Вашингтона. Она была готова последовать за ним в Штаты. Через своего
бывшего начальника, коменданта, который теперь заведовал делопроизводством
в юридической консультации, она достала свидетельство о гибели мужа,
пропавшего без вести на Волге. И вдруг оказалось, что она ждет ребенка,
чернокожего, он шевелится у нее в животе, он был не ко времени, он вызывал
тошноту, нет-нет, он ей не нужен, доктор Фрамм ей поможет, поможет ей от
него-избавиться, и как можно быстрее...
восстановительный период благодаря демократическому руководству и
поддержке со стороны союзников город вновь превращен в цветущий
торгово-промышленный центр". _План Маршалла включает и Германию, программа
помощи Европе сокращена, сенатор Тафт против субсидий_. Туристский автобус
с группой учительниц из штата Массачусетс проезжал перекресток. Сами того
не зная, они путешествовали инкогнито. Ни одному немцу, смотревшему на
женщин в автобусе, не пришло бы в голову, что это учительницы. Это были
дамы, удобно расположившиеся на сиденьях из красной кожи, прекрасно
одетые, в меру накрашенные, молодо выглядевшие и на самом деле молоды, так
по крайней мере казалось; богатые, холеные, праздные дамы, убивающие время
на осмотр города. "Если б вы не бомбили город, здесь все имело бы иной
вид, да и вас бы здесь не было, американские солдаты, ну ладно, но зачем
же тратить оккупационные деньги на этих баб, ведь они все тунеядки".
Американская учительница получает - сколько же она получает? - а-а, все
равно бесконечно больше, чем ее немецкая коллега в Штарнберге, бедное
запуганное существо: "Окружающих нельзя шокировать, самую малость
косметики священник сочтет за безнравственность, директор может занести в
личное дело". Образование в Германии - тягостное и тоскливое занятие,
чуждое радостям жизни, изящество, мода - а ну их! Да и вообще
вообразить-то немыслимо, чтобы накрашенная, надушенная особа стояла у
доски в немецкой школе, чтобы она каникулы проводила в Париже, слушала
лекции в Нью-Йорке или Бостоне, штат Массачусетс, бог ты мой, волосы
шевелятся от ужаса, нет, этому не бывать, мы - бедная страна, и в этом
наша добродетель. Кэй сидела рядом с Кэтрин Уэскот. Кэй был двадцать один
год. Кэтрин Уэскот - тридцать восемь. "Ты влюблена в зеленые глаза Кэй, -
сказала ей Милдред Бернет, - зеленые глаза, кошачьи глаза, лживые глаза".
Милдред было сорок пять лет, она сидела впереди. Один день им был отведен
на осмотр города, два других - на поездку по американской оккупационной
зоне. Кэтрин записывала все, что говорил человек из американского бюро
путешествий "Экспресс", стоявший рядом с шофером. Она думала: "Попробую-ка
использовать на уроке истории, это ж исторический материал, Америка в
Германии, stars and stripes [звездно-полосатый флаг (англ.)] над Европой,
я это теперь видела, сама прочувствовала". Кэй решила не записывать во
время экскурсий. И так-то почти ничего не удавалось увидеть. Лишь в отеле
Кэй переписывала в свой путевой дневник самое существенное из конспекта
Кэтрин. Кэй была разочарована. Романтическая Германия? Здесь какой-то
мрак. Страна поэтов и философов, музыки и песен? Люди с виду, как и всюду.
На перекрестке стоял негр. "Bahama-Joe" неслось из транзистора. Все как в
Бостоне, совсем как на окраине Бостона. Вероятно, другую Германию выдумал
профессор с кафедры германистики в их колледже. Его звали Кайзер, до
тридцать третьего года он жил в Берлине. Ему пришлось эмигрировать.
"Наверно, он испытывает тоску по родине, - думала Кэй, - ведь это
как-никак его родина, он и видит ее иначе, чем я, Америку он не любит,
зато здесь, он считает, одни поэты, здесь меньше поглощены делами, чем у
нас, однако ж его заставили отсюда уехать, почему? Он такой милый, и у нас
в Америке есть поэты, писатели, и, как говорит Кайзер, крупные писатели,
но какую-то разницу он все же видит: Хемингуэй, Фолкнер, Вулф, О'Нил,
Уайлдер; Эдвин живет в Европе, совсем порвал с нами, и Эзра Паунд тоже, у
нас в Бостоне жил Сантаяна, у немцев есть Томас Манн, но и тот в Америке,
даже забавно, и он в изгнании, а еще у них были Гете, Шиллер, Клейст,
Гельдерлин, Гофмансталь; Гельдерлин и Гофмансталь - любимые поэты доктора
Кайзера, и элегии Рильке, Рильке умер в двадцать шестом, кто же у них
теперь? Сидят на развалинах Карфагена и льют слезы, хорошо б улизнуть,
побыть без группы, вдруг я с кем-нибудь познакомлюсь, например с поэтом,
я, американская девушка, поговорю с ним, скажу ему, чтоб не грустил, но
Кэтрин от меня ни на шаг, прямо надоела, я уже взрослая, она не хочет,
чтоб я читала "За рекой, в тени деревьев", сказала, что такую книгу вообще
не надо было печатать, а, собственно, почему, из-за маленькой графини?
Интересно, а я смогла б вот так сразу?" - "Какой тусклый город, - думала
Милдред, - и как плохо одеты женщины". Катрин пометила в блокноте:
"Тяжелое положение женщин все еще слишком очевидно, равноправия с мужчиной
не достигнуто". Об этом она будет говорить в женском клубе штата
Массачусетс. Милдред думала: "Какой идиотизм - путешествовать с группой,
где одни женщины, представляю, как мы всем опротивели, женщина - слабый
пол, путешествие утомительное, а что видишь? Ничего. Который год подряд
впутываюсь в это дело, опасное семя, мучители евреев, на каждом немце
стальная каска, да где же все это? Мирные люди, бедны, конечно, нация
солдат, _не верь тому, кто говорит "без меня"_, Кэтрин не любит Хемингуэя,
зашипела как гусыня, когда Кэй взяла книгу, вот уж страшная книга, графиня
ложится в постель со старым майором, Кэй тоже легла бы с Хемингуэем,
только где же его отыщешь, вместо этого Кэтрин приносит ей перед сном в
постель шоколад. Кэй, душечка, ах, зеленые глаза, они сводят ее с ума, это
что такое? Ну, конечно, же, писсуар, такое вот вижу, а памятники
пропускаю, уж не обратиться ли к психиатру? Какой смысл? Слишком поздно, в
Париже на подобных местах - листы гофрированной стали, как короткие
повязки на бедрах у готтентотов, чтоб молодые люди не смущались, что ли?"
хотела ускользнуть, спрятаться, но попытка скрыться в туалет не удалась:
это был писсуар для мужчин, прямо на углу улицы. Эмилия поняла это лишь
тогда, когда увидела перед собой мужчин, застегивающих на ходу брюки.
Эмилия перепугалась, споткнулась, оглушенная аммиачными парами и запахом
дегтя, у нее в руках был тяжелый портплед, смешной потешный портплед
карикатуристов, еще немного - и она наткнулась бы на мужские спины, спины,
над которыми в ее сторону поворачивались головы, глаза, задумчиво
устремленные в пустоту, глуповатые лица, принимавшие удивленное выражение.
Мессалина не теряла из виду выслеженную жертву; она отпустила такси,
которое взяла, чтобы ехать к парикмахеру; надо было обесцветить и начесать
волосы. Теперь она ждала у выхода из туалета. Сгорая от стыда, Эмилия
выбежала из мужского убежища, и Мессалина закричала ей: "Эмилия, детка, ты
что, уличных знакомств ищешь? Рекомендую тебе крошку Ганса, приятеля
Джека, ведь Джека ты знаешь, они все у меня бывают. Ну, здравствуй, как
дела, дай поцелую тебя, личико у тебя такое свежее, румяное. Ты совсем
зачахла, заходи-ка вечерком ко мне, будет компания, может быть, приедет
писатель Эдвин, он, говорят, уже в городе, я с ним не знакома, не слышала
даже, что он там написал, знаю, что получил премию. Джек его наверняка
затащит, познакомим его с Гансом, повеселимся!" Эмилию коробило, когда
Мессалина называла ее деткой, она ненавидела Мессалину, когда та упоминала
Филиппа, любая реплика Мессалины смущала ее и оскорбляла, но так как в
супруге Александра, в этой великанше атлетического сложения, она видела
подобие мерзостного дьявола, от которого никуда не деться, всесильную и не
брезгающую насилием особу, помпезный и уродливый монумент, то она каждый
раз испытывала трепет и, встречаясь с ней, с монументом, делала книксен,
совсем как маленькая девочка, и смотрела на монумент снизу вверх, что еще
сильнее разжигало Мессалину: утонченная вежливость Эмилии приводила ее в
неописуемый восторг. "Она соблазнительна, - думала Мессалина, - зачем она
живет с Филиппом? Она его любит, другой причины нет, вот смех, я долго
этого не могла раскусить, наверно, взял ее девушкой, такие браки бывают,
первый мужчина, спросить ее? Нет, не рискну, одета не ахти, все истрепано,
фигурка что надо, и с лица не дурнушка, всегда хорошо выглядит, а мех
никудышный, беличий, нищая она принцесса, интересно, какова в постели?
Думаю, неплоха. Джек на нее давно нацелился, тело как у мальчишки, а вдруг
Александр? Да она и не придет, разве что с Филиппом, он угробит девочку,
ее надо спасать, живет на ее деньги, бездарность, Александр просил его
состряпать сценарий, а он что сделал? Ничего, смущался да отшучивался,
после вообще пропал, играет в непроницаемого, непризнанный гений, из тех
писак, завсегдатаев "Романского кафе" в Берлине и парижских кабаре, еще и
важничает, чучело да и только, жаль девочку, смазливая и ротик
чувственный". А Эмилия думала: "Ну и везет же мне, угораздило ее
встретить, когда иду с вещами, обязательно кого-нибудь да встречу, стыд
какой, этот идиотский плед, она, конечно, сразу догадается, что я иду в
ломбард, к старьевщикам, несу что-то продавать, на мне написано, слепой, и
тот бы увидел, начнет язвить, расспрашивать о Филиппе, о его книге, дома
лежат белые нетронутые листы бумаги, стыд какой, он, я знаю, мог бы
написать книгу, но не получается, _военная провокация - начало мировой
войны_, что она понимает? Эдвин для нее - только имя в газете, ни одной
его строчки не прочла, знаменитости коллекционирует, даже Гренинг,
врач-феномен, был у нее дома, правда ли, что она лупит Александра, когда
застает его с другими женщинами, что она понимает? Надо спешить, зеленый
свет..."
посмотрел на "Колокол", старую гостиницу. Сгорев до основания, она теперь
воскресла в виде дощатого барака. Йозеф потянул своего черного повелителя
за рукав: "Желаете пить пиво, мистер? Здесь очень хорошее пиво". В его
взгляде была надежда. "О пиво", - сказал Одиссей. Он засмеялся, его
широкая грудь вздымалась и опускалась от смеха: волны Миссисипи. Он
хлопнул Йозефа по плечу: у того подогнулись колени. "Пиво!" - "Пиво!" Они
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Каргалов Вадим
Посняков Андрей
Зыков Виталий