Чтение 9–й страницы книги ~Тигана~

Вместо этого он увидел бога.

Он увидел Адаона в горах Тригии, нагого и великолепного. Увидел, как
струится его кровь, когда его разрывают на части обезумевшие жрицы,
подстрекаемые к преступлению своей женской сутью каждый год в это осеннее
утро ради еще более истового служения богу. Как рвут на куски плоть
умирающего бога в служении двум богиням, которые любили его и были ему
матерью, дочерью, сестрой, невестой круглый год и все годы с тех времен,
когда Эанна дала имена звездам.

Они делили его между собой и любили его всегда, за исключением одного
этого утра на переломе времени года. Этого утра, которое должно было стать
предвестником, обещанием наступления весны и окончания зимы. Этого
единственного утра в горах, когда богу, который был человеком, суждено
быть убитым. Растерзанным и убитым, чтобы его положили на его место, в
землю. Чтобы он стал землей, в свою очередь орошенной дождем слез Эанны и
горестными слезами нескончаемых подземных ручьев Мориан, извивающихся от
неутоленного желания. Убитым, чтобы возродиться и снова быть любимым, все
сильнее с каждым минувшим годом, с каждой смертью в одетых кипарисами
горах. Убитым, чтобы быть оплаканным, а затем восстать, как восстает бог,
как восстает человек, как поднимается пшеница на летних полях. Восстать, а
затем возлечь с богинями, со своей матерью и невестой, сестрой и дочерью,
с Эанной и Мориан, под солнцем и звездами, и кружащимися по небу лунами -
голубой и серебряной.

Дэвин с ужасом наблюдал во сне эту первобытную сцену: женщины несутся
вверх по склону горы, их длинные волосы развеваются за спиной, они гонят
бога-человека к пропасти над стремниной Касаделя.

Он видел, как ветки горных деревьев и ощетинившихся колючками
кустарников срывают с женщин одеяния, как они сами охотно остаются
обнаженными, чтобы бежать еще быстрее, как глотают на бегу кроваво-красные
ягоды сонрай, чтобы одурманить себя и подготовить к тому, что им предстоит
совершить высоко над ледяными струями Касаделя.

Он видел, как бог наконец обернулся. Его огромные черные глаза были
знающими и отчаянными одновременно, пока он стоял у края пропасти, словно
загнанный олень, на предопределенном, заранее выбранном, исконном месте
своего конца. И Дэвин видел, как женщины настигли его там, как по их телам
струилась кровь, а волосы развевались по ветру, как Адаон склонил свою
гордую, великолепную голову перед роком их терзающих рук, зубов и ногтей.

И там, в конце погони, Дэвин увидел, что рты женщин широко открыты, что
они перекликаются друг с другом в экстазе или страдании, терзаемые
неудержимым желанием, или безумием, или горечью, но во сне их крики были
беззвучными. Вместо криков всю эту дикую сцену среди кедров и кипарисов на
склонах гор сопровождал единственный, пронзительный звук тригийской
пастушеской свирели, которая играла мелодию его детства где-то высоко и
далеко.

И в самом конце, когда женщины приблизились к богу, и схватили его, и
сомкнулись вокруг него у пропасти над Касаделем, Дэвин увидел, что лицо
терзаемого бога было лицом Алессана.

Еще до того, как осторожный Альберико явился из заморского Барбадиора и
стал править в Астибаре, этот город, любивший называть себя "Большим
пальцем, который управляет Ладонью", славился некоторым аскетизмом. В
Астибаре обряды прощания с покойником никогда не проводились в присутствии
усопшего, как в других восьми провинциях. Такая процедура считалась
излишней, так как возбуждала слишком сильные чувства.

Им предстояло выступать в центральном дворе дворца Сандрени, а зрителей
разместили на стульях и скамьях, расставленных по периметру двора, и на
балконе, тянущемся вдоль внутренних комнат двух верхних этажей. В одной из
этих комнат, украшенной подобающими случаю драпировками - серо-голубыми с
черным, лежало тело Сандре д'Астибара. На его веки положили монеты для
уплаты безвестному привратнику у последних врат Мориан, в руки положили
немного еды, а ноги обули в башмаки, поскольку никто из живых не знал, как
долог последний путь к богине.

Позднее Сандре должны были вынести во двор, чтобы все желающие из
города и дистрады, кто не побоится запоминающих взоров барбадиорских
наемников, несущих караул снаружи, могли пройти цепочкой мимо его гроба и
бросить серебристо-голубые листья олив в хрустальную вазу, уже стоящую на
постаменте во дворе.

Обыкновенных граждан - ткачей, ремесленников, лавочников, крестьян,
матросов, слуг, мелких купцов - должны были пропустить во дворец позднее.
Сейчас снаружи доносились их голоса: они собрались, чтобы послушать музыку
обряда отпевания старого герцога. А пока что во дворе образовалась самая
необычайная смесь мелкого и высшего дворянства и богатого купечества,
какую Дэвину еще не доводилось видеть в одном месте.

Вся знать астибарской дистрады прибыла из своих загородных поместий на
Праздник Виноградной Лозы. А приехав в город, они не могли пропустить
обряд прощания с Сандре, пусть даже многие, или большинство из них,
страстно ненавидели его во время правления, а отцы или деды некоторых даже
покупали яд или нанимали убийц лет тридцать назад в надежде увидеть этот
обряд намного раньше.

Двое жрецов и жрица Адаона уже сидели на своих местах. У них был такой
спокойный и торжественный вид, какой обычно бывает у всех священников,
словно они причастны к тайне, сообща охраняемой ими от простых смертных.

Артисты Менико ожидали в маленькой комнатке, выходящей окнами во двор,
которую Томассо приказал отвести для них. Там было накрыто обычное
угощение, а кое-что далеко выходило за рамки обычного. Дэвин, например, не
помнил, чтобы где-нибудь музыкантам подавали голубое вино. Это был
экстравагантный жест. Тем не менее он не соблазнился: было еще слишком
рано и он чересчур нервничал. Чтобы успокоиться, Дэвин подошел к Эгано,
который, как обычно, лениво барабанил по столешнице.

Эгано поднял глаза и улыбнулся.

- Это просто выступление, - произнес он со своим мягким
пришепетыванием. - Будем делать то же, что и всегда. Будем делать музыку.

Дэвин кивнул и выдавил из себя ответную улыбку. В горле у него было
сухо. Он подошел к столам, и один из двух ожидающих приказаний слуг
поспешно налил ему воды в хрустальный с золотом бокал, который стоил
больше, чем все, чем владел Дэвин в этом мире. Через несколько мгновений
Менико подал знак, и они вышли во двор.

Начали танцовщицы под звуки укрытых от взоров струнных и свирелей. Без
певцов. Пока.

Если Алдине и Ниери и зажигали свечи любви прошлой ночью, это никак не
проявилось в то утро, а если и проявилось, то лишь в сосредоточенности и
напряженности их согласованных движений.

Иногда казалось, что они ведут музыку за собой, иногда - что следуют за
ней. В своих серо-голубых туниках и черных перчатках, скрывающих ладони, с
худыми набеленными лицами они выглядели поистине потусторонними
созданиями. Именно этого добивался от своих танцовщиц Менико. Танец не
должен быть зазывным или искушающим, как считали в некоторых труппах, или
просто грациозной прелюдией к основному выступлению, как понимали его в
некоторых других труппах. Танцовщицы Менико были проводниками, холодными и
непреклонными, в царство мертвых. Постепенно, неумолимо их медленные,
торжественные движения, бесстрастные, почти нечеловеческие лица заставили
погрузиться в молчание эту своенравную, гордую собой аудиторию.

И в этом молчании выступили вперед трое певцов и четверо музыкантов и
запели "Призыв" к Эанне, богине Огней, которая сотворила этот мир, солнце,
две луны и россыпь звезд-алмазов в ее диадеме.

Сосредоточенные и внимательные, используя все профессиональные приемы,
чтобы создать впечатление обманчивой безыскусности, артисты Менико ди
Феррата безжалостно уносили вместе с собой дам, и господ, и владетельных
купцов Астибара на вершину печали. Оплакивая Сандре, герцога Астибарского,
они оплакивали, как и подобает, умирание всех смертных детей Триады,
которых лишь ненадолго впустили во врата Мориан побродить по земле Адаона
под огнями Эанны. На столь сладкий, и горький, и короткий отрезок времени.

Дэвин услышал, как голос Катрианы вознесся ввысь, на ту суровую,
ледяную вершину, куда, казалось, зовет его свирель Алессана.

Он скорее чувствовал, чем слышал, как Менико и Эгано всех возвращают на
землю низкими звуками своей партии. Он видел двух танцовщиц, то
застывающих, словно статуи, то кружащихся, словно пленницы, рвущиеся из
силков времени, и в соответствующий момент его собственный голос в
сопровождении двух сириний взмыл в то пространство, которое им втроем
предстояло заполнить, в ту середину, где жили и умирали смертные.

Таков был подход Менико ди Феррата к редко исполняемым полностью
обрядам отпевания, уже давно им определенный. Он вложил в него сорок лет
служения искусству и проведенной в дороге жизни, которая привела его к
этому мгновению сегодняшнего утра. Еще только начиная петь, Дэвин
почувствовал, что его сердце переполняет гордость и искренняя любовь к их
тучному, скромному руководителю, благодаря которому артисты оказались
здесь и творили свою музыку.

Как и было запланировано, они остановились после шестой части, ради
своего блага и своих слушателей. Томассо заранее обсудил все с Менико, и
теперь наверху должно было начаться движение благородных лордов мимо гроба
Сандре. После труппа исполнит последние три части обряда, завершив их
"Плачем" Дэвина, а потом тело снесут вниз и впустят толпу, ожидающую за
воротами с листьями для хрустальной вазы.

Менико увел их со двора среди такой глубокой тишины, которая сама по
себе была наивысшей похвалой. Они снова вернулись в отведенную им комнату.