Чтение 9–й страницы книги ~Княжич~

Сколько лет Путята на душе тот камень носил? А вчера не выдержал. Хлебнул да все и выложил. Как оно на самом деле было. Каялся. Просил, чтоб я смертью его бил. Кричал, что не может он больше такую вину в себе таить. Плакал навзрыд, как маленький. И я, помнится, тоже плакал. Хмель из себя выпускал. И горе лютое. А потом простил я его. Не воевода виноват. Доля судьбу такую матери сплела. Любит она над жизнями человечьими потешиться. Ох любит...

Глава третья

ЛЮБАВА

16 июля 942 г.

В своем тяжелом забытьи я слышал невнятное, непонятное бормотание. Будто рой растревоженных пчел решил сделать улей в моей голове. Вот только у матки была человеческая голова, и она бубнила и бубнила мне что-то на ухо.

Потом мне вливали в рот горькое вонючее зелье. И от этого жар разливался по телу. Едкая вонь заполняла нос, рот, пылала огнем в груди. И чудилось, что голова от этой отравы светлеет...

Несколько раз мне казалось, что я прихожу в себя...

Расплывчатые пятна приобретают форму, но, кроме горевшего синим пламени, я ничего осознать не мог...

И опять - погружение то ли в сонное, то ли в бессознательное небытие...

И вновь глухое бормотание, пробирающее до костей... Иногда я разбирал отдельные слова, но смысл их ускользал от меня. И я снова и снова пытался понять - жив или уже нет...

Только голос, беспощадно однообразный, подсказывал мне, что я все еще в Яви. Но сколько я ни старался, не мог понять, кто бормочет: мужчина или женщина.

Да и какая разница, кто месит тесто, чтобы испечь хлеб...

Ведь... я стал тестом... Пышным, липким, холодным и податливым... И чьи-то сильные руки мяли меня, шлепали обо что-то твердое... Растягивали и скручивали... Сжимали и взбивали... От этого мне становилось все лучше...

И гордостью я преисполнился оттого, что вскоре из меня выпекут каравай... Каравай, каравай, кого хочешь выбирай...

Выбрал.

Жарко.

Пахнет лугом. Травами медвяными и горьким чем-то. Аж дышать тяжело.

Яркий луч резанул по глазам, едва я только приподнял веки. Снова зажмурился. Во рту пересохло. Показалось, что вот-вот губы потрескаются от нестерпимой жажды и горячая кровь брызнет ручьем. И тогда я напьюсь...

- Пить...

- Слышала, Любава? - Женский голос был мне не знаком.- Пить просит. Значит, прав был знахарь. На поправку княжич пошел.

- Смотри, мама, у него веко дергается. - Только девчонки, а голосок был девчачий, мне не хватало.

- Где я? - Мне понадобились все силы, чтобы сказать это.

- Тише. Тише, княжич, не то снова уйдешь. Слаб ты еще больно.

- Где я? - этот вопрос не давал мне покоя.

- Мама, что он меня не слушает? - В голосе девчонки послышалась обида.

- Все они, мужики, такие. Сначала не слушают нас, а потом мучаются. Ты не смотри на него. Давай тряпицу сюда. А ты, княжич, силы береги. В бане ты. В бане.

Я осторожно открыл глаза.

Свет врывался в темноту жарко натопленной бани через маленькое оконце под потолком. И в этом ярко-желтом луче проявился худенький девчачий образ. Мне показалось, что это сама девчонка светится, разгоняя тьму.

- Ты красивая. - Я не знаю, как такие слова могли сорваться с моих губ.

- Дурак, - сказал образ и показал язык.

- Да будет тебе, Любава, - сказала женщина. - Разве не видишь? Не в себе он. Небось подумал, что ты навка какая.

Она приподняла мне голову и влила в рот что-то теплое и очень-очень вкусное.

- Ешь, ешь. Поди, изголодался. Седмицу целую одними отварами тебя отпаиваю.

Долго уговаривать меня не пришлось. Я сделал еще один большой глоток. Потом еще.

- Что? Хороша похлебочка? - Девчонка подошла поближе и мягкими пальцами убрала волосы с моего вспотевшего лба.

- Угу, - промычал я и сделал еще глоток.

- Мамка старалась, крысу эту в трех водах вываривала.

Я поперхнулся. Выплюнул варево. В животе противно заурчало. И тошнота подкатила к горлу.

- Ты чего, шутоломный? - рассердилась женщина.

Вытерла с груди мой плевок и строго посмотрела на девчонку:

- Зачем ты так?

- А что тут такого? - пожала плечами Любава. - Жить захочет, и не такое проглотит, - и прочь отошла.

- И верно, княжич, - женщина повернулась ко мне и вновь поднесла к моим губам миску, - ничего зазорного в этом нет. Крыса зверь чистый. Абы чего не сожрет. А мясо у нее полезное. Силу дает. Ешь.

- Знал бы он, из чего ты отвары творила... - из дальнего угла подала голос девчонка.

- А зачем ему знать? - улыбнулась женщина. - Ему сейчас не знать, а выздоравливать нужно. Хочешь жить, княжич? Тогда ешь и не противься.

Она подсунула свою маленькую крепкую ладошку под мой затылок и ткнула миску мне в губы.

- Ешь, - твердо сказала.

Делать нечего. Пришлось разжать зубы и сделать еще глоток. А похлебка была действительно вкусной.

- Вот и славно, - сказала женщина, когда я проглотил остатки, и тряпицей утерла мне губы. - Теперь точно на поправку пойдешь.

Она встала с моей постели. Отошла. Поставила миску на небольшой стол, заваленный пучками трав и снизками кореньев. Выбрала среди этой груды один пучок. Пошептала над ним что-то и бросила траву в огонь.

Трава вспыхнула и погасла, а по бане потекло сладкое тягучее благоухание.

По телу моему пробежала теплая волна, и я понял, что слабость и голод отступают.

- А вы чего телешом? - спросил я, когда в голове немного прояснилось.

- Так жарко же, - сказала девчонка. - А мы вокруг тебя, почитай, седмицу целую пляшем. Думали, что совсем в Сваргу уйдешь, да, видно, рано тебе еще. Ну, вставай. Чего разлегся-то?

- Экая ты прыткая. - Женщина посмотрела на меня с сочувствием. - Ему еще дней семь нужно, чтоб совсем в себя пришел. Три дня лежнем лежать, А уж потом и ходить сможет.

Три дня. Три долгих дня меня откармливали, словно порося. Отпаивали свежей горячей свиной кровью. Меня выворачивало от нее, но я пил. Три дня меня пеленали в пропитанные отварами льняные холсты. Выпаривали, вымывали и снова выпаривали. Женщина и девчонка пестали меня, словно тряпичную куклу. И заставляли молчать, стоило мне только раскрыть рот, чтобы спросить о наболевшем.

Три долгих дня я не знал, так что же на самом деле произошло со мной. Как я оказался в доме крепкого огнищанина Микулы, жена и дочь которого выхаживали меня?

Сколько я ни приставал к Любаве и Берисаве, жене Микулы, с расспросами, они молчали как рыбы. Дескать, мне нельзя много говорить и много думать.

Пару раз в баню, где я лежал спеленатый, как дитятя, заглядывал и сам Микула. Он был немногим старше моего отца, но был гораздо больше его. Выше и шире в плечах. Он мне казался огромным сказочным великаном-волотом. Большие, натруженные руки с крепкими шершавыми ладонями. Широкие плечи. Суровый взгляд из-под кустистых бровей. Поначалу он меня даже пугал, но потом я понял, что за его мощью и неимоверной силой сокрыто доброе и отзывчивое сердце.

Он подходил к моей лавке, осторожно присаживался на самый краешек, так что лавка потрескивала под его тяжестью, поправлял мои пелены и спрашивал:

- Ну, как ты, княжич?

- Хорошо, - отвечал я.

- Ну и ладно, поправляйся, - говорил он, улыбался открытой детской улыбкой, гладил меня по голове, точно кутенка, тяжело вздыхал и уходил, тихонько притворив за собой дверь прибанника.

Берисава была совсем другой. Маленькая, шустрая, весёлая. Но в то же время крепкая и настырная. Она не принимала никаких возражений и отговорок, если считала, что поступает правильно. А считала она так почти всегда. И, надо отдать ей должное, почти всегда оказывалась правой. Именно ей я был обязан жизнью.

А Любава... о ней можно говорить долго. На первый взгляд она ничем не отличалась от тех девчонок, которых я знал. Вот только было в ней что-то такое, что заставляло быстрее биться сердце, а ноги начинали ныть, словно я целый день бежал за оленем, да так и не догнал.

Приятные мурашки пробегали по телу, когда она входила ко мне. Когда садилась рядом. Когда трогала своими мягкими пальчиками мой лоб.

Я не знал, что со мной происходит. Почему эта девчонка вызывает во мне такую бурю чувств?

20 июля 942 г.

Наконец-то три долгих нудных дня прошли. Боль ушла вслед за временем, проведенным в Микулиной бане. Утром дня четвертого Берисава распеленала меня, накормила вареным кабаньим мясом, велела надеть большую чистую рубаху и беленые43 порты и, поддерживая под руку, вывела на свет Даждьбожий. Голова шла кругом. Ноги в коленках тряслись.

- Это от слабости, - сказала Берисава и усадила меня на большое дубовое бревно, прилаженное к стене бани. - Посиди тут пока, - сказала она. - Если тошнить начнет, Любаву зови.

- Хорошо, - ответил я. - Ты за меня не бойся.

- Я и не боюсь. Знаю, что ты мужичок крепкий. Мне на поле надо. Закружилась я с тобой, а жито сыпаться стало. Перестояло. Жатва в разгаре, а Микула один не справляется.

- А Любава где?

- В доме она. Скоро гости будут. Она снедь готовит.

- Отец приедет? - обрадовался я.

- Может, и князь пожалует. - Она почему-то грустно вздохнула. - Ты дыши. Тебе сейчас с силами собираться надо. С Даждьбожьей помощью к вечеру совсем здоровым будешь. Ну, да ладно. Пошла я.

Солнышко ласково пригревало уставшее от долгого лежания тело.

С того момента, как я вышел из беспамятства, постоянная боль в голове не давала мне покоя. И сейчас я радовался ее отсутствию. Радовался утру. Радовался жизни. Я чувствовал себя здоровым. Вот только слабость... так Берисава обещала, что это скоро пройдет.

И лишь смутное ощущение тревоги омрачало день выздоровления.

Сколько раз за эти дни я вспоминал тот бой у Припяти! Вспоминал отца, друзей и того огромного варяга, который едва не лишил меня жизни.

Как я вновь очутился на Древлянской земле? Как попал на подворье Микулы? Где дружина? Что стало со Славдей, Гридей и остальными? Почему я здесь, а не рядом с родителями в Коростене? Вопросы... вопросы...

- Здрав буде, княжич.

Погруженный в свои невеселые мысли, я не заметил, как появилась Любава. Она стояла у входа в дом с большой плетеной корзиной в руках, смотрела на меня и улыбалась.

- А? Что?

- Спрашиваю, как боль твоя, княжич? Ушла ли? - Она поставила корзину на землю, подошла ко мне и села рядом. - Ну? Что молчишь?

- Вроде прошло все, - почему-то смутился я.

- Вроде или прошла? - Любава внимательно посмотрела на меня.

- Прошла, - улыбнулся я.

- Вот и славно, - кивнула она, совсем как Микула.

Посидели. Помолчали.

- Слушай, - не выдержал я, - а что матушка твоя все время бормотала мне на ухо? Ну, когда я в беспамятстве...

- А... так это заговор старый. Говорят, еще от пращуров дошедший. Я его тоже знаю. Слушай. - Она закрыла глаза и прошептала: - Боля ты, боля, Марена Кощевна, покине мя ныне, а приходи надысь. Сильный заговор. Меня как мать научила, так я часто свои болячки заговариваю. Помогает.

- Боля ты, боля... - повторил я, запоминая. - Марена Кощевна... покине мя ныне, а приходи надысь. Правильно?

- Да. Только ты сначала должен ту боль почуять. А потом гнать.

- Понятно. А как я оказался-то здесь? - наконец-то я задал вопрос, который мучил меня в последние дни.

- Так ведь старик-знахарь тебя привез.

- Белорев?

- Кажется, так его звали.

- Один он был?

- Да. Один. Мы как раз ужинать сели. Слышим, Гавча - это собака наша - ну прям разрывается. Матушка всполошилась. Думала, что чужой кто. А это он оказался. Тебя привез. Ты совсем мертвый был. В бане тебя положили. А потом он с моими о чем-то долго шептался. Меня-то спровадили, точно маленькую. Я и не слышала ничего. А потом он снова на коня вскочил и ускакал. Даже не поужинал с нами. А мы с матушкой тебя выхаживать стали. Она же у меня по округе ведьмой слывет. И не таких тяжелых на ноги подымала. Вот прошлой зимой дядьку Сапуна медведь поломал, так думали - все. Мы его, почитай, месяц выхаживали. Ничего. Живехонек. Я же тоже ведьма.

- Да ладно... - усмехнулся я.

- Ну, не совсем еще настоящая, но матушка учит, - смутилась Любава. - Как помирать начнет, так мне все передаст. А пока я помогаю ей. Подле тебя-то кто ночами сидел? Моим-то еще и в поле работать. Жатва ведь. Почитай, с русальной недели дожди. А тут ты еще...

- Ну, прости...

- За что? Такая уж наша доля, - вздохнула она.

Ветер Стрибожич налетел нежданно. Пошумел соснами в ближнем бору. Прошелся пыльным облачком по двору. Холодком пробежался по моему телу. Застрял в подвязанных расшитой тесемкой русых Любавиных волосах. И затих.

Большая рыжая собака выскочила из-за угла дома, подбежала к нам и, настороженно окинув меня взглядом, ткнулась девчонке в колени.

- Ой, Гавча. - Любава ласково потрепала ее. - Видишь, - показала она мне на изорванное собачье

ухо. - Это ее волчище подрал. Отца загрызть хотел, так Гавча не дала. Хочешь, можешь погладить. Не бойся. Со мной она не тронет.

Я осторожно погладил Гавчу по большой голове. Она снова внимательно посмотрела на меня и лизнула ладонь. Щекотно.

- А что это у нее? - наткнулся я на холщовый мешочек, пришитый к ошейнику.

- Это матушка весточку прислала. - Девчонка достала из мешочка свернутый в окатыш кусок бересты.

Развернула его и принялась читать, смешно шевеля губами.

- Что там? - спросил я Любаву, пытаясь заглянуть ей через плечо.

Но та вдруг стала очень серьезной.

- Что? Что случилось? - спросил я ее.

- Беда, княжич, - ответила девчонка. - Гости в наш надел вступили незваные.

- Кто?

- Не знаю. Но матушка остеречься велит.

- Что делать будем?

- Пока ничего, - ответила Любава. - Может, мимо пройдут. На наше подворье дорога не дюже протоптана. Авось не заметят.

Тревожно на душе стало. Боязно. Но виду я не показал. Мужик все-таки. Не пристало свою тревогу на людях оказывать. Тем более перед девчонкой.

- Ты не бойся, - сказал я ей. - Я тебя в обиду не дам.

- Да... - усмехнулась Любава, - тебе сейчас только меня от обидчиков оборонять...

Она встала, подняла корзину и потащила ее в баню.

Она шла. Статная и насмешливая. А я почему-то вспомнил ее в тот день, когда пришел в себя...

И луч, пробивающий темень натопленной бани...

И капельки сверкающей в солнечном свете влаги на ее неприкрытом девчоночьем теле...

И от этого стало не по себе. И вдруг кольнуло где-то под сердцем.

Истомой.

- Тебе помочь? - спросил я.

- Сиди уж, помощник. Гавча, стереги его. Собака легла у моих ног, зевнула и, положив морду на лапы, прикрыла глаза.

- Любава, - позвал я.

- Чего тебе, княжич?

- Я, когда вырасту, женюсь на тебе. В бане что-то громыхнуло.

- Как есть дурак! - послышался оттуда голос девчонки. - Буробит незнамо что. Или снова головой помутился? Пока ты вырастешь, я уж старой буду. И потом, отец меня за Кузнецова сына на следующее лето отдать обещал. Так что выбрось глупости из головы.

- А он тебе что? Нравится?

- Кто?

- Так кузнецов сын.

- Хороший парень. Только уж черен больно. Говорит, что сажа ему под кожу въелась. Не отмывается. Так в темноте это в глаза не бросается, - и захихикала.

- Ты про него забудь, - упрямо сказал я. - С Микулой я поговорю. Пусть он тебя для меня побережет. А кузнецов сын себе кого еще подыщет. А ты б за меня пошла?

Из дверей прибанника показалась Любава. Она вытерла руки. Потом повесила утирку на бельевую веревку. Поправила поясок на сарафане. Пригладила растрепавшиеся волосы. Подошла. Смерила меня взглядом. Хитро так посмотрела.

- Ну, - сказала она собаке, - как тебе, Гавча, жених?

Собака приподняла изорванное ухо, точно прислушиваясь к чему-то, и, повернувшись на спину, подставила лохматое пузо. Чеши, мол.

Любава присела на корточки. Почесала собаку. Еще раз взглянула на меня. А потом сказала Гавче:

- Вот и мне кажется, что зеленый он больно. Еще небось и женилка не выросла.

И рассмеялась.