Чтение 9–й страницы книги ~Имаго~

Она ушлепала, я прислушался к шагам, вот прошла мимо дверей туалета, мимо ванной, уже на кухне... Что-то загремело.

Я прокричал:

- Эй, чем-то помочь?

Не дожидаясь ответа, пошел на кухню. Она возилась с соковыжималкой, обернулась с видом крайней рассерженности, правда, наигранной.

- Ты чего? Я же сказала, сиди и жди! Может быть, мне впервые в жизни захотелось самой поухаживать за мужчиной!

Я пробормотал:

- Так давай помогу. Ты здесь можешь не разобраться. Я сам три дня инструкцию читал, как со всеми этими агрегатами обращаться...

Она горестно всплеснула руками.

- Как жаль... Я ж говорю, впервые на меня такая дурь нашла. Всегда мне да мне, а сейчас вдруг восхотелось что-нибудь сделать для другого. Хотя бы сок отжать, принести тебе, а ты лежишь, как кабан, на диване, смотришь какую-нибудь глупость про забитые мячи... А я вот так встану на колени перед диваном и подам тебе... как рабыня. Я ахнул, схватил ее в объятия.

- Ты что такое говоришь?... Ты - принцесса, богиня... ты - вся моя вселенная!

Мы лежали в постели, я упивался близостью, трогал ее всю, всматривался в ее лучистые глаза, такие хитрые и в то же время невинные, чистые, по-детски простодушные. Не удавалось понять чувства, что мощно хлынули в меня и заполнили всего, до кончиков ушей, да и хрен с ним, Любовь ничего не имеет общего с умом, а я как раз лезу не с тем инструментом. Мерить любовь умом, это заявить, что литр - это мокрый метр.

Вообще- то любовь -большая помеха в жизни. Практичные юсовцы от нее отказались начисто, заменив ни к чему не обязывающим сексом. А потом, для еще большего облегчения жизни, секс разрешили со всем, что ходит, прыгает, бегает, ползает, летает, плавает. Но мне почему-то отказываться не хочется даже от той любви, от которой ни хрена человеку не выпадает, кроме несчастий и терзаний.

- Таня, - сказал я серьезно, - я дурак, несовременный... и все такое...

- Ну-ну, - сказала она весело.

- Но я люблю тебя.

Она некоторое время ждала продолжения, я смотрел серьезно, молчал. Она сказала легко, щебечущим голосом:

- Я тоже.

Я заставил себя улыбнуться,

- Вот видишь, мы с тобой солидарны! Оба любим тебя.

Она поняла, засмеялась.

- Это хорошо! Я себя в самом деле люблю. А как иначе. Это важно для цвета лица. Но почему-то я и к тебе, Бравлин, очень даже не равнодушна. Как, оказывается, она тоже садилась на мое место. Сердечная мышца сжалась, я чувствовал, как кровь отхлынула от головы и пошла горячим водопадом вниз.

- Я тебя очень люблю, Таня, - шепнул в розовое ухо. - Я так тебя люблю... что во мне все трещит и рвется... в поисках особых слов!... но их нет, а теми, что есть, не выразить и сотой доли того, что во мне, как толстый сом, барахтается в тине сердца... Да что там сотой доли - ничего не выразить!

Она засмеялась немножко громче и резче, чем в прошлый раз:

- Щас все выразишь!... Вон ты уже снова готов, молодец!...

- Ох, Таня...

- Залезай, - скомандовала она. - Только плечи сильно не мни, у меня открытое платье.

Она лежала на спине, раскинув руки и раздвинув ноги. Лицо бледное, черты заострились, словно исхудала за это время, глаза смотрели в потолок. Я навис над нею, тонкие руки обхватили меня с такой силой, что я охнул. Ее ноги сомкнулись на моей пояснице, мы сплелись в одно существо, я снял путы со зверя в себе, выпустил на волю скота, и мощное наслаждение тугими волнами пошло в мое разгоряченное тело.

Потом мы лежали бок о бок, дышали тяжело, молчали. Странный оргазм, раньше они все в одном диапазоне - плюс-минус одна килотонна, но этот усилен совсем из другой области: я не трахал очередную самку, а пытался слиться с нею в одно существо, впитать ее в себя, а самому до неистовства жаждалось проникнуть во все ее клетки, нейроны, в ДНК, быть везде, где она, чтобы оберегать, спасать, любить, лелеять, чесать ей спинку, ковыряться в ушах, задействовать эрогенные зоны, охранять от обид и падающих зданий, летящих ракет и неустроенности мира, делать для нее все-все, чтобы всегда была счастлива...

- Оставайся, - сказал я.

Она лежала неподвижно.

- Ты о чем? - поинтересовалась медленно.

Сердце мое сжалось в ожидании беды.

- Таня, я люблю тебя.

- Я тоже... ха-ха, и себя тоже.

- Таня, я серьезно. Я с ужасом думаю, что вот ты встанешь и уйдешь... в то место, которое называешь домом.

Она сказала тихо:

- Но ведь там в самом деле мой дом.

- Таня, а где мой?

Она не поняла или сделала вид, что не поняла, сказала с удивлением:

- Разве не здесь прописан?... Или ты утерял паспорт?

- Отныне мой дом там, где ты, - сказал я серьезно. - Таня, я хочу, чтобы мы жили вместе. Может быть, тебе больше никуда не ходить?

Она приподнялась на локте. Маленькие груди чуть сдвинулись вниз. Большие карие глаза смотрели с участием и глубокой симпатией.

- Бравлин... ты даже не поинтересовался, как я живу!

- Как ты живешь, Таня? - спросил я послушно. - Как ты живешь, без меня?

Она огрызнулась:

- Ты еще спроси, почему я жива без тебя!... Без тебя я еще не жила, не знаю. А вообще-то живу... как все живут. Хорошо, можно сказать! У меня хороший любящий муж, У меня хорошая умненькая дочь. Ей пять лет, но уже можно отдавать в первый класс... Да, вот такая умненькая! В маму. У меня хорошие друзья. Тоже умные, без материальных или жилищных проблем. Разные хобби, отдых на зарубежных курортах... Если тебе это интересно, то работа у меня тоже просто супер!

- Да, - согласился я, - то, что возникло между нами... большая помеха. Обоим! Но это возникло. И потерять такое сокровище... нет, я ни за что. Я лучше все остальное потеряю.

- А я нет, - отрезала она. - Я не хочу терять ни того, ни другого! Почему обязательно терять? Человек должен все время приобретать, обогащаться!

- И быть всесторонне развитым, - сказал я горько. - Увы, у меня так не получится. Я уже потерял покой и сон, как говорится. И душевное равновесие. Зато обрел такое, что все перевесило...

- Я тоже обрела, - ответила она. Поспешно добавила: - Кое-что, кое-что, так что не задавайся. Еще не разобралась!...

Я полежал молча, из меня вырвалось горько:

- Как часто слышу "...мне надо разобраться..."! Как будто в этом надо разбираться... Как будто в э т о м можно разобраться. Это надо принимать как высший дар, что выпадает очень немногим из живущих.

- Чей дар?

- Да мне по фигу, чей. Дар богов или одного Бога, природы, Провидения, генетического пика. Мне отвалилось такое редчайшее... особенно по нынешним временам, счастье, что у меня просто руки трясутся от жадности! Дурак буду, если не ухвачусь...

Даже если пальцы сгорят, подумал вдруг, буду держаться. Такое счастье выпадает в самом деле все реже. Мир стремительно меняется. В небытие вообще уходит огромный пласт мировой литературы, где в основе любовь. Вон Бабурину, а он типичен, уже непонятны терзания Ромео и Джульетты, Тристана и Изольды, Тахира и Зухры, Безухова и Наташи, Тарзана и Джейн, Маяковского и Брик, тех двух комсомольцев...

- А это кто такие? - услышал я голос рядом.

Таня приподнялась на локте и с любопытством смотрела мне в лицо.

- Я что, - пpo6opмотал я, - говорил вслух?

- Шептал, - ответила она язвительно, - да так

нежно...

- В первые годы Советской власти, - объяснил я, - блистали двое комсомольских деятелей, он и она. Он заболел и умер, а она, не в силах перенести утрату, застрелилась у его мертвого тела. И хотя самоубийство по этике комсомольцев - акт трусости, но за их общим гробом шли все комсомольцы столицы. Сотни девушек рыдали, а парни не могли сдержать скупые и горючие... да.

ГЛАВА 11

В старину дикие предки, лихо закинув каменные топоры на плечи, провожали своих подруг к родным пещерам. Я усадил Таню на сиденье справа, не удержался и поцеловал, словно мы в романтической мелодраме. Кто-то из прохожих на той стороне отпустил грязную шуточку, напоминая, что мы в реале, к тому же - в России.

По обе стороны медленно поплыли дома. Я вырулил на трассу, машин в этот час немного, не приходится долго уступать дорогу, но все равно поехал неспешно, растягивая последние полчаса. На двух перекрестках нас останавливали патрули, за гаишниками маячат быстро ставшие привычными фигуры в камуфляжных костюмах, проверили документы. На третьем вообще подвергли обыску, я открывал багажник, один из патрульных долго водил под днищем длинным сачком с металлической сеткой.

Все привычно, буднично, подумал я горько, как быстро человек привыкает. Привыкает ко всему. Природа дала нам все для того, чтобы мы могли выжить на самом дне зловонной ямы, но она же дала нам и могучие крылья. И чем крылья мощнее, чем сильнее они мешают ползать...

- Мой муж, - заговорила она медленно, - очень примерный и добропорядочный человек. Да, он по терминологии боевиков из РНЕ колаб, но кто сейчас не колаб?... Все - колабы в той или другой степени. Но он не усердствует, просто работает.

Я перевел машину в крайний правый ряд, ехал так медленно, что вот-вот патрули качнут останавливать вопросом: чего ж ты, гад, крадешься? Подумалось, что лучше бы ее муж усердствовал, тогда бы его быстро к стенке, устыдился подленькой мыслишки до жара на щеках, сказал торопливо:

- Конечно, он тебя любит... Тебя нельзя не любить!

Она засмеялась:

- Такое книжное слово... Теперь даже дети в любовь не играют. Он относится ко мне прекрасно. И в постели с ним все в порядке, на оргазмы не жалуюсь. Конечно, он пользует у себя на работе секретарш и сотрудниц, как и у нас дома, когда вечеринки уж чересчур многочисленные... но это норма, это обыденность...

- У нас такого быть не может, - прошептал я.

- Ну, мы с тобой исключение, - ответила она. - Двое уродов. А мой муж - здоровое большинство. Я, кстати, тоже. И на вечеринках успевала, и когда сосед забегал одолжить электродрель, и на работе...

- Ты уже говорила, - напомнил я торопливо. - И даже по дороге на работу.

Она отмахнулась:

- Да ерунда это все. На самом деле по дороге на работу ну пару раз всего! И то оба в дождь. Все равно застряли под навесом, пришлось пережидать, а чем еще заняться с незнакомым мужчиной?... Хорошая девушка должна уметь делать то же самое, что и плохая, но так как она хорошая - то должна это проделывать хорошо! Словом, у меня хорошая счастливая жизнь. Подруги завидуют.

- Ему, - сказал я, - наверняка завидуют еще больше.

Она довольно улыбнулась.

- Не скажу, что я со всеми его коллегами... успела, но те, с кем успела, да, признают, признают!... И завидуют. Думаю даже, не все врут, не все. Так что, сам понимаешь, у нас крепкая современная семья. Построенная на современных законах. Тряхнуть ее трудно, а разрушить и вовсе невозможно. Тем более... этим старинным оружием!

Впереди замигал желтый, я сбавил скорость еще чуть и, конечно же, ухитрился не успеть проскочить до того, как вспыхнул красный. На Ленинградском хорошо рассчитано переключение, если попасть в "зеленую волну", можно гнать до самого Центра, ни разу не споткнувшись о красный. Но если суметь выбиться, то везде будешь успевать к красному, как я сейчас и попал очень умело. К тому же - частые проверки на дорогах...

Дальше она указывала, по каким дорожкам проехать, чтоб короче, где можно напрямик через детскую площадку, так ее называют по старинке, где свернуть и где остановиться. Я хотел было в сторонке от ее дома, да не увидят, что ее, замужнюю женщину привез молодой мужчина, но ее, похоже, такие пустяки совсем не тревожили.

Я высадил ее возле подъезда, на лавочке старухи, Таня беззаботно чмокнула меня в щеку на виду у всех и выпорхнула из машины. Я дождался, когда она откроет дверь, провожаемая взглядами сидящих на лавочке, медленно подал машину назад и выкатился на улицу.

На обратном пути остановили только однажды. Посмотрели на мою морду, я услышал вздох: "Накурился", и тут же отмашка полосатым жезлом, езжай. В РНЕ не курят травку и не ширяются, а остальные не опасные.

Машину отогнал в гараж, это за два дома, хотя обычно бросаю перед подъездом. Надо поработать с недельку безвылазно, а в гараже ее не засыплет желтыми листьями. Правда, когда поднимался по винтовому пандусу, какой-то лох на "шестерке" сунулся навстречу, дальтоник, что ли, перепугался вусмерть, я его гнал до своего второго этажа и пожалел, что я не на шестом.

Поколебавшись, дома я последний пролет одолел пешком, на веранде - как в старое доброе время: Анна Павловна - кустодиевская купчиха, сам Майданов - чеховский тилигент в пинснэ, рахметничающий Лютовой, весь в Железе чувств и мыслей, даже взор стальной и твердый, и Бабурин - это сплошное здоровье, реклама рыбьего жира или чего угодно, румянец на всю щеку и на кончике носа,фингал под глазом - понятно, вчера то ли был матч, то ли репетиция сопровождения матча.

На столе чашки с парующим чаем, Анна Павловна раскраснелась, румяная, счастливая, раскладывает варенье в розетки. Майданов с преувеличенным удовольствием пьет из большой чашки, расхваливает. Повторяет, как чай полезен и все такое, Марьяна пока в универ не ходит, но подруги - такие хорошие приличные девочки! - приносят ей конспекты лекций, уже возобновила занятия. По новостям сообщили, что напали на след террористов, ранивших двух юсовских граждан, вот-вот арестуют, и с террором будет покончено раз, навсегда и окончательно.

Меня приветствовали, Анна Павловна сразу же поставила передо мной чашку, розетку с вареньем. Бабурин живо рассказывал о прошедшем матче. Говорил быстро, весело, искрометно даже. С языка фейерверком срывались шуточки, остроты, короткие хлесткие анекдоты, намеки, все было весело, и хотя я половину этих шуточек уже слышал или читал, но все же с ними речь Бабурина ярче, разноцветнее. Так женщина разрисовывает себя косметикой, украшает висюльками и побрякушками, ставит родинки и подводит глаза и губы татуашью, а мужчины больше берут анекдотами и всякими, как теперь их называют, приколами. Эти приколы и афоризмы, желательно - компьютерные, что значит уровень, должны говорить о нашем интеллекте, продвинутоети, нестандартности.

Бабурин сказал весело:

- Садись, Бравлин!... Что ты все вкалываешь с утра до вечера, как наркоман? Истину, грят, ищешь?... Истина не то, что знают все, а то, что они хрен узнают, га-га-га! А я вот не люблю вещей, которым не могу набить морду. Все равно ведь, как ни крутись, а жопа сзади!... Бери печенье, это в нашем ларьке возле дома такое... Время детское, а спать и есть уже хочется по взрослому...

Я подумал, что вообще-то молодец, ибо остроумие - это прежде всего признание убогости своего ума, и в то же время инстинктивное нежелание мириться с его убогостью.

Мы убрали перегородки!... Этого недостаточно, ибо все равно... все равно, каждый из нас, перешагивая через порог туалета, пусть даже совместного с женским, как бы становится гражданином второго сорта... а это недопустимо в цивилизованном обществе! Это грубейшее нарушение прав, общечеловеческих ценностей, которые несет в мир великая культура великой Америки.

Лютовой даже не поморщился при слове "великой". Вечер слишком хорош, чтобы портить его спорами. Но Бабурин поинтересовался:

- А что за нарушение?... Ведь уже вместе с бабами... га-га-га!

Майданов сказал с жаром:

- Вот именно-с, вот именно-с!... Становимся гражданами второго сорта вместе с женщинами, только и всего!... Не порознь, как раньше, а вместе!... С этим надо покончить!

Лютовой поинтересовался лениво:

- Как? Снять двери туалетов? Майданов просиял.

- Вот видите? Хоть вы и националист, и даже хуже того - патриот! - а все понимаете. Именно это-с я и хотел предложить!... Да-да, завтра же направлю предложение в Госдуму. Пусть рассмотрят. Если подберу убедительные доводы, сформулирую как следует, то... кто знает...

Он приосанился. Бабурин сказал озабоченно:

- Но как насчет вони? Я когда сру, противогаз сгорит. Это, как говорится, от сильных духом мужчин. У меня, значится, открывается второе дыхание.

- А дезодоранты на что? - ответил Майданов с живостью. - Я этот вопрос продумал, продумал-с!... Сейчас такие дезодоранты в продаже, что самую дикую вонь превращают в запах роз...

Бабурин подумал, сказал нерешительно:

- Ну, тогда еще ничо... Хотя лучше бы в запах пива... или воблы...

Майданов сказал с энтузиазмом:

- Могучая промышленность Америки в состоянии выпустить дезодоранты на любые вкусы!

- Тогда все в порядке, - сказал Бабурин. Он на глазах повеселел. - Можно будет с толчка следить за баром, кто пришел, да и вообще...

Он прищелкнул языком, но на лбу еще оставались морщины. Одно дело видеть, как на толчке сидит со спущенными штанами твой начальник, жена шефа или бабы из твоего отдела, другое - самому тужиться на всеобщем обозрении.

В дверном проеме показался Пригаршин. Блеснул злыми глазами, завидев Лютового, не ожидал его сегодня, но, поколебавшись, принял радушное приглашение Майдановых, опустился на свободный стул. Бабурин закричал жизнерадостно:

- Заходи, садись, дорогой! Живем мы тут хорошо, так нам, дуракам, и надо! Вам чего, пивка?

Пригаршин сказал сухо:

- Пиво я пью только безалкогольное. А вот чайку...

- Безалкогольное пиво, - заявил Бабурин, - первый шаг к резиновой бабе!

Пригаршин присел, демонстративно не обращая внимания на Лютового, проворчал, обращаясь к Майданову и частично ко мне:

- Все о переворотах, революциях языки чешете? Революции бывают только неудачные, удачных не бывает. К тому же во время таких бурь людишки, не способные даже грести, завладевают рулем. А во властители дают таких людей, которых мы не хотели бы видеть даже лакеями... Так что кончайте мусолить эту тему. Штаты пришли и принесли нам благо. Это надо принять с благодарностью и не рыпаться! Мы уже устали от переворотов и революций. Еще одного переворота не выдержим. Разве не так?

Он обращался с последней сентенцией ко мне, я сдвинул плечами.

- Не так, но я не хочу говорить на эту тему.

- Почему? Тогда ответьте просто: почему?

- Потому что русская нация и так вымирает. Переворот или революция еще могут дать шанс на спасение.

Он развел руками.

- Ну, знаете ли... Именно сейчас у нее уникальный шанс! Вся империя Штатов пришла на помощь, протягивает руку спасения.

- Когда тонешь, - сказал я, - хватаешься и за гадюку. Но за гадюку лучше...

Бабурин заржал. Этому важно, чтобы было остро, клево, смешно. Лютовой поглядывал остро, но помалкивал, мелкими глотками пил чай. Анна Павловна усиленно хлопотала вокруг нового гостя. Она всерьез уверена, что все сходятся послушать ее великолепного мужа, набраться мудрости, пообщаться именно с ним, и потому количество гостей поднимает его престиж, улучшает имидж.

- Сегодня по телевидению транслировали интервью с Горбачевым, - сообщила она застенчиво, - такой милый мужчина, такой милый!... И как хорошо говорит!

Все переглянулись, Анна Павловна старается сбить накал страстей, что могут разгореться, принимает огонь на себя. Никто не возразил, даже Лютовой кивнул, сказал благожелательно:

- Да, я тоже слушал с удовольствием. Большим удовольствием! Даже огромным. Вообще считаю, что Горбачева нужно охранять лучше и надежнее, чем любого из существующих президентов. Он - самое яркое доказательство, к чему привела Советская власть. Достаточно посмотреть на него, послушать его речи, когда он и сам не понимает, что... гм... вещает... когда любой из депутатов Думы, не говоря уж о лидерах партий, когда любой из избранных районных начальников - избранных, а не назначенных! - любой дворник... во сто крат мудрее, умнее, то это самый смертельнейший приговор системе, к которой кто-то еще мечтал бы вернуться.

Анна Павловна услышала только, что Горбачева нужно охранять и беречь, метнула Лютовому благодарно-изумленный взгляд, умчалась за новым чайником. Майданов хмыкнул. Не то чтобы возражал, просто напоминал, что не надо зарываться, они же здесь чай пьют, а не на митинге РНЕ. Лютовой сказал еще спокойнее, просто медовым голосом:

- Достаточно показывать Горбачева, этого генерального секретаря КПСС, самого верховнейшего руководителя, который совмещал в себе и президента, и премьер-министра, и всю Думу, и Верховного Главнокомандующего, и Верховного Философа, и Отца Нации... и, видя этого человека, самый ревностный сторонник возврата к СССР отшатнется, ужаснется, ибо как надо было прогнить строю, чтобы в стране умных и достаточно просвещенных людей поставить на самый верх такое и дать этому руль!... И до чего надо было довести народ, все двести миллионов человек, чтобы и не пикнули, видя такого правителя.

- А ведь он даже не понимает, - проговорил Майданов сочувствующе, - что самое лучшее, это сменить бы имя, а то и внешность, залечь где-нибудь на дно и доживать свои дни, стыдясь признаться, кто он есть. Так нет же, то и дело рвется к микрофону! А его еще о чем-то спрашивают... чтобы посмеяться, да?

Я заметил, что все переглядываются. Вроде бы бесспорно, но что-то в этом есть и ядовитое, ибо на пост президента США как раз тоже избрали точно такое же полнейшее ничтожество. Причем, в США дело еще серьезнее: там в самом деле избрали открытым честным голосованием, а не так, как избирали Горбачева: одного из... одного. Избрали того, кого считали... ну, самым подходящим быть президентом. И все обозреватели: правые и левые, фашисты и демократы, радикалы и консерваторы - сходятся во мнении, что это самый никчемный президент за всю историю страны, а по развитию интеллекта уступает сборщику мусора.

- Знаете, - сказал Пригаршин сухо, он смотрел перед собой, демонстративно не замечая Лютового, - не надо никаких аналогий. Ничтожество их президента говорит о том, что американский народ вовсе не нуждается в сильном руководителе! Он сам силен, здоров... как физически, так и психически...

Бабурин вклинился радостно:

- Ага!... А какую круть производит?... В смысле, его страна? Он же как задвинул со своей программой развития поддержки движения болельщиков!... Не задвинул, а прям засадил по самые помидоры. Бабок кинул, как на создание стратегической обороны, во!

Пригаршин не сообразил, что Бабурин союзник, сказал раздраженно:

- Ну как же вы не понимаете? Как вы не понимаете? Да, США производит и дрянь, кто спорит?... Так не берите дрянь, а берите только хорошее. Ведь не спорите же, что там что-то делается и хорошее? Так вот берите только хорошее!

Бабурин хлопнул ладонью по столу, захохотал.

- Дык берем! Обеими руками!... В США в самом деле простой народ правит!... И все делается для простого народа! Бравлин, разве не так?

Я поморщился от такой юсовской жизнерадостности. Майданов тоже поморщился, но, сглаживая разговор, сказал торопливо:

- Да-да, надо брать только хорошее! А на плохое, оно есть у каждого народа, обращать внимания не стоит. И тогда оно тихо отомрет само. Как говорит наш доблестный болельщик, откинет копыта. Не так ли, Бравлин?

Я кивнул.

- Да, конечно, вы совершенно правы. Надо брать хорошее, а на плохое не обращать внимание. Вот прогуливаетесь по улице с дамой, ведете беседы о высоком искусстве, а навстречу идет изящный такой господин, которому приспичило. В трех шагах от вас он расстегивает штаны, садится на тротуар и срет. Прямо на асфальт в духе всяческих свобод. Вы осторожно обходите его с его зловонной кучей и говорите даме, что у этого господина хорошо начищены туфли и правильно повязан галстук. Надо и мне, мол, не забывать чистить туфли, а то забываю, увы, забываю...

Бабурин заржал, Лютовой сдержанно усмехнулся.

Майданов сказал глубокомысленно:

- Вы хотите сказать, что мир теперь настолько тесен, что любая страна отвечает не только за свою внешнюю политику, но и за то, что она производит, так сказать, только для себя?

- А разве не так? Ведь уже стало хорошим тоном вмешиваться в дела других стран, что совсем недавно считалось недопустимым! Так называемое мировое сообщество, а на самом деле - одна Юса, бомбило Ирак, Югославию, сейчас в России... Точно так же мировое сообщество вправе потребовать от Юсы, чтобы она не плодила ту дрянь, что грязным потоком льется во все страны. Правда, для этого мировое сообщество должно стать в самом деле мировым сообществом, а не шайкой шакалов возле Шер-Хана. И побыстрее навести порядок у себя со всякими там наркоманами, гомосеками...

Майданов поморщился.

- Никто уже давно не говорит "гомосеки", - упрекнул он мягко. - Образованные люди говорят: "геи". Или - голубые.

Я пожал плечами, разговор беспредметен, а Лютовой сказал с ехидцей:

- Если вы так говорите, вы тоже гомосек... Да-да, "гей" - всего лишь аббревиатура из слов "good as you", то есть "такой, как ты". Вообще-то и надо бы, как всякую аббревиатуру, прописными буквами, а во-вторых, всякий, кто называет гомосека геем, тот признается тем самым, что и он тоже гомосек.