Чтение 9–й страницы книги ~Без пощады~

Она была проста, как и все по-настоящему ценное. Незамысловата, как правда.

И неудивительно, что мы смотрели на нее - на нашу стенгазету - во все глаза.

Мы не сразу решились подойти к ней поближе. А когда подошли, то долго рассматривали ее в почтительном молчании. Читали и перечитывали. Охали и ахали.

И, уверен, каждый из нас втайне размышлял о том, как отблагодарить лейтенантов Покраса и Мухарева за... уверен, не только я затруднялся в выборе единственно верных слов.

"За поднятое настроение"? Нет, все-таки настроение - это что-то сиюминутное.

"За встречу с прекрасным"? Но хотя наша стенгазета и была прекрасна в каком-то высшем смысле, не требовалось безупречного вкуса эстета Бабакулова, чтобы признать, что портреты Соколова куда прекраснее карандашных рисунков Покраса.

В таком случае за что же мы должны были благодарить лейтенантов Покраса и Мухарева?

Подходящую формулировку я подобрал лишь спустя несколько часов, попав в пренеприятную переделку. "За возвышение воинского духа". Вот за что.

Размером наша стенгазета была где-то метр на полтора.

Вверху алела надпись "23 февраля". Под ней буквами поменьше было написано "Служу России!". Рядом вился на карандашном ветру наш родной триколор.

Под тщательно выполненной шапкой - Покрас рисовал карандашами, позаимствованными в культблоке (красок там, увы, не нашлось) - помещались материалы, написанные Мухаревым.

Когда я как следует рассмотрел нижний правый угол, у меня дыханье сперло. Потому что там, записанный округлым мухаревским почерком, располагался рассказ о приключениях лейтенанта Пушкина на борту яхты "Яуза". Причем с картинками! С самыми настоящими! Числом две.

На первой я, нарисованный вполоборота к зрителю, объясняю стратегическую обстановку двум носатым балеринам (их груди, хотя и скрытые корсетами платьев, были проработаны с особым тщанием - чувствовалось, художника интересовала "фактура"), а на заднем плане маячат два окарикатуренных клона-автоматчика со зверскими лицами. Их головы и шеи - практически одинаковой ширины.

На второй картинке я, вполне узнаваемый я, держу под прицелом вражеского офицера женского пола (видимо, Риши).

Риши в исполнении лейтенанта Покраса, конечно, на себя была нисколько не похожа - невысокая, быковидная, с черными широкими бровями, сросшимися в одну сплошную мохнатую ленту, непригожая и хмурая, в общем - само воплощение всего отталкивающего, что может быть в конкордианских демах. Но я был готов простить Покрасу эту художественную вольность. Откуда ему знать, что женщины-офицеры Конкордии бывают хрупкими, чувствительными и ранимыми? Да и нужно ли ему знать такие вещи, ведь этих женщин, как и мужчин, ему еще, возможно, придется убивать?

Материал Мухарева - о герое Пушкине - был написан по мотивам моих вечерних рассказов. Стиль изложения слегка прихрамывал - даже мой полуграмотный кадетский глаз легко находил ошибки. Взять хотя бы последние фразы репортажа: "Догорало пламя, в дверном проеме показались два штурмовых скафандра, это были клонские офицеры Даш и Марабхен". Но кому было дело до этого стиля на планете Глагол? Правильно, никому.

Ходеманн, Ревенко, Гладкий и еще кое-кто из наших эту историю уже слышали. Но остальные-то нет! В общем, я сразу приосанился. Приятно, черт возьми, стать героем литературы!

Имелись в нашей газете и злободневные стихи.

Стихи были вписаны в комиксовый бабль-гам, заостренный кончик которого упирался в губы молодцеватого парня в пилотке набекрень. Из-под пилотки на лоб героя спускался кудрявый чуб. В его правой руке дымила сигарета без фильтра. Вид у парня был, как и положено острословам, лихой и придурковатый. Озорно глядя на зрителя, парень как бы произносил:

Уверен генерал хосровский,

Что здесь ашвантом стану я.

Но сам я выучки московской -

Не верю в сказки ниюя!

И до меня, как до жирафа,

Доходят мудрости слова.

Пусть лучше стану я собакой,

Чтоб мне молилися. Ав-ав!

Левая рука парня, в чертах лица которого можно было заметить сходство с самим лейтенантом Покрасом (видимо, несостоявшегося ашванта он рисовал с себя, стоя возле зеркала у входа в барак), была свернута в наглую фигу. Эту самую фигу он нам и показывал.

Впрочем, мы-то знали, что показывает он фигу вовсе не нам! А совсем-совсем другим людям - вроде хосровских генералов! Вот, дескать, господа хорошие, наш ответ на вашу программу нравственного просвещения! Просветились - мама, не горюй!

Парень в пилотке оккупировал центр стенгазеты - видимо, Покрас и Мухарев справедливо полагали стишок "ударным" номером. И не зря!

Как только текст был прочитан, грянул хохот. Да такой, что в бараке задребезжали стекла.

Про собаку - почитание которой было обязательным в религии Клона и рассуждениями о коей нам чуть ли не каждый день проедал плеши майор-воспитатель Кирдэр - вышло особенно смешно. Мы долго не могли угомониться.

- С сегодняшнего дня называйте меня Собакой Ав-Ав! - перегибаясь пополам от хохота, простонал Ревенко.

- А меня аш-ав-антом, - хихикнул Тихомиров.

- Гут! Гут! Дер абзац! - надрывался Ходеманн. Его разговорный русский был далек от эталонов, преподанных нам Кушниром и Баратынским, но, чтобы разбирать такие вирши, языковых познаний Ходеманна вполне хватало.

- Крепко сказано, м-мать! - гоготал Меркулов. - Надо будет переписать!

- Вот спросит меня завтра Кирдэр, почем фунт хфрастров на хосровском рынке или там, к примеру, как понимать такую-то белиберду из "Ясны", - вторил Меркулову Лева-Осназ, - а я ему в ответ скажу, что "до меня, как до жирафа, доходят мудрости слова". Не сердитесь, ашвант Кирдэр, классик так сказал...

- ...великий русский поэт Мухарев!

- Га-га-га! - откликался барак.

Но самый оригинальный комментарий выдал лейтенант медицинской службы Айзек Хиггинс, единственный негр в нашем нетесном кругу. В российской армии он служил по контракту как специалист в редкой области - Хиггинс занимался конкордианскими отравляющими веществами замедленного действия. Хиггинс попал в плен в первом же бою, с русским у него тоже были "несколько пробльем"...

- Я фсье пониль, - серьезно сказал Айзек. - Не пониль один толька выраженье.

- ???

- Что такой "сказькини юя"? Что такое юя, ми хорошо знать. А кто есть такой товарищ Сказькин?

Но не только шуточки с прибауточками украшали нашу стенгазету. Про некролог Костадину Злочеву Мухарев с Покрасом тоже не забыли - он был помещен в уже готовую газету. Даже невооруженный глаз замечал следы торопливых исправлений, которые были вынуждены вносить ребята ради того, чтобы почтить память погибшего товарища.

И портрет Кости в черной рамке там тоже был.

Его Покрас рисовал по памяти. И, откровенно говоря, портрет многим грешил против истины. Не угадал Покрас ни с формой скул, ни с прической, ни с изгибом бровей. Оно и понятно, ведь в друзьях Покрас и Злочев не ходили, сталкивались нечасто, да и фотографий Злочева у Покраса не было - откуда? И все же главное Покрас передать смог: губы у Злочева на портрете были упрямо сомкнуты - точь-в-точь так делал Костя, когда над чем-то крепко задумывался. И взгляд на портрете был таким же, как у Кости в жизни, - цепким, ироничным.

Память Костадина Злочева мы почтили минутой молчания.

А потом пошли расспросы.

Покрас с Мухаревым рассказывали о маленьких радостях и больших трудностях, связанных с воплощением идеи стенгазеты в жизнь.

Точнее, рассказывал в основном речистый Мухарев, а Покрас - щекастый тихоня с одутловатым лицом, окончивший Одесскую Артиллерийскую Академию не по призванию, а по настоянию волевого папы-адмирала, - по большей части смущенно отмалчивался.

Раньше я вообще не обращал внимания на Покраса. Он представлялся мне тоскливым занудой из числа тех, кто в жизни интересуется по-настоящему лишь двумя вещами: питанием и сном.

На занятиях Покрас блеял что-то невнятное, позоря перед майором-воспитателем честь российского мундира. В столовой вечно брал себе двойные порции. Анекдотов и вовсе не знал, о военно-политической обстановке не высказывался, в свободное время предпочитал рисовать всякую ерунду простым карандашом - местных "стрекоз", пейзажи с дахмой, волейболистов ("Нет бы женщину нарисовать", - в сердцах пенял ему Ревенко).

И специальность у Покраса была неромантичная - не комендор и не командир башни, а оператор элеватора. Какого такого элеватора? Снарядного.

В общем, так себе товарищ по несчастью. Поэтому когда Лева-Осназ, исподтишка указывая в сутулую спину ковыляющего в уборную Вениамина - так звали Покраса, - злым шепотком сообщал мне "вот из-за таких тюфяков войну и просераем", я не возражал. То есть правдолюб во мне знал: если мы и проигрываем войну, то вовсе не по вине вялых офицеров, а из-за стратегической внезапности конкордианского нападения. Но кому охота спорить на больные темы?

Однако после газеты я изменил свое мнение о лейтенанте Покрасе. Так иногда случается, когда разгадываешь кроссворд. Вдруг всплывает царь-слово, какая-нибудь идущая через всю крестословицу "урбанизация" или "иридодиагностика", которая сразу вскрывает все твои промахи и проясняет картину.

Таким ключевым словом в моем случае и был художественный талант Покраса, проявившийся в его рисунках. Мне лично теперь было ясно: Вениамин вовсе не тупой тюфяк. Не трус и не зануда. Он просто художник. Человек из другого мира. Столь же чуждого нашему - миру военных, - как великий космос балета или таинственные мозаичные лабиринты ученых-византологов.

Разве можно требовать от окуня, чтобы он скакал, как заяц? Можно, но глупо.

Точно так же глупо требовать от Покраса знания сальных анекдотов и виртуозного владения приемами рукопашного боя.

Выходило, что жизнь Вени Покраса - о которой он впоследствии довольно много мне рассказывал - сплошная череда печальных недоразумений. И Академия - недоразумение. И элеватор его - недоразумение. И плен - тоже в общем-то недоразумение...

Может быть, когда война окончится, у Покраса еще будет шанс все эти недоразумения уразуметь и исправить? Пойти учиться на живописца или, допустим, на графика?

А вот за фигурой лейтенанта Мухарева никаких жизненных драм или недоразумений не маячило.

Балагур, патриот и виршеплет, он каждый вечер проклинал клонов за то, что те не обеспечили лагерь музыкальными инструментами. В частности - гитарами.

"Уж я бы вам сыграл, соколики! И цыганочку, и латину, и частушки! И свои песни исполнить охота. А так..." - досадливо ударяя кулаком по колену, заявлял Мухарев.

Барак вежливо поддакивал - дескать, не хватает нам гитар, еще как не хватает. Но это на словах. На деле же многие - и в том числе я - благодарили клонов за проявленную нерадивость. Хорошо, если Мухарев играет на гитаре так же славно, как о том рассказывает. А если нет?

В отличие от Покраса, который лелеял свой талант в давящей тишине барачных вечеров, Мухарев не "шифровался". Он был самым настоящим графоманом, живущим по принципу "ни дня без строчки, ни строчки без декламации".

Он без устали сочинял куплеты и каламбуры, по большей части неказистые и пошловатые вроде "Скажи-ка правду, Пушкин-брат, как живет твоя пушка без баб?"

Бывали, правда, среди шуток Мухарева и смешные. Например, пассажи лейтенанта Скочека, одного из баловней нашего барака, божественно рассказывавшего анекдоты и имевшего отчество Петрович (по которому его, разумеется, никто не величал, чай не Гладкий), он обычно комментировал восклицанием: "Люблю тебя, Петра творенье!" С легкой руки Мухарева Скочека иначе как Петратвореньем никто больше не называл...

Скромный литературный дар Мухарева развернулся в стенгазете во всю ширь.

По всем материалам чувствовалось - Мухарев прыгнул выше своей головы, взял рекордную для себя планку. Даже я, циничный сын своего циничного папы, и то едва не прослезился, когда читал передовицу, где были такие слова: "Господь всегда хранил Россию. Теперь Россией стала вся Земля!"

Несмотря на некоторую напыщенность этой фразы, по своей сути она была абсолютно верной.

И никаких пошлостей. Никакого похабства. В общем, в этот раз Мухарев превзошел самого себя. Может быть, музы и впрямь существуют? И одна из них взяла шефство над Мухаревым, осознав важность проекта?

Не скрою: меня посещали мысли о том, что Злочев, затей он стенгазету, написал бы передовицу лучше. У ГАБэшников, как свидетельствует история, литературный дар не редок. Какая-то связь мистическая есть между словом и разведкой. И мое недолгое знакомство с Костей эту мысль вроде бы подтверждало. Ну да бог с ним, с сослагательным наклонением. Больно.

Мухарев темпераментно повествовал обитателям барака о том, как они с Покрасом втайне вырезали и, спрятав под рубашки, уносили из культблока карты сражений, вклеенные в репринтный восемнадцатитомник "Войны XXI века" (под ред. ак. Соколова Б.В.), чтобы, склеив их затем воедино, получить бумажный лист нужной величины. Кстати, получилось довольно символично: на аверсе - наша стенгазета, на реверсе - карты Харьковско-Крымской наступательной операции. Когда Мухарев дошел до слов "в качестве клея мы использовали...", входная дверь нашего барака тихонько заскрипела.

Мы были так увлечены - кто рассказом Мухарева, кто своими патриотически-ностальгическими мыслями, - что обратили внимание на вошедшего только лишь тогда, когда за спинами у нас раздался знакомый тенор.

Это был голос майора-воспитателя Кирдэра.

- Что здесь происходит? - спросил Кирдэр.

Тон майора-воспитателя был бесстрастным, как обычно. А выражение лица... Я бы сказал, что его лицо в этот момент не выражало ничего, кроме сонной брезгливости.

Среди нас не нашлось никого, кто дал бы Кирдэру вразумительный ответ.

Даже каперанг Гладкий промолчал.

Есть такое слово - фрустрация. Так вот: это была она.

Представьте себе, что вы пришли в гости к любимой девушке и дело дошло до поцелуев. Спрут желания сжимает ваше тело, внутри у вас все горит. У нее - тоже. Вы бормочете какую-то нежную ерунду и готовы... ну, предположим, написать в ее честь поэму, совершить кросс-галактическое путешествие на списанном флуггере или устроиться наконец на работу. Ее глаза блестят, ее горячие губы обещают вам не менее, чем вечность. И тут появляются ее родители и бодро так орут из прихожей: "А вот и мы, молодежь! Не ожидали?"

Такими горе-ухажерами мы себя и почувствовали. И только одно желание нас томило: сделать так, чтобы наша стенгазета вдруг стала невидимкой.

- Я повторяю свой вопрос: что здесь происходит? - Кирдэр неспешно приблизился. Мы расступились. Не сказать "почтительно". Скорее "подневольно".

Наконец к Никтополиону Васильевичу, вернулась способность говорить.

- В соответствии с нашими традициями мы празднуем День Армии и Флота, - сказал каперанг Гладкий. - Надеюсь, это не запрещено?

- Это не запрещено, - кивнул Кирдэр, прищуриваясь. - А что это за вещь?

Он так и сказал - "вещь". Как будто перед ним на стене висело унитазное сиденье!

- Это стенгазета.

- Мне не вполне ясен смысл этого слова. - В голосе Кирдэра уже начали рокотать нотки раздражения.

И тут я понял, что должен отличиться. Ведь недаром я - сын великого Ричарда Пушкина, в прошлом - актера Архангельского драматического театра. Может, и мне чуток кривлятельного таланта перепало, чисто генетически?

Я выступил вперед. Мое лицо приняло постно-возвышенное выражение, которое в большой чести у экскурсоводов, учительниц литературы и ведущих образовательных программ.

Началась моя борьба.

- Русское слово "стенгазета" означает "настенное собрание художественной графики, перемежающееся пояснительными текстами". Вот, например, здесь мы видим лейтенанта Вениамина Покраса. - Я указал на героя в пилотке, который крутит кукиш "хосровским генералам". - С его исполненным доброго озорства портретом словно бы полемизирует восьмистишие, написанное в русском лирическом жанре "размышление о себе". Этот жанр со времен поэта-офицера Лермонтова весьма любим в русской армии. В этом стихотворении лейтенант Мухарев выражает желание в следующем воплощении переродиться ашвантом. А если не получится ашвантом, то хотя бы собакой. Чтобы предпринять попытку приблизиться к пониманию Первой Веры в облике животного. Ведь животные в избытке наделены смирением, необходимым для восприятия нуминозного.

- Разве вы не знаете, что доктрина о перерождении души в разных телах не поддерживается Возрожденной Традицией? - неприязненно спросил Кирдэр.

- О, знаю, вашими трудами, - кивнул я, подобострастно улыбаясь. - Но представления о реинкарнации и карме пустили такие глубокие корни в российской ментальности...

- Вот как? - Кирдэр нахмурился.

Несомненно, Кирдэр был виртуозным знатоком своей веры. Но в православии и уж тем более в "российской ментальности" он, конечно, не смыслил ни уха ни рыла.

- Я надеюсь, по мере того, как вы будете продвигаться в постижении учения Заратустры и в особенности его последователей, нелепость подобных метафизических построений будет становиться вам все более очевидной, - процедил Кирдэр.

Однако недоброго, въедливого взгляда от стенгазеты майор-воспитатель не оторвал. И, похоже, мне он не поверил.

Эх, плохой из меня актер! Вероятно, такой же плохой, как из моего папы Ричарда (а будь он хороший, разве пошел бы в режиссеры?). И здесь винить некого, кроме генетики...

Около минуты Кирдэр рассматривал стенгазету. Мы подавленно молчали. Хорошо еще, если наша красавица будет понята клонами как "нарушение режима лагеря". А если как покушение на Возрожденную Традицию? О-о-о, лучше и не думать, что будет, если второе.

В изолятор не хотелось никому. В расстрельный подвал - тем более. По моей спине ползла струйка холодного пота.

- Скажите мне, господин Пушкин, если господин. Покрас на этой картине и впрямь размышляет о реинкарнации, отчего же у него такой... глумливый вид? Что он показывает своей рукой?

"Врать - так по полной программе", - решил я.

- Этот жест у русских называется "дуля". И означает крайнюю степень довольства, - сказал я.

- Чем же он доволен? - не унимался въедливый Кирдэр.

- Он... ну... Вероятно, он доволен тем, что уже и в этом воплощении у него есть возможность познать нуминозное во всем разнообразии его форм. Здесь написано: "И до меня, как до жирафа, доходят мудрости слова". - Я ткнул пальцем в поэтический пузырь. - Жираф в русской культуре - метафора чувствительности. Ведь эти звери в России столь же редки, как и люди, способные по-настоящему тонко воспринимать бытие Духа...

Я шумно выдохнул. Мои заведенные за спину ладони ("Жест предателя или провокатора", - сказал бы Злочев) были мокры от пота. Мысленно я возносил хвалу... нет, не Ахура-Мазде. Но Степану Феликсовичу Котлубаю, преподавателю философских дисциплин на младших курсах Северной Военно-Космической Академии. Если бы не он с его драконовскими правилами приема экзаменов-зачетов, хрен бы я знал слово "метафизический". И уж тем более - "нуминозный". Готов поспорить, в "нуминозном" среди офицеров нашего барака можно было заподозрить разве что кавторанга Щеголева. В общем, даже если Кирдэр не поверил ни одному моему слову, именно благодаря Котлубаю я получил шанс эти слова сказать...

Мои товарищи вытаращились на меня, как будто видели первый раз в жизни.

"Во шпарит!" - читалось на лице Левы-Осназа.

"Так я и думал: интеллигентишка!" - бормотали угрюмые глаза Меркулова.

"Дас ист фантастише!" - улыбался умница Ходеманн.

Наконец майор-воспитатель Кирдэр прервал эту наэлектризованную затаенными эмоциями паузу.

- Что ж... Лирика- это чудесно. Мне хотелось бы считать своей заслугой тот факт, что плен не ожесточил ваши души. И что они открылись прекрасному. - На лице Кирдэра заиграла самодовольная улыбочка. - Впрочем, это совершенно не означает, что подобные инициативы будут поощряться нами в дальнейшем.

С тяжеловесным достоинством, присущим дуракам и победителям, майор-воспитатель Кирдэр развернулся на пятках и зашагал к выходу из барака. На улице было совершенно темно.

- Через десять минут я жду вас на занятиях,- сказал Кирдэр уже в дверях.

Вот что случилось после ухода майора-воспитателя.

Не успели мы обсудить - все больше при помощи недомолвок и красноречивых жестов - визит Кирдэра, как дверь вновь открылась и в бараке появился Ферван Мадарасп. Он сделал пару шагов и нерешительно замер, будто бы забыв, зачем пожаловал.

- Что мы им - зверинец? - яростно прошептал у меня над ухом Меркулов.

- Дошутились. Прислал Кирдэр пса - газету конфисковывать. Я не я буду. - Это был шепот Левы-Осназа.

Остальные воздержались от комментариев, но на лицах читались те же эмоции: недовольство ("Сколько можно к нам шастать?!") и опасение ("Неужели испортят праздник, клоны поганые...").

- Встаньте на путь солнца... товарищи, - наконец поприветствовал нас Ферван устами своего переводчика (кстати, это был трофейный "Сигурд" - вероятно, занял у администрации лагеря, ведь егерям такие штучки по штату не положены).

"Товарищи" прозвучало просто-таки умилительно.

- Здравствуйте... капитан, - кивнул Гладкий. И, оглянувшись на нас, сказал: - Ну что же вы? Поприветствуйте офицера.

Ну-ну. Здравия желать не будем, но козырнуть - не жалко.

- Я бы хотел выразить вам свои соболезнования по поводу гибели вашего товарища лейтенанта Злочева, - сказал Ферван. - Он умер благочестиво. Его останки возложены на вершину дахмы рядом с прахом трех бойцов моей роты.

Предупреждая наши реплики, Гладкий отчеканил - холодно и безупречно вежливо:

- Благодарим за участие, капитан. Это честь для нас. (Будто бы в самом деле для кого-то имело значение - обойдутся ли с обугленными костями Злочева по конкордианским обычаям или нет!)

- Но я пришел не только ради этого, - продолжал Ферван. - Я бы хотел знать, кого Злочев считал своим ближайшим другом. У пехлеванов есть такой обычай: утешать лучшего друга погибшего. И я хотел бы сделать этому человеку... скажем так, подарок.

Что-то в этих словах было особенное. Не сказать - угроза. А скорее обещание больших неожиданностей и, возможно, неприятностей. В бараке сразу дохнуло холодком, будто Ферван высыпал нам под ноги два ведра колотого льда.

Не знаю уж кто как, но я это сразу почувствовал.

Мы начали переглядываться, полувопросительно задирая брови.

"Ты со Злочевым дружил?" - "Да как посмотреть... А ты?" - "Не то чтобы очень, перекидывались парой фраз". - "Вот и я", - примерно в таком ключе проходили наши безмолвные диалоги.

Настоящих друзей у Злочева не было. Однако признавать этот факт вслух никто не спешил.

Ферван ждал, испытующе на нас поглядывая.

Первым не выдержал простодушный Ходеманн.

- Разве Злочев имел друзья? - спросил он, пожав плечами.

Стоило прозвучать фразе Ходеманна, как мне стало горько и больно. Правда это была, но... но не та, которую следует сообщать врагу. Если русский офицер находится в плену в обществе других русских офицеров - он должен автоматически считаться не только их коллегой, не только боевым товарищем, но и другом.

И если лейтенант истекал кровью у меня на руках, значит...

- Как это не было? - возмутился я. - Я со Злочевым дружил! Но никаких подарков мне не надо!

- Не надо? Хорошо. - Ферван кивнул. - В любом случае, Александр, попрошу вас на пару слов.

Не дожидаясь моего ответа, Ферван повернулся и вышел из барака.

Я помедлил.

- Идите, Саша, - кивнул каперанг Гладкий. - Я думаю, нет оснований игнорировать приглашение старшего по званию.

И я вышел.

На улице было еще совсем темно. Ферван ждал меня, удалившись от барака шагов на десять.