же, в этом были свои преимущества и недостатки. Конечно, никто больше не
линчевал Болди. Довольно защищенные, почти принятые благодаря своему
предусмотрительному самоподавлению - подчеркнутому постоянно носимыми ими
париками - они могли найти работу и место в жизни. Конечно, это были
специальные работы, не приносившие слишком большой власти или дохода.
Работы, на которых особый талант обращался во благо социальной группы.
Бартон был натуралистом, знатоком всевозможных пернатых. И в этом было его
спасение.
Болди, связанные глубокой дружбой и пониманием, которые всегда сплачивали
телепатов. В памяти все еще жили те беспокойные обрывки мыслей,
вспыхивающих и гаснущих в комнате, более живых, чем лица собравшихся.
Опасность, полумрак, желание помочь.
найти работу для него..."
оттенками и двусмысленностями, и то имя-символ, которым другие обозначали
его. Для них он был Дэйв Бартон. Их мысли-обращения к нему лично хотя и
отличались для каждого ума, всегда несли одно и то же ядро личностного
смысла, которое принадлежало только ему из всех людей в мире. Имя, которое
могло бы носить пламя свечи, тайное и непроизносимое. Его собственное.
приспособиться, ибо от этого зависит благополучие всей расы мутантов, они
нашли ответ. Для обычных людей хулиганство было обычным делом; в те дни
каждый носил кинжал и дрался на дуэлях. Но сами телепаты жили в одолженном
времени. Они существовали только благодаря доброй воле, которую сами же и
сформировали. Эту добрую волю было необходимо постоянно поддерживать, и
это не могло быть сделано пробуждением антагонизма. Ни у кого не мог
вызвать зависти доброго нрава старательный эксперт по семантике, а вот
Д'Артаньяну могли позавидовать - и позавидовали бы. И выход для чудесным
образом смешавшегося наследия мальчика, в ком кровь предков-первопроходцев
и новаторов смешалась с осторожным напряжением Болди, мог быть только
один.
свой острый ум против животной дикости тигра или питона. Если бы это
решение тогда не было найдено, то Бартона сейчас могло бы не быть в живых.
Ведь обычные люди все еще были насторожены, все еще нетерпимы.
другим. Неизбежно было то, что он рос в усталости от неуловимой симфонии
мысли, живой волной перекатывающейся даже через моря и пустыни. Мысленный
барьер не спасал; даже за этой защитной стеной чувствовался бьющий по ней
поток мысли. Только в необъятных пространствах неба можно было найти
временное укрытие.
порывами ветра. Озеро под Бартоном превратилось в десятицентовую монету.
Вокруг него раскинулись еще более разросшиеся за пятьдесят лет леса
Лимберлоста, болотистая пустыня, в которой постоянно перемещались
странствующие банды недовольных, неспособных приспособиться к общественной
жизни в сотнях тысяч поселений, разбросанных по всей Америке, и боящихся
объединиться. Они были антиобщественны и, вероятно, в конце концов просто
обречены на вымирание.
за собой на запад цепочку планеров - наверно с треской из Великих городов
Побережья, или виноградом для вина с виноградников Новой Англии. Названия
в отличие от страны не слишком изменились. Слишком сильно сказывалось
языковое наследие. Давно уже не существовало городов под названием
Нью-Йорк, Чикаго или Сан-Франциско; было психологическое табу, знакомая
фуга, принявшая форму такую, что новые маленькие узкоспециализированные
поселения никогда не назывались по имени пораженных раком разоренных зон,
однажды названных Нью-Орлеаном или Денвером. Из американской, да и из
мировой истории пришли названия - Модок и Лафитт, Линкольн, Рокси,
Потомак, Моухассет, Америкэн Ган, Конестога. Лафитт, расположенный на
побережье Мексиканского Залива, посылал корабли с рыбными деликатесами
порджи и помпано в Линкольн и Рокси в сельскохозяйственном поясе; Америкэн
Ган выпускал оборудование для ферм, а Конестога, откуда сейчас летел
Бартон, находилась в районе рудников. Там тоже был зоопарк умеренных
широт, один из многих, которые Бартон обслуживал на всем пространстве от
Паджета до Флориды.
сознательность, а когда мир лежал под ним подобно карте, было очень трудно
не представить его утыканным головками цветных булавок - очень много
черных и очень мало белых. Обычные люди и Болди. Кроме того, кое-что нужно
было сказать об интеллекте. В джунглях обезьяна в красной куртке была бы
разорвана на части своими неодетыми сородичами.
потоки мировой мысли стихли до слабого, почти неощутимого ритма. Он закрыл
кабину, добавил газ и перевел воздушные рули, позволив машине набирать
высоту. Он откинулся на мягкое сидение, в холодной настороженности
готовности включить руки в работу, если вертолет вдруг попадет в один из
непредсказуемых всплесков мысленного гнева. Пока же он отдыхал в
одиночестве, в полной тишине и бездействии.
нирваны, утешило его. Далеко внизу бурлил мир, посылая вибрации, нестройно
звучавшие сквозь слои эфира, но очень немногие излучения достигали этой
высоты, да и те не беспокоили Бартона. С закрытыми глазами, полностью
расслабленный, он выглядел на время забывшим о жизни.
взгляда мало кто узнавал в Бартоне Болди; он носил парик с короткими
коричневыми волосами, а годы, проведенные в джунглях, сделали его почти
нездорово тощим. Болди, по природе далекие от атлетических соревнований, и
соревновались только между собой, были склонны к дряблости, но Бартона
нельзя было назвать дряблым. Хищники-охотники заставляли его быть в
хорошей физической форме. А сейчас, высоко над землей, он расслабился, как
делали это сотни других Болди, давая отдых своему напряженному сознанию в
синем покое высоких слоев атмосферы.
Небо было довольно темным, сверкали редкие звезды. Так он лежал некоторое
время, просто наблюдая. "Болди, - думал он, - первыми займутся
межпланетными путешествиями. Вокруг нас неосвоенные новые миры, а новой
расе нужен новый мир."
понять, что важна его раса, а не он сам. Пока к Болди не пришло подобное
знание, он не был действительно зрелым. До этого он постоянно представлял
собой возможную потенциальную опасность. Впрочем сейчас Бартон уже
сориентировался и нашел подобно многим Болди компромисс между собой и
расой. И это включало, главным образом, развитие социального инстинкта и
дипломатии.
пищевым концентратом, сморщился, увидев коричневые капсулы, и засунул их
обратно. Нет. Пока он в Америке, он хочет роскоши цивилизации. В Африке он
съел достаточно концентрата, чтобы подавить свои вкусовые рецепторы. И все
из-за того, что некоторая дичь вызывала у него просто физическое
отвращение после контакта с разумом этих существ. Он не был вегетарианцем,
мог запросто отбросить эмоции, но, к примеру, обезьяну он не смог бы
съесть никогда.
упругой плоти между зубов. В этой стране была хорошая рыба. В деловом
центре Конестоги Бартон знал неплохой ресторан, и вертолет послушно
повернул на ближайшую к ресторану площадку, огибая само поселение, чтобы
не поднимать облака пыли из-за малой высоты.
мире. Насколько он знал, в Конестоге не было Болди, и он с удивлением -
приятным удивлением - почувствовал мысленное прощупывание своего мозга.
Оно было вопросительным.
определил это по поверхностности вопросов. Это было похоже на
растопыренные пальцы, мягко тянущиеся в поисках другой руки, готовой
сомкнуться в пожатии. Но искавшему не хватало информации о Бартоне.
Дэнхема? Кортни? Он, кажется, распознал личностные нотки Дэнхема и Кортни,
пронизывающие ее вопрос.)
добровольное желание помочь.
Коннот реализовывала свою личность, оно образовывало ту не поддающуюся
описанию ключевую мысль, которую впоследствии нельзя было ни с кем
перепутать. Ментальная сущность чистой мыслящей личности.