имен и речей, -- именно от сего устройства и бежит в тебе проводник к
смертоносной сути. Так что ты -- машина, усовершенствованная непонятным мне
образом, а может быть, даже и воистину совершенная. Удалить твое жало, не
вызвав при этом упомянутых последствий, не сможет никто.
должна поспешить на помощь похищенному.
известным местом, или нет, даже если бы хотела этого изо всех сил, на сей
счет я не могу сказать ни да, ни нет, -- продолжал лекарь, словно не слыша
моих слов. -- Я могу, если ты, конечно, захочешь, сделать только одно, а
именно: напылить на полюса известного места через трубку железо, истертое в
порошок, так что от этого несколько увеличатся пределы твоей свободы. Но
даже если я сделаю это, ты до последнего мгновенья не будешь знать, спеша к
тому, кому стремишься помочь, не окажешься ли ты по-прежнему послушным
орудием его погибели.
операцию, которая продолжалась недолго, не доставила мне неприятных ощущений
и не вызвала в моем душевном состоянии никаких ощутимых перемен. Чтобы еще
больше завоевать их доверие, я спросила, не позволят ли они мне провести
ночь в монастыре, потому что весь день ушел на беседы, рассуждения и
медицинские процедуры.
запоминая запахи похитителей Арродеса. Я была способна и на это, ибо
случалось, что королевской посланнице преграждал дорогу не сам осужденный, а
какой-нибудь другой смельчак. Перед рассветом я улеглась на соломе -- там,
где многие ночи спал похищенный, и, в полной неподвижности вдыхая его запах,
дожидалась прихода монахов. Я допускала, что все их рассказы могли быть
выдумкой, обманом и, коли так, они должны бояться моего возвращения с
ложного следа и моей мести, а этот темный предрассветный час был для них
наиболее подходящим, если бы они вознамерились меня уничтожить. Я лежала,
притворившись глубоко спящей, и вслушивалась в каждый, даже самый легкий
шорох, доносившийся из сада: ведь они могли завалить чем-нибудь двери и
поджечь сарай, дабы плод чрева моего разорвал бы меня в пламени на куски. Им
не пришлось бы даже преодолевать свойственного им отвращения к убийству, ибо
я была для них не личностью, а только механическим палачом, останки мои они
закопали бы в саду и не испытали бы никаких угрызений совести. Я не знала,
что предприняла бы, услышав их приближение, и не узнала этого, потому что ни
до чего такого не дошло. Я оставалась наедине со своими мыслями и все
повторяла про себя удивительные слова, которые сказал, не глядя мне в глаза,
старый монах: "Ты -- сестра моя". Я по-прежнему их не понимала, но, когда
мысленно их повторяла, они всякий раз обжигали меня, словно я уже утратила
тот тяжелый плод, которым была обременена. Рано утром я выбежала через
незапертую калитку и, миновав монастырские постройки, как указал мне монах,
полным ходом пустилась в сторону синевших на горизонте гор -- именно туда он
и направил мой бег.
Я летела, как снаряд, между белоствольных берез, достигла предгорных лугов,
и, когда бежала по ним напрямик, высокая трава разлеталась по обе стороны,
словно под ударами косы.
через поток, но не обнаружила на нем следов Арродеса -- видимо, пренебрегая
тяжестью, они по очереди несли его, выказывая этим свою хитрость и
осведомленность, ибо понимали, что никто не вправе опередить королевскую
машину в ее миссии, что и так они уже немало повредили монаршей власти,
отважившись на это свое деяние.
этой последней погоне, -- я скажу, что и обманула монахов, и не обманула их,
ибо на самом деле желала лишь возвратить себе свободу, вернее, добыть ее,
поскольку никогда раньше ее не имела. Если же спросите о том, что я
собралась делать с этой своей свободой, то не знаю, что вам сказать.
Незнание не было мне внове: вонзая в свое обнаженное тело нож, я тоже не
знала, чего хочу, -- убить ли себя или только познать, пусть даже одно при
этом будет равнозначно другому. И следующий мой шаг тоже был предусмотрен --
об этом свидетельствовали все дальнейшие события, а потому и надежда на
свободу тоже могла оказаться только иллюзией, и даже не моей собственной, а
нарочно введенной в меня, чтобы я действовала энергичнее побуждаемая такою
коварно подсунутой приманкой. Как знать, не равнялась ли свобода отказу от
Арродеса? Ведь я могла ужалить его, даже будучи полностью свободной, я же не
была настолько безумной, чтобы поверить в невероятное чудо -- в то, что
взаимность может возвратиться теперь, когда я уже перестала быть женщиной, и
пусть не совсем перестала быть ею, но мог ли Арродес, который собственными
глазами видел свою возлюбленную с разверстым животом, поверить в это? Итак,
хитроумие сотворивших меня простиралось за последние пределы механического
искусства, ибо они, несомненно, учли в своих расчетах вариант и этого моего
состояния, когда я устремлялась на помощь любимому, утраченному навсегда.
Если бы я могла свернуть с пути и удалиться, чреватая смертью, которую мне
не для кого родить, я и этим тоже ему не помогла бы. Наверное, меня
намеренно сотворили такой благородно никчемной, порабощенной собственным
желанием свободы, дабы я выполняла не то, что мне приказано прямо, а то,
чего -- как мне казалось в очередном моем воплощении -- хотела я сама. Мое
путаное и раздражающее своей бесцельностью самокопание должно было, однако,
прерваться только у цели. Расправившись с похитителями, я спасу
возлюбленного и сделаю это так, чтобы отвращение и страх, которые он питал
ко мне, сменились бессильным изумлением. Так я смогу обрести если не его, то
хотя бы самое себя.
склону, я неожиданно потеряла след. Напрасно я искала его; вот здесь он был,
а дальше -- исчез, как будто преследуемые провалились сквозь землю. Я
догадалась вернуться в чащу и не без труда отыскала куст, у которого было
срублено несколько самых толстых ветвей. Обнюхав срезы, истекающие соком, я
вернулась туда, где след исчезал, и нашла его продолжение по запаху
орешника. Беглецы учли, что полоса верхнего запаха недолго продержится в
воздухе -- ее скоро сдует горный ветер -- и потому воспользовались ходулями,
но и эта уловка только подхлестнула меня. Запах орешника вскоре ослабел, но
я разгадала и новый их фортель -- они обернули концы ходуль обрывками
джутового мешка. Брошенные ходули я нашла неподалеку от скалистого обрыва.
Склон был усеян огромными замшелыми валунами, которые громоздились друг на
друга так, что преодолеть эту россыпь можно было, лишь прыгая большими
скачками с камня на камень. Так и поступили мои противники, однако они не
избрали прямого пути -- они петляли. Из-за этого мне приходилось сползать
чуть ли не с каждого валуна, чтобы, обежав кругом, сызнова отыскать нюхом
зыблющиеся в воздухе частички их запаха. Так я дошла до отвесной скалы, по
которой они вскарабкались наверх. Они не смогли бы взобраться туда, не
развязав руки своему пленнику, но меня не удивило, что он добровольно полез
вместе с ними, -- пути назад теперь для него уже не было. Я поползла вверх
по разогретому камню, ведомая отчетливым, утроенной силы запахом -- ведь им
приходилось взбираться по этой отвесной стене, цепляясь за каждый уступ,
промоину, впадину: не было такого клочка седого мха, забившегося в расщелину
нависших скал, ни мелкой трещинки, дающей минутную опору ногам, которую
похитители не использовали бы как ступеньку. Порой в самых трудных местах им
приходилось останавливаться, чтобы выбрать дальнейший путь, -- я чувствовала
это по усиливающемуся запаху. А я буквально мчалась вверх, едва касаясь
скалы, чувствуя, как сильнее и сильнее все во мне дрожало, как все во мне
играло и пело, ибо эти люди были достойны меня, я чувствовала радость и
изумление, потому что восхождение, которое они проделывали втроем, страхуясь
одной веревкой, джутовый запах которой остался на острых выступах камня, я
совершала одна и без особых усилий и ничто не могло сбить меня с той
поднебесной тропы. На вершине меня встретил сильный ветер, который свистел
на остром, как нож, гребне, но я даже головы не повернула, чтобы
полюбоваться на простершуюся далеко внизу зеленую страну и горизонты, тающие
в голубой дымке, а принялась ползать по гребню взад и вперед, пока в
незаметной выбоине не нашла продолжение следа. Беловатый излом и осколки
камня обозначили место, где один из путников сорвался. Перегнувшись через
каменную грань, я посмотрела вниз и увидела маленькую фигурку, словно
отдыхавшую на середине склона, и острым зрением различила даже темные капли
на известняке, словно оставленные недолгим кровавым дождем. Двое других
пошли дальше по гребню, и я пожалела, что мне достанется теперь всего один
стерегущий Арродеса враг, потому что никогда до сей поры не ощущала так
сильно, сколь благородно мое дело, и не была исполнена такой жаждой борьбы,
отрезвляющей и опьяняющей одновременно. Я побежала вдоль гребня под уклон,
ибо беглецы избрали именно это направление, оставив погибшего в пропасти,
ведь они очень спешили, а его мгновенная смерть при падении была для них
несомненна. Я приближалась к скальным воротам, похожим на руины гигантского
собора, от которого остались только столбы разбитого портала, боковые
контрфорсы и одно высокое окно, сквозь которое светилось небо, а на его фоне
выделялось тоненькое деревце, с бессознательной отвагой выросшее там из
семени, занесенного ветром в горсть праха. За воротами начиналась скалистая
котловина, наполовину затянутая туманом, придавленная длинной тучей, из
складок которой сыпался мелкий искрящийся снег. Пробегая в тени, которую
отбрасывала причудливая башня, я услышала грохот сыплющихся камней, и тут же
по склону скатилась лавина. Глыбы колотились об меня с такой силой, что
высекали дым и искры из моих боков, но я, поджав все свои ноги, успела
упасть в неглубокую выемку под валуном и в безопасности переждала, пока
пролетели последние обломки. Мне пришла в голову мысль, что тот, второй,
который вел Арродеса, нарочно выбрал это лавиноопасное место в расчете, что
я, не зная гор, попаду под обвал и обвал -- хоть надежда на это и невелика
-- раздавит меня. Такая мысль меня обрадовала:
борьба становится более достойной. На дне выбеленной снегом котловины
виднелась постройка -- то ли дом, то ли замок, сложенный из самых тяжелых
Василенко Иван
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Соломатина Татьяна
Витковский Евгений