-то, не храму
- Богам. Боги и распорядятся. Чапеспу и то достойней - при деле он, не при
звоне". - "А я, значит, чтоб меня..."

- Непечатно, непроизносимо! - рявкнули Диоскуры.

- Спасибочки, выручили. "Я, значит, мешки наверх таскаю - и не при
деле?" - "А как наверх все перетащишь, в город пойдешь, хамов слушать.
Костер-то не даром складывать велено, до дождя успеть надо. И не
болтуна-дармоеда, как в прошлый раз, а помоложе, да из таскунов, а то так и
из лесоломов. Соображай". - "Знаю одного, мыслею рукоблудствует, но ткач". -
"Невелика храму поруха - мыслею нить удержать..." Бессмыслица какая-то, а?

- Как хотите, Салтан Абдикович, а это - прямое указание на телекинез.
Способности аборигенов безграничны...

- Опять вы, Гамалей, за свое. Мистика, батюшка. Телекинеза в природе не
существует, одни сказки. И не прерывайте урока.

- Долго там еще? Я женщина слабая, беззащитная, чтоб часами целыми
эдакое переводить. И то сказать, отцы города, а собачатся, как на рынке...

- В Та-Кемте не существует свободной торговли, - наставительно замечает
Абоянцев. - А что касается лексики, то язык простолюдинов, как ни странно,
богаче и поэтичнее...

Низкий звук зуммера прерывает его. Обычный вызов сверху, и басок Брюнэ:
"Станция "Рогнеда" вызывает Колизей. На связи "Рогнеда". Колизей, заснули?"

- Я - в аппаратную, Сирин-сан, мое дежурство! - Наташа срывается с
дивана и, приплясывая, исчезает в ребристой нише, словно просачивается
сквозь стену. Аппаратная, как и многое другое, расположена внутри Колизея.

Абоянцев смотрит вслед почти что горестно - набрал себе ребятишек, ишь
сколько радости с урока удрать...

Сирин Акао в который раз запускает нескончаемую рамочку.

- "Не хочешь ткача - можно подловить и змеедоя, - скороговоркой бубнит
Макася, - благо в последнее время они что-то с благоговением подгоняют стада
к Обиталищу Нездешних. Ежели с благоговением, то пускай себе. Пока". -
"Тогда не пойму, отец..." - "А ты потужься, пока мешки таскать будешь. Я тем
временем тому хаму, мазиле, новый урок дам - внешние стены размалевывать,
как раз супротив Обиталища. Пусть глаза пялит, про выкуп не вспоминает. А
ежели и впрямь Богам отколется..." - "Как завтра звонить буду, так и шепну
старейшему..." - "Я те шепну, хайло змеиное, я те подам голос поперед отца,
блево..."

- Дальше непечатное, непроизносимое!!! - за двоих возопил Алексаша.

6

Гнев или милость? И гнев, и милость. Горе или благо? И горе, и благо.

Раньше такого не было. Уж если приходила беда, то горько было всей
семье, бились, как могли, терли краски под вечерним солнцем, убегали белить
стены с первыми лучами светила утреннего - не ели, завтрак приносили сестры
уже позднее, и съедать его приходилось на улице, прижавшись к еще не
крашенному забору и прикрываясь сестриной юбкой, чтобы посторонние не
увидели сраму - ненасытства окаянного. Рук отмочить не успевали, но
выбивались, справлялись с уроком, и начиналась другая пора - блаженство
сытости, ненатужной, размеренной работы, и главное - сладчайшего сна, с
шорохом недавно выстиранного одеяла и сладким духом луговых трав в
свеженабитом тюфяке. Счастье, полное и несомненное, снова поселялось в доме.

Странное дело: раньше его желания возникали только для того, чтобы быть
исполненными. Хотел есть - насыщался. Хотел спать - садилось вечернее
солнце, и с полной темнотой приходили сказочные грезы. Даже тогда, когда
желание превышало меру обычного, он твердо знал, что справится, что
снисходительные Боги вложили в его сердце несбыточное стремление лишь для
того, чтобы дать работу неиссякаемой изощренности его рук. Так он пожелал
себе в жены нежную светловолосую Вью - и не минул еще срок двойных уроков,
как верховный глас уже освободил его от трудов дальнейшего выкупа.

Но только не нужен ему теперь дар Неусыпных...

Перевернулось все, покатилось, и теперь бы не есть, не спать - только
знать, ЧЕГО хочется, да так, что утреннее солнце горше полыни, а вечернее -
злее терновника.

Ведь не желает же никто и в самый жаркий из полдней надышаться студеной
водой из арыка, не желает никто и в самый голодный вечер напиться туманом с
лугов... Так почему же тогда тянется взор его к дивно мерцающему колоколу -
Обители Нездешних Богов?..

- Инебе-ел! - тихонечко, полувопросительно окликнули его.

Он затряс головой, прогоняя неотвязные мысли. Сестренка Апль,
мосластая, вытянувшаяся не по возрасту, нескладеныш в одной только нижней
юбке, с неприкрытыми плечами, зябла перед ним с двумя лубяными туесками в
руках.

- Много набралось?

Вместо ответа Апль присела, так что угловатые коленки оказались чуть не
выше ушей, и поставила туески на землю. Каждый был наполнен до краев
прозрачными застывшими наплывами пальмового сока. Инебел колупнул выпуклую
корочку - сок твердел быстро, через несколько дней его будет и не разгореть,
отдавай тогда точильщикам на бусы.

- В жесткий лист заверни да расколоти помельче, а на ночь закопай под
теплые уголья. Да предупреди мать, чтобы не разожгла очага, не вынув
смолку... Апль!

Он поймал сестренку, уже успевшую перекрутиться на пятке не меньше трех
раз, и снова усадил ее перед собой на корточки. Она разом притихла и,
угадывая подарок, задышала часто-часто, как ящерка.

- Сейчас, сейчас. - Инебел рылся в складках передника, отыскивая
потайной карман. - Не потерял, не бойся...

Пальцы его наткнулись на острый край черепка, но, отвердевшие от
постоянного толчения краски, почти не почувствовали боли. Этот черепок он
подобрал, валяясь в пыли перед Храмовищем. Был он покрыт вишнево-красной
глазурью - таких не делали ни в доме Аруна, ни во второй гончарне,
расположенной на другом конце города, где дома стояли уже на самом подножье
паучьих гор. Видно, был это горшок или кувшинчик из тех, что приносили
долгие таскуны из соседнего города, дважды в год доставлявшие закрытые
наглухо корзины в огромные глинобитные казематы, расположенные под Уступами
Молений. Никому не положено было знать, что приносят и что уносят долгие
таскуны, но по той бережливости, с которой жрец, опекающий их дом, отмерял
ему белый порошок, именуемый "моль", Инебел догадывался, что это - дар
соседнего города. "Моль", растворенный в яичном белке, давал чудную
полупрозрачную краску, отливавшую радужными переливами, и тратить ее
разрешалось только тогда, когда надобно было изобразить лики Спящих Богов.

Между тем Апль налюбовалась подарком и, подпрыгнув, словно лягушонок,
повисла на шее у Инебела.

- Ты мой старшенький-беленький, ты мой беленький-лапонький, ты мой
лапонький-добренький, - торопливо шептала она, немилосердно щекоча его щеку