Чтение 9–й страницы книги ~На будущий год в Москве~

- Насчет двух я, кажется, могу догадаться, - сказал он. - А вот еще два...

- Родители, - коротко ответил Лёка.

- Вы и с ними ухитрились расстаться?

- Это не составило мне большого труда, - спокойно ответил Лёка, - они умерли.

- Ох! - вырвалось у старика. Потом он на миг скорбно поджал губы и стесненно проговорил: - Простите великодушно, Алексей Анатольевич...

- Да ничего.

Лёка мимо остановившегося на пороге Обиванкина- прошел в темную комнату, задернул шторы, зажег свет. При свете в ней сделалось еще теснее.

- Присаживайтесь, Иван Яковлевич... вот кресло. Чаю хотите?

- Пожалуй, пока нет.

- Вот и хорошо, я тоже пока не хочу. Но вам придется поскучать немного, я сначала займусь письмами, а уж потом мы начнем отрабатывать легенду.

Обиванкин тяжко вздохнул. Он не стал садиться - видимо, нервы не давали. Лёка его понимал. Хотелось ходить или, в крайнем случае, переминаться с ноги на ногу.

- Точно шпионы, право слово... - пробормотал Обиванкин.

- Да, - кивнул Лёка. Улыбнулся. - Вы вполне тянете на профессора Плейшнера.

Обиванкин с сомнением в голосе ответил:

- А вы для Штирлица не слабоваты?

- Я тоже скорее Плейшнер, - беззлобно согласился Лёка. - Компания, что и говорить, маломощная. Но если вам не нравится - поищите другую,

- Простите, - спохватился Обиванкин. - Я не хотел вас обидеть. Что-то я нынче в ударе: две бестактности в минуту... Форсированный режим. Пожалуй, я могу пока заняться чаем, хотите?

- Очень кстати, - кивнул Лёка. - Вскипятите воду. Там все просто - вода в кране, чайник на плите...

- Вода в ключах, голова на плечах, - проворчал Обиванкин, шлепая носками по линолеуму прихожей на кухню.

Поиски не должны были занять много времени. После смерти родителей всякая мелочь, связанная с ними, вдруг стала невероятно ценной; не раз и не два Лёка перекладывал безделушки, пересматривал фотографии, перечитывал письма - хоть и не ему предназначенные. Покуда были живы - Лёка никак не подозревал в себе этакой сентиментальности; а вот поди ж ты...

Так что он неплохо представлял себе, что и где искать.

Очень на руку было в данных обстоятельствах то, что женщина поколения тети Люси, к тому ж всю жизнь прожившая в глубинке, даже будучи влюбленной страстно, как Мария Стюарт, никогда не стала бы писать своему избраннику ни слова интимного. Нипочем в ее посланиях не найти было бы чего-нибудь вроде "как вспомню о тебе - так между ног все мокро". Отписала, что куры тот год лучше неслись, чем нонича, - вот уже и вполне качественное любовное послание. А таких-то в архиве у Лёки лежало пруд пруди.

И еще был плюс: тетя Люся имела привычку ставить дату не в начале, там, где всегда бросается в глаза обращение к адресату (адресатом же значился, разумеется, не Иван Обиванкин, а либо мама, то есть Тоня, либо отец, то есть Анатолий, либо уж он, Алексей, Алешенька); датировала она свои письма на последней странице, рядом с подписью "Люся" или "Ваша Люся". Это оказалось неоценимой удачей.

В считанные минуты Лёка подобрал несколько очень убедительных страничек разных лет, начиная с шестьдесят пятого и кончая две тысячи вторым; пробежал их наскоро, убеждаясь, что в них нет ни одного слова, которое не вписывалось бы в легенду. Письма хранились вместе с другими старыми бумагами, и, вытащив всю кипу для просмотра, Лёка обнажил какие-то иные залежи, машинописные - явно свое собственное старье; когда он полез утрамбовывать не пригодившиеся письма обратно, взгляд его невольно упал на серый, скачущий текст (и машинка у него была не первой свежести, и лента всегда сбитая, растрепанная). Как нарочно, глазам под-ставилось: "Если съехавшиеся под одну крышу молодые супруги часто ссорятся, русский скажет: "стерпится - слюбится", то есть понадеется на априорную взаимную доброжелательность, на этику, на неформальный полюбовный компромисс". Лёка поспешно прикрыл это позорище пачкой теть-Люсиных писем. То была его допотопная статья, вернее, наброски к ней; статью он так и не написал, не до статей в ту пору стало. Год девяностый, что ли, или девяносто первый... Лёка тогда еще очень рассчитывал на то, что у них с Машей стерпится и слюбится, был просто-таки уверен в этом - в сущности, об этом и писал. Нынче он выстраивал бы свой текст совершенно по-другому.

А если бы у нас слюбилось-таки, вдруг подумал он, сидя на корточках у выдвинутого нижнего ящика, где сохли в пыльной тесноте залежи минувших эпох, я, наоборот, сейчас вполне нормально такую фразу принял бы, да и все, что пишу теперь, писал бы совсем иначе... Он не утерпел; наудачу приподнял несколько своих страничек вместе с теть-Люсиными письмами, глянул в открывшееся нутро. Ну вот: наверняка не возникло бы этой зазвучавшей уже со второй половины девяностых виноватости, просительности, не возникло бы уступчивых фраз про то, что не в матрешках и хороводах, мол, дело, с ними, мол, мы готовы расстаться хоть к вечеру, а главное-то в том, что мы не только себе нужны - мы и всем вам нужны, господа мировое сообщество...

Лёка резким движением задвинул тяжелый ящик.

Главное-то как раз, черт возьми, в том, нужны мы себе или уже не нужны; а остальное - по остаточному принципу.

Использовать наш опыт или нет - тут уж ваша забота, господа соседи, так же как, по идее, использовать нам ваш опыт или не использовать - тоже наша забота. А иначе получается этакое униженное выклянчивание права на жизнь системы "не убивай меня, Иван-царевич, я тебе еще пригожусь..."

Именно в этой позе он уже стоял перед Машей, когда пытался писать сей текст, и изо всех сил тщился доказать жене, что от него и ей, и Леньке все-таки очень много пользы.

Надо же. Даже социологическая аргументация определяется погодой в доме.

Мне при всем желании не вообразить, как бы я писал, если бы у нас все сложилось хорошо. Если бы я остался любимым, уверенным, полноправным...

Лучше не думать.

Невольно кряхтя в тон хрусту коленок, он поднялся с корточек.

Обиванкин, устало сгорбившись, сидел у окошка на кухне и тупо смотрел, как цветет синий шепелявый газ под чайником. Навстречу вошедшему Лёке он обернулся и, через силу улыбнувшись, сказал:

- Исполнено, шеф.

Красивый старик, подумал Лёка. Только очень измотанный. Он положил перед пришельцем из прошлого избранные листочки и сказал:

- Ознакомьтесь, Иван Яковлевич. Попривыкайте к почерку... а я все-таки напишу про нынешнее сборище. Не могу подвести Дарта, обещал.

И хотел не писать, да сердце не на месте, чуть было не добавил он - но решил не тратить лишних слов; какое дело до его внутренних борений Обиванкину? Это только его, Лёкины, дела, и нет резона выставляться напоказ со своей мелочевкой.

Обиванкин поднял кустистые стариковские брови.

- И что же вы напишете? Новыми трудовыми успехами встретили питерские ученые славную годовщину?

- Нет, - довольный собой и своей тактической придумкой, ответил Лёка. - Черта с два. Не дождутся.

Есть погода в доме, нет погоды в доме, гордости нет, уверенности тоже нет - но лебезить не будем. Я прав. Прав - я. Мы не рабы, рабы не мы...

Он для вящей памяти положил перед собою раскрытый блокнот и припал к компьютеру.

"Вчера в Санкт-Петербургском научном центре состоялось торжественное заседание, посвященное третьей годовщине роспуска Российской Академии наук. Перед собравшимися работниками умственного труда выступил главный ученый Аркадий Ефимович Акишин. Он рассказал, что за истекший срок под его руководством было покончено с милитаризацией науки, а также перечислил иные достижения, которым наша наука во многом обязана ему лично. Например, было доказано внефизическое и надвременное существование Бога, век-ториально хронального левовинтовому спинорному полю Вселенной и постоянно удаленного от любой произвольно взятой точки пространства на десять в степени бесконечность сантиметров. - Эту ахинею Лёка слово в слово перегнал из блокнота в текст статьи с особенным удовольствием. - Кроме того, в быт людей прочно вошла практическая астрология, и главный ученый заверил собравшихся, что недалек тот день, когда за несоблюдение рекомендаций астрологов органы охраны правопорядка будут штрафовать нерадивых и даже привлекать их к административной ответственности. По словам А. Е. Акишина, уже доказано, что Ньютон ошибался, и в мире царит не мировое тяготение, а мировое отталкивание. Наконец, как отметил главный ученый, вдохновляемая им наука уже окончательно вплотную подошла к созданию промышленной модели торсионного генератора. После выступления А. Е. Акишину был задан ряд вопросов. Отвечая на них, он, в частности, рассказал, что после долгих, кропотливых и дорогостоящих исследований удалось доподлинно выяснить, сколько весит душа великодушного человека (8 граммов) и сколько - душа человека малодушного (2 грамма), а также пожурил современную молодежь за то, что она не в состоянии выработать в себе силы воли, достаточной для изменения направленности электромагнитных и лазерных пучков или, на худой конец, хотя бы скорости распада урана и стронция. По окончании официальной части ученые удалились на банкет".

И все.

И электронной почтой отправил в редакцию - на полтора часа раньше, чем обещал господину Дарту. Дарт меня убьет, радостно думал Лёка; наверное, именно так вот отчаянно и погибельно радовались в прошлые века души кавалеристов, с шашками наголо скачущих в атаку. Верно, по приборам Акишина радость грамм на десяток потянула бы, не меньше... Но придраться не к чему. Информация в газету дана точнейшая и в срок - а имеющие уши да услышат...

И никаких "не убивай меня, Иван-царевич". Хватит.

Но тут в душе заныло. Лёка, двинувшийся было к Обиванкину, даже остановился, пришпиленный к полу нежданным сомнением.

Если посмотреть чисто по-человечески, Дарт - настоящий друг, он мне постарался помочь, а я - неблагодарная скотина, подлец, его подвел. Он нашел мне какой-никакой, да заработок, да как раз вовремя; и наверняка же мог кому-то другому, из ближайших своих, поручить, и ожидал от меня качественного материала - а я этак вот издевательски схалтурил...

Да. Если абстрагироваться от того, что именно мне надо было сделать. Что именно похвалить и превознести... Тогда - да. Ежели чисто по-человечески. Его организаторская хватка и дружеское участие, моя верность и готовность добром ответить на добро...

Самые светлые свойства людские танцуют под дудку системы.

А если не абстрагироваться?

Это как отрицательный множитель. В какую формулу с положительными величинами его ни подставь - конечный результат всегда окажется минусовым.

А вот минус на минус дает плюс.

Но до чего же, в отличие от чистой математики, неполноценен жизненный плюс, полученный посредством случки двух минусов! До чего ж мерзко от него воняет!

Лучше не думать...

Когда Лёка снова пришел на кухню, газ под чайником уже отцвел, а Обиванкин сидел, запрокинув голову, и с отсутствующим видом глядел в потолок; ладонь его лежала поверх писем.

- Прочитали? - спросил Лёка. Обиванкин медленно покивал.

- Разобрали почерк, ничего?

- Поначалу путался, потом привык... Знаете, Алексей Анатольевич... - Он наконец перекатил взгляд на Лёку. Печальный был взгляд, страдальческий. - Я бы хотел так пожить.

- Я бы тоже, - сказал Лёка. - Одно время всерьез мечтал перебраться в деревню... Хорошо. Давайте теперь... нет. Прежде чем мы начнем, я вот что хотел уточнить. Документы-то у вас все с собой?

- Нет, - ответил Обиванкин.

- Тогда завтра... то есть нынче уже, нынче... перед ОВИРом нам нужно будет заехать к вам. Паспорт, пенсионное... Видите, все же мне придется выяснить у вас, где вы живете. Багаж у вас будет какой-то? Тоже возьмете. После ОВИРа, если все получится, мы сразу поедем на вокзал.

- Багаж будет небольшой, - сказал Обиванкин, явно размышляя о чем-то другом. Что-то в нехитрой Лёкиной речи его удивило донельзя.

- Совсем без сна нынче будем, - пробормотал, покачав головою, Лёка. - Подходящий окажется вид для интервью, в самый раз, удрученный да изможденный. С первого взгляда видно: к больной родственнице едем... Ничего, в поезде отоспимся.

И тут Обиванкин наконец уразумел, что именно ему показалось странным. Он распрямил длинную сутулую спину и с недоумением проговорил:

- Не понимаю вас, Алексей Анатольевич. Какой вокзал? Какой поезд? Мы разве не на вашей машине поедем? Нам же еще по Москве колесить!

Лёка глубоко втянул воздух носом, стараясь сдержаться.

- Ну как вам сказать... Не уверен, что мой конек добежит до места назначения, но это-то ладно... Послушайте, Иван Яковлевич. Может быть, вы помните, что Клин - севернее Москвы?

- Ну... - недоуменно буркнул Обиванкин.

- Стало быть, нам, едущим с севера на машине, совсем не обязательно, чтобы попасть в Клин, заезжать в Москву? Да? Нет?

- Не обязательно...

- Так почему вы уверены, что нам дадут визу до Москвы?

У Обиванкина приоткрылся рот. Мысль явно подкупила его своей новизной.

- Я не подумал... - пробормотал он после долгой паузы.

- Если бы я просто ехал с Ленькой к тете Люсе, я бы на машине и покатил, - признался Лёка. - Все правильно. Но у нас-то с вами одна надежда: выклянчить право на билеты на экспресс. Тогда волей-неволей получится до Москвы и обратно. На вокзале мы с вами расстанемся, делайте в Москве, что хотите - но к моменту отъезда назад чтоб были у поезда, как штык. Вот такой план кампании.

Несколько мгновений Обиванкин, по-прежнему с напряженной, прямой спиной, сидел неподвижно и даже не дышал. Потом шумно выпустил воздух из легких и сгорбился. Так и казалось, что его накачали было, будто надувного жирафа, а потом выдернули пробку.

- Я совсем все это упустил... - горестно пробормотал он. - Ох, жизнь...

- Да, - проговорил Лёка. - Жизнь. Давайте жить. Пьем чай - и начинаем...

Беда пришла, как всегда, откуда не ждали.

Процедура и взаправду оказалась облегченной донельзя - что и обещали клятвенно при введении визовой системы чиновники из ОБСЕ. Не соврали. Заняв очередь в половине седьмого утра, за два с половиною часа до открытия ОВИРа, Лёка и Обиванкин уже к одиннадцати прошли в комнатенку, которая носила название приемной - по идее, именно и только здесь и должны были концентрироваться господа петербуржцы, возымевшие блажь покататься по построссийскому пространству; в приемной стояло пять стульчиков да диванчик от силы на три задницы - кто в свое время просчитывал, что господ желающих будет оказываться в каждый данный момент времени не более восьми единиц, оставалось лишь гадать. Господа теснились в жидкой от потных испарений духоте приемной, точно кильки в томате; стояли и на лестнице, от третьего этажа до низу, и еще на улице - будто тесто из квашни у нерадивой хозяйки густо вытекало сперва на стол, а потом и на пол. Все это страшно напоминало Совдеп. И, честно сказать, никакой ностальгической грусти не пробуждало.

Без четверти двенадцать подошла очередь Лёки заходить в опросную кабинку к интервьюеру, сидевшему за перегородкой из толстого, верно, пуленепробиваемого стекла. Всего их было пятеро, каждый в отдельной клетке за отдельной дверью; поближе к этим дверям очередь, превшая единым крутым замесом, распадалась на пять щупалец. Молодой, ухоженный и прекрасно одетый парень был приветлив, вежлив и предупредителен - у него там наверняка работал кондишн; разговор в целях вящей безопасности чиновника шел через микрофоны, а для передачи тех или иных документов под прозрачной частью перегородки предусмотрен был специальный ящичек, который можно было двигать то на ту сторону, то на эту, в него надлежало по мановению начальственной руки вкладывать те или иные бумаги: паспорт, свидетельство о рождении Леньки, телеграмму Фомичева... Хорошо, что при столь экстренных ситуациях не требовались другие бумажки, например, справка о доходах - с нею бы Лёка наплакался. Ходили слухи, что, ежели доход казался интервьюеру не шибким, он с легкой душой отказывал в визе - с какой, мол, радости при этаких-то деньгах путешествовать? сиди и не рыпайся! Не может, дескать, человек со столь мизерным заработком тратиться на поездки, неспроста он едет, не к добру, скрывает свои истинные прибыли, преступник, наверное...

Да, молодой чиновник был вежлив и приветлив. И никакой это был, разумеется, не американец, не швед и не чех с Гавелом в башке и с печатью в руке - свой же, судя по выговору, брат русак куражился, только уже нового помета, без хамства, с хорошим словарным запасом и на жалованье у европейской административной структуры. И если отрешиться от того, что занимался он делом в каком-то смысле противоестественным - своим личным произволом, никому не отчитываясь в мотивах разрешения или отказа (такие у него были права по закону), после доверительного разговора и короткого раздумья над услышанным разрешал или запрещал господам петербуржцам съездить, например, в одну из столиц ближайшего зарубежья - Москву; если отрешиться от того, что ему, на Лёкин взгляд, надлежало бы взвыть от собственной подлости и выбежать на улицу с криком: да что же это творится, люди? да как же мы дошли до жизни такой? да не могу я этого больше! - а он сидел себе в своей ароматизированной клети и негромко, но жестко, с ясными глазами и очень серьезным видом вопрошал: "Вы уверены, что ваши чувства к сестре вашей матушки столь глубоки, что вы действительно сумеете облегчить ей ее последние часы в сем мире?" - если отрешиться от всего этого, то интервьюер был образцом предупредительности и даже сочувствия.

Но Лёка отрешиться не мог - и потому, верно, ему постоянно мерещилось некое запредельное самодовольство в каждой гримасе и каждой реплике чиновника. Вот, мол, я приехал сюда из своего таунхауса на своем "вольво", чтобы заниматься крайне важным делом: в целях, как сказано в законе, принятия превентивных мер борьбы с русским экстремизмом, а также прочей неостановимо растущей преступностью - лезть к тебе в душу и решать твою судьбу. Зачем мне быть невежливым с тобой? Неопрятным и тупым? Это все грубые, первобытные формы самоутверждения - а я интеллигентный человек. Я могу просто-напросто вежливейшим образом отказать тебе - и потом останусь веселиться дальше, а ты отвалишь весь в дерьме, и я даже скажу тебе на прощание: мне очень жаль.

- Да, я все понимаю, - скорбно поджимая губы, покивал чиновник где-то на двенадцатой минуте интервью. - Конечно. Случай бесспорный, у меня нет ни малейшего повода отказывать вам, И вашему несовершеннолетнему сынишке, несомненно, тоже. Это очень мило, что мальчик сам изъявил желание проводить свою двоюродную бабушку в последний путь. Вы хорошо его воспитали. Что же касается... - Он глянул в написанную Лёкой заявку. - Э-э... Обиванкина. Вы коротко с ним знакомы?

- Нет, - честно ответил Лёка. - Совсем даже нет.

- Однако вы все же сочли целесообразным найти его, получив телеграмму?

- Да. Я от тети Люси знал, что у нее в Питере есть давний друг Обиванкин, она о нем изредка рассказывала.

Поди проверь сейчас, рассказывала мне тетя Люся или нет.

- Но о близких их отношениях вы до сего дня не догадывались?

- Нет, конечно.

- Какое впечатление он на вас произвел?

- Да честно говоря, никакого. Опрятный старик, речь культурная... По первому впечатлению - ничего худого не скажу.

Чиновник покивал с пониманием,

- Мне нужно с ним поговорить самому. Он здесь?

- Естественно. Мы вместе пришли. Он прямо за мной в очереди.

- Тогда пригласите его, будьте добры. Тут надо разобраться и подумать.

Лёка, кивнув, повернулся и, упершись обеими руками, навалившись, отворил тяжелую звукоизолирующую дверь. Вывалился в духоту приемной. На него уставились десятки глаз, тщась, как прекрасно понимал Лёка, в очередной раз угадать: разрешили? отказали? какое у господина начальника настроение? Эти взгляды вскидывались на каждого, кто выходил из опросной.

Один из этих взглядов был - взгляд Обиванкина.

Лёка, придержав дверь, чтоб не затворилась от собственной тяжести, чуть кивнул старику и едва слышно процедил сквозь зубы:

- Загрунтовал я его нормально. Вперед.

Лауреат Ленинской премии, бывший знаменитый ракетчик или что-то вроде того, взволнованно, точно студент на экзамене, пригладил седые волосы и шагнул в опросную.

Он вышел через десять минут. Лёка был уверен, что за эти десять минут он, Небошлепов, должен был бы тоже поседеть - так тянулось время. Но в приемной не было зеркала проверить.

Лоб Обиванкина был влажным от пота, и нос - влажным.

- Вроде нормально... - выдохнул он. - Идите, зовет.

Лёка снова погрузился в полусумрак опросной.

- Да, я удовлетворяю все ваши просьбы. Любовь - святое чувство, она заслуживает уважения. Особенно та, которую люди пронесли через всю жизнь...

По Лёкиной спине текло.

Чувствительный микрофон донес до Лёки жужжание принтера. Заполненная подорожная и три ближние визы, подрагивая, словно живые, шустро отрастали из него одна за другой.

- По этим документам вы, уважаемый господин Небошлепов, в любой кассе города или области приобретете билеты на сегодняшний день до Твери - и обратно от Твери до...

Пол качнулся под Лёкой.

- Как до Твери?

Чиновник не слышал. Или не слушал.

- ...Петербурга на означенный в подорожной согласно вашей заявке день возвращения. По ним же в Твери вы сможете приобрести билеты на пригородный электропоезд до Клина и соответственно обратно - от Клина до Твери. Автобусные билеты от Клина до вашей деревеньки мы не бронируем, это местное сообщение, разбирайтесь сами. По квитанции с гербом Евросоюза - вот она, сейчас я ее передам - на втором этаже вы оплатите стоимость визы, без документа о внесении сбора виза недействительна. Желаю вам приятной поездки. - Чиновник ляпнул стандартную концовку и лишь с секундным запозданием сообразил, что фраза не из того сценария. Не меняя тона, без зазрения совести добавил: - Примите мои соболезнования.

Документы вылезли к Лёке из щели под стеклянной перегородкой.

- Только до Твери?!

- Ну конечно, - улыбнулся за толстым стеклом чиновник. - С приближением летнего сезона мы пустили дополнительный пассажирский поезд, который делает остановки во всех значимых промежуточных пунктах, и разгрузили экспрессы. Уменьшается скученность, увеличивается безопасность как резидентов столиц, так и пассажиров... Вы чем-то недовольны?

Лёка взял себя в руки.

- Благодарю вас, - чуть хрипло сказал он. - Вы очень любезны.

- Это моя работа, - скромно ответил чиновник. Лёка во второй раз вышел наружу. Снова взгляды - и среди них один.

- Ну что? - свистяще выдохнул Обиванкин. Лёка молча взял его за локоть и поволок прочь из приемной. Они протолкались к двери, потом протолкались по лестнице вниз и, оба мокрые, как из горячего душа, с трудом переводя дыхание, вывалились во двор.

- Что такое? Что? - бормотал Обиванкин. Лёка молчал и упрямо волок его, точно муравей - сосновую иголку.

Когда они оказались достаточно далеко от хвоста очереди, так что их уж никак и никто не мог услышать, Лёка, по-прежнему стискивая локоть Обиванкина, остановился, развернул ученого к себе лицом и сказал:

- Стало быть, такой расклад. Культура обслуживания на транспорте повысилась. Билеты у нас на сопряженные поезда, пассажирский до Твери и затем на электричку до Клина. И обратно, естественно, тоже от Клина на Тверь и затем из Твери на Питер. Нет Москвы.

Хорошо, что Лёка не выпустил локоть старика. Тот пошатнулся и схватился за сердце. Мог бы и упасть.

- Спокойно! - вполголоса прикрикнул Лёка.

- Как спокойно? Как спокойно?! Вам хорошо говорить...

- Да, мне очень хорошо говорить. - Мысли у Лёки в голове скакали, будто взлетающие над водой мальки, за которыми в невидимой глазу опасной глубине охотится щука. Сверкнут серебряными капельками вразнобой - и опять пропадают, ни единого толком не разглядишь. - Обратного хода уже не может быть, мы должны ехать. Если начнем отказываться, привередничать, они заинтересуются нами уже плотней, и все всплывет. Ничего. Ничего, Иван Яковлевич, прорвемся. Клин очень близко от Москвы, и, главное, граница уже позади окажется. Завтра мы будем там, а обратно в воскресенье. Я не знаю, какие дела у вас в Москве, долгие ли, короткие... Но, честное слово, за это время из Клина туда пешком можно сходить. На перекладных... леваками...

- То есть мы все-таки едем?

- А вы как думали? Визы на руках! С минуту они молчали.

- Доберетесь, - тихо, убежденно проговорил Лёка. - От Клина - доберетесь. В воскресенье мы будем вас ждать. Только... - Он перевел дыхание. - Только не попадитесь там. Без визы в столице... Начнут разматывать - всплывет подлог.

Опять помолчали. У Обиванкина вдруг задрожали губы. Он долго смотрел Лёке в лицо - будто они минуту назад встретились и он видел журналиста впервые.

- Алексей Анатольевич... - пробормотал он, насмотревшись. - Голубчик... Вы же собой рискуете. Почему вы так помогаете мне?

Потому что я прав, подумал Лёка.

Потому что я хочу хоть что-то в жизни довести до конца. Потому что я начал и уже не могу отступиться. Потому что вы мне симпатичны, Обиванкин. Потому что вы так же несчастны в этом мире, как и я. Потому что у меня рабья кровь.

Вслух он сказал:

- Я очень уважаю лауреатов Ленинских премий. Буквально благоговею.

У Обиванкина чуть приоткрылся рот. А потом он рассмеялся - отрывисто, трескуче и совсем не весело.

- Все, - сказал Лёка. - Я вас поставил в известность. Вы не отказываетесь ехать при таком раскладе?

- Безусловно, нет... Безусловно - нет!

- Тогда пошли платить.

Лэй, перекинув суму через плечо, шумно скатывался по лестнице - возбужденный, окрыленный, предвкушающий дальнее путешествие и бесшабашную дорожную свободу. Лёка тоже шагнул было через порог, но Маша коротко, тут же отдернувшись, коснулась кончиками пальцев его спины - и он обернулся.

- Я вчера сказала грубость, - с трудом выговорила она. - Прости. Я не хотела тебя обидеть. Лёка ободряюще улыбнулся ей.

- Совсем даже не грубость, - сказал он. - Просто правду.

Помолчали. Он смотрел ей в лицо; она смотрела в сторону. Так часто бывало и прежде: он искал ее глаза, она их прятала.

- У меня такое чувство почему-то... Будто я тебя уже никогда больше не увижу, - сказала она. - Вообще.