тихий, настойчивый, чем-то схожий с плесенью - бактерицидного пластика, из
которого было все: пол, потолок, стены, мебель; и резковатый, тревожный -
так пахли холодные, бело-голубые нити освещения, не создававшие уют, а
напротив, вызывавшие ощущение открытости и бесприютности; и душистый,
сильный, но не затмевавший остальных аромат цветов, огромных, ярких,
какими не бывают цветы в природе, - зато эти никогда не надо было менять,
а сила запаха автоматически или же вручную регулировалась; и наконец
эманация уже стоявшего на столе завтрака, в свою очередь составная,
ежедневно менявшаяся в зависимости от тонуса человека, которому завтрак
предназначался. Забавно было каждое утро угадывать, что же окажется на
столе на этот раз; сначала он ошибался два раза из трех, теперь в лучшем
случае раз из десяти: годы не проходят зря. В старости он наверняка будет
угадывать сто раз из ста; а когда однажды ошибется, это будет означать,
что организм его вышел на последнюю прямую, ведущую к концу, и необратимые
изменения начались. Опекун заметит это раньше, чем сам человек, и
естественно: Опекун все замечает раньше и своевременно принимает решения,
человек давно перестал жить на ощупь, а также отвлекаться для решения
разных мелких проблем, вроде меню сегодняшнего завтрака, цикла утренних
упражнений, одежды и прочего. И все же что-то было в этом ежедневном
угадывании, какой-то темный азарт, род развлечения. Жаль, что Опекун ни
разу не поддался, не включился в игру, не уступил искушению выкинуть на
стол что-нибудь такое, что и представить нельзя было бы: скажем, в разгар
лета - что-нибудь из зимнего репертуара, с повышенным содержанием жиров,
предположим, или иной, зимней гаммой витаминов. Что ж, тем лучше для него,
Опекуна; иначе автоматический постоянный контроль тут же сработал бы, и
крамольные блоки немедленно подверглись замене. Однако сколько ни
вспоминай, такого не происходило, не слыхано было о таком, и единственное,
что грозило Опекуну, - это когда подопечный, чье сознание не могло
подвергаться столь точному программированию и скрупулезному контролю, как
схемы Опекуна, выходил из режима и чем-нибудь тяжелым, или острым, или и
тем и другим вместе принимался крушить датчики и провода и таким способом
ненадолго лишал Опекуна возможности выполнять свою задачу. Самому Опекуну
это не вредило, его схемы находились, понятно, в Центре, а не здесь, до
них было не добраться: Опекун вместе с Инженером, Политиком и Полководцем
были смонтированы в каких-то, по слухам, подземных цитаделях, в глубине
многокилометровых шахт, рядом с которыми находились, опять-таки по слухам,
убежища для Неизвестных; о том, где все это располагалось, можно было лишь
делать догадки, и то про себя: следовало постоянно помнить о Враче, что
был всегда начеку. Да, итак, разрегулировавшийся опекаемый, обычно человек
невысокого уровня, ученый седьмого-восьмого разряда, художник или инженер
столь же скромного пошиба, мог нанести такой легко устранимый вред сетям
Опекуна; тогда ремонту подвергался уже сам ученый, художник или Инженер (с
политиками такого не случалось, помнится, еще никогда), его увозили
ненадолго, возвращался он умиротворенный, и больше уже с ним ничего такого
не происходило. Подобные инциденты, впрочем, не считались чем-то постыдным
и никак не влияли на положение человека в обществе и на отношение общества
к нему; знали ведь, что винить в происшедшем можно был" разве что природу,
создавшую человека несовершенным, не как город с продольно-поперечной,
логичной планировкой, какие строились по заранее точно разработанным
проектам, а как город из тех, что возникали стихийно, без проектов, без
единой мысли о перспективе, разрастаясь протяженно во времени и напоминая
клубок из обрывков нитей, где иная улица могла дважды пересечь самое себя
и выводила в конце концов к собственному началу. Таким был человек, и
порой в сложную планировку его сознания приходилось вносить рациональные
упрощения, разрушая паутину переулков и прокладывая вместо них широкую
магистраль от Возможности к Желанию, а никак не наоборот. Все это было
правильно, рационально, да иначе и быть не могло так всю жизнь полагал
Форама Ро, да и сейчас он тоже так считал.
работе они отношения не имели, а ко внерабочей жизни - еще менее. Не хочет
Опекун ввязываться в игру - тем хуже для него самого... Глубоко вдохнув и
выдохнув, Форама вовремя вскочил с постели: еще минута-другая, и лежать
стало бы неуютно, неудобно, постель заерзала бы под ним - никогда не
следует перележивать, этак и бока пролежишь, ха, не больной же ты: а если
ты задержишься и еще на минутку - включаются медицинские датчики, вмиг
прочешут тебя и скорее всего, ты окажешься симулянтом, потому что - кто же
болеет в наше время, это просто неприлично, это надо неизвестно какую
жизнь вести, чтобы в твоем организме, при котором неусыпно бдит Опекун,
что-то вдруг разладилось до такой даже степени.
к экрану. На экране вспыхнуло "17", иными словами, зарядка по семнадцатой
программе полагалась сегодня Фораме не по шестнадцатой и никак не по
восемнадцатой. Затем на экране возник крепенький индивид и стал
командовать, одновременно приседая, поворачиваясь, подпрыгивая, взмахивая
руками. Звучали команды, музыка, и неслышным было тихое шипение
добавочного кислорода - дозировка его в воздухе в это время изменялась.
Потом индивид аннигилировал, экран показал стадион и дорожку, двенадцать
парней в мгновенном томлении предстарта; автомат рявкнул - понеслись;
одновременно коврик под ногами Форамы дрогнул и побежал назад, бесконечно
возникая перед ним из-под пола и скрываясь позади, и он помчался по нему
что было сил - вперед, вперед! - а коврик бежал так, что он все время
оставался на месте, не приближаясь к экрану ни на сантиметр. Пролетел
десяток секунд: сотка - явление скоротечное. Те, на экране, достигли
финиша чуть раньше, чем Форама, но и он выложился, и возникшие на экране
цифры - показанное им время - его вполне устроили: ничуть не хуже, чем
вчера. Пошли упражнения на расслабление, крепенький парень снова возник,
профессионально поигрывая бицепсами. Щелк - экран погас, конец зарядке.
Пританцовывая, Форама вбежал в душевую - вода со свистом хлестнула, едва
он показался на пороге. Он вертелся под душем, пока она не выключилась.
Ай-о! Хорошо. Он распахнул шкафчик. Что нам на сегодня? Легкое: тонкие
серые брюки, белая рубашка, галстук в красных тонах, носки под цвет,
бесшумные пластиковые сандалии, почти невесомая куртка со всеми
полагающимися знаками и эмблемами. Это нам идет, мар Форама. В этом мы
смотримся. Серое и красное, да еще с белым - наша гамма.
ответил, конечно, но это вовсе не значило, что его не услышали. Все
слышится, все учитывается. И прекрасно: ты уверен, что ни одно твое
движение, физическое и душевное, не пропадает зря. Только так и можно.
настроение. День начался с высокой ноты - вот и хорошо, вот и ладно,
славно, пусть и до самого вечера так. Вечером - может быть, все дело как
раз в том, что вечером они снова встретятся с Мин Аликой. "Любовь, -
замурлыкал он под нос, а тело на миг напряглось в сладких предвкушениях.
Любовь, любовь - любовь...". Недаром сегодня среда, шестой день недели.
Той игры, что назначена на вечер. Значит, надо посмотреть ее сейчас. За
завтраком. Хотя бы последнюю четверть. Форама дал команду на экран, набрал
шифр. С большим трудом выбил он для себя позволение опережающего просмотра
игр. Если бы он не работая в этом институте, да еще на магистральном
направлении, локоть бы ему дали, а не разрешение. Вот сейчас он и
посмотрит еще не сыгранную (официально) игру. Чуда в этом, понятно,
никакого: уровень эмоций всех людей, интересующихся игрой, известен,
подсчитан и учтен заранее, в зависимости от него запланирован и результат
игры: такой, чтобы большая часть эмотов осталась довольной, чтобы
настроение их еще поднялось; а те эмоты, что стоят за проигравших, пусть
понесут ущерб в зависимости от их количества: если их много - разрыв в
счете будет небольшим и игра почти равной; если мало - произойдет разгром.
Однако количество эмотов на каждой стороне тоже создается не само собой: в
случае нужды о команде заранее выбрасывают такую информацию, какая сразу
же или привлекает новых сторонников, или, наоборот, отталкивает кого то из
старых. Содержание же этой информации, в свою очередь, зависит от
пристрастий кого-то из Неизвестных, да и от сегодняшнего настроения
общества вообще, а настроение... Одним словом, сложная это работа, в
результате которой команды выходят на круг и играют - раз, другой, пятый,
пока не получается такой дубль, в котором нужный счет выглядит наиболее
правдоподобно. Только тогда объявляется день, в какой игра будет сыграна,
и эмоты начинают нетерпеливо поглядывать на свои экраны. А кто обладает
разрешением - дай свой шифр и смотри игру хоть за неделю. Смотри, но -
помалкивай. Потому что строго запрещены две вещи: играть в тото и делиться
известным тебе результатом с кем-нибудь другим: официально принято
считать, что игра происходит именно тогда, когда ее показывают населению.
И если тебя поймают - шифр прощай навеки, и стыда не оберешься, и надолго
(если не навсегда) останешься с репутацией человека ненадежного.
только, зато работающий в институте нулевой степени молчания, да еще и в
лаборатории нулевой степени, где ненадежным не место. Он жевал и смотрел
на экран. Нет, если уж везет, то во всем. После двух четвертей было уже
шесть два, вели Тигроеды, Красноухие проигрывали, туда им и дорога, пусть
и всю жизнь продувают, пусть у них копья узлом завязываются, пусть их
киперу с начала и до конца каждой четверти кольцо кажется жабой, чтобы он
от кольца шарахался в страхе, только каждую десятую пусть перехватывает,
не то ему от своих будет и вовсе не спастись, заколотят, и придется
Красноухим на каждую игру выходить с новым кипером, только к ним ведь и не
пойдет никто, ни за какие коврижки, дураков нет. Седьмое кольцо! Ай-о!
Нет, ну это просто блеск!
Прямо хоть смотри вечером еще раз, вместе с Мин Аликой. А что, почему бы и
Маккефри Энн
Шилова Юлия
Гюго Виктор
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Куликов Роман