Чтение 9–й страницы книги ~Алтын-Толобас~

-- На нас напали бандиты! Это международный терроризм! Меня и вот этого
британского подданного отравили нервно-паралитическим газом! Похищены деньги
и вещи!

Проводник лениво повернулся, зевнул.

-- Это запросто, -- сказал он, глядя на пассажиров безо всякого
интереса. -- Пошаливают. (Снова это непереводимое ни на один известный
Николасу язык слово!). Железная дорога за утыренное ответственности не
несет. А то с вами, лохами, по миру пойдешь.

-- А где двое молодых людей в спортивных костюмах, с которыми вас видел
мистер Фэндорайн? -- спросил сметаноторговец, впиваясь взглядом в
удивительно хладнокровного служителя. -- В каком они купе?

-- Какие такие люди? -- лениво удивился проводник. -- Ни с кем я не
разговаривал. Брешет твой мистер. -- И снова повернулся к своему отражению,
пожаловался ему. -- Хлебало раззявят, козлы. Пиши потом объясниловки. Идите
к дежурному милиционеру. Он в третьем вагоне, ага. И дверку прикройте, дует.

К милиционеру латыш не пошел -- сказал, бесполезно, так что пришлось
Николасу отправляться к представителю закона одному.

Лейтенант, которого Фандорин обнаружил в купе у проводницы третьего
вагона, сначала и в самом деле никаких действий предпринимать не хотел.

-- Поймите, через час и десять минут поезд остановится в Пскове, --
объяснял ему Николас. -- Там воры сойдут, и отыскать похищенное будет уже
невозможно. Надо просто пройти по составу, и я опознаю этих людей. Я уверен,
что это они.

Тягостный разговор продолжался довольно долго, и было видно, что проку
от него не будет. Не имелось у англичанина таких аргументов, из-за которых
милиционер застегнул бы пуговицы на мундире, надел портупею и отправился
обходить все тринадцать вагонов вместо того, чтобы выпить по четвертой и
закусить.

Выручила долговязого иностранца проводница, тем самым подтвердив
правоту классической литературы, приписывающей русской бабе жалостливое и
отзывчивое сердце.

-- Да ладно те, Валь, ну че ты, не гноись, -- сказала нездорово полная
и химически завитая правнучка некрасовских женщин. -- Видишь, беда у
человека, сходи. А я пока огурчиков покрошу, редисочку порежу.

Спортивные молодые люди обнаружились в шестом купе четвертого вагона,
соседнего с Николасовым. Ехали вдвоем, шлепали по столу замусоленными
картами. На столе стояли пивные бутылки.

-- Это тот самый костюм, -- показал Николас лейтенанту на синий рукав с
белой полосой. -- Я уверен.

-- Документики предъявим, -- строго приказал милиционер. -- И вещички
тоже. Имею заявление от иностранного гражданина.

Тот, что постарше, развел руками:

-- Какие вещички, командир? Мы с Серегой в Неворотинской сели, в Пскове
сходим. Во, гляди -- два леща в кармане, сигареты.

Следовало отдать лейтенанту Вале должное: в явное нарушение прав
личности и должностных инструкций он обыскал и купе, и даже самих молодых
людей, но кроме двух вяленых рыбин, пачки LM, подсолнечных семечек и мелочи
ничего не обнаружил.

-- Ну чего? -- спросил Валя в коридоре. -- Дальше пойдем или как?

-- Я знаю! -- воскликнул Николас. -- Они в сговоре с проводником из
моего вагона! И вещи наверняка тоже у него! А в Пскове он им передаст
украденное, и они сойдут.

-- Не, -- отрезал милиционер. -- Проводника шмонать не буду, себе
дороже. -- И, подумав, присовокупил. -- Без ордера не положено. Вы вот что,
мистер. Пишите заявление, а после мне в третий поднесете. Пока.

И Николас остался один, кипя от бессильной ярости.

Время, время было на исходе! До остановки в Пскове оставалось не более
четверти часа. Можно было, конечно, занять пост в тамбуре и попытаться
застичь подлого проводника с поличным -- когда будет передавать добычу
сообщникам. Но что если у них придумано иначе? Скажем, сунет через открытое
окно кому-то, кто заранее дожидается на перроне, а Николас так и будет
торчать в тамбуре.

Думай, думай, приказал себе магистр. Упустишь письмо Корнелиуса --
больше его не увидишь. И никогда себе этого не простишь.

Подумал минут пять, и появилась идея.

Еще минут пять ушло на перелистывание фольклорного блокнота и
заучивание некоторых аргоизмов из раздела "Маргинальная лексика".

Когда в окне зачастили желтые огни, давая понять, что поезд въезжает в
пределы немаленького города, Фандорин без стука распахнул дверь служебного
купе, вошел внутрь и наклонился над сидящим проводником.

-- Ну что, мистер, отыскал барахлишко? Да ты пошукай получше. Может,
сам куда засунул да забыл. С этого дела бывает. -- Наглец щелкнул себя по
горлу и спокойно улыбнулся, кажется, совершенно уверенный в своей
безнаказанности. -- Выдите-ка, гражданин. К станции подъезжаем. Гоу, гоу,
шнель!

Николас положил неприятному человеку руку на плечо, сильно стиснул
пальцы и произнес нараспев:

-- Борзеешь, вша поднарная? У папы крысячишь? Ну, смотри, тебе жить.
["Борзеть" = терять чувство меры, зарываться; "вша поднарная" (оскорб.) =
низшая иерархия тюремных заключенных; папа = уважаемый человек, вор в
законе; "тебе жить" (угрож.) = тебе не жить.]

Произведенный эффект был до некоторой степени схож с реакцией мистера
Калинкинса на исполнение англичанином песни о Родине, только, пожалуй, раз в
двадцать сильнее. Николас никогда не видел, чтобы человек моментально
делался белым, как мел, -- он всегда полагал, что это выражение относится к
области метафористики, однако же проводник действительно вдруг стал совсем
белым, даже губы приобрели светло-серый оттенок, а глаза заморгали
часто-часто.

-- Братан, братан... -- зашлепал он губами, и попытался встать, но
Фандорин стиснул пальцы еще сильней. -- Я ж не знал... В натуре не знал! Я
думал, лох заморский. Братан!

Тут вспомнилась еще парочка уместных терминов из блокнота, которые
Николас с успехом и употребил:

-- Сыскан тебе братан, сучара. ["Сыскан" =сотрудник уголовного розыска,
шире -- милиционер; "сучара" (презр.) =вор, поддерживающий контакты с
милицией.]

Здесь важно было не сфальшивить, не ошибиться в словоупотреблении,
поэтому Николас ничего больше говорить не стал -- просто протянул к носу
злодея раскрытую ладонь (другую руку по-прежнему держал у него на плече).

-- Ну?

-- Щас, щас, -- засуетился проводник и полез куда-то под матрас. -- Все
целое, в лучшем виде...

Отдал, отдал все, похищенное из кейса: и документы, и портмоне, и
ноутбук и, самое главное, бесценный конверт. Заодно вернул и содержимое
бумажника мистера Калинкинса.

Ведьмовской лес дрогнул перед решимостью паладина и расступился,
пропуская его дальше.

Можно было объяснить свершившееся и иначе, не мистическим, а научным
образом. Профессор коллоквиальной лингвистики Розенбаум всегда говорил
студентам, что точное знание идиоматики и прецизионное соблюдение нюансов
речевого этикета применительно к окказионально-бытовой и
сословно-поведенческой специфике конкретного социума способно творить
чудеса. Поистине лингвистика -- королева гуманитарных дисциплин, а русский
язык не имеет себе равных по лексическому богатству и многоцветию. "Ты один
мне поддержка и опора, о великий, могучий правдивый и свободный русский
язык! -- думал Николас, возвращаясь в купе. -- Нельзя не верить, чтобы такой
язык не был дан великому народу".
x x x

На территорию архивного городка, вместилища государственной и
культурной памяти Российской державы, Николас ступил со священным трепетом
-- дух захватывало при мысли о том, какие сокровища хранятся за этими серыми
стенами с подслеповатыми щелеобразными окошками. И где-то там, теперь уже
рукой подать -- серый листок, на котором Корнелиус фон Дорн выводил буквицы
на чужом, недавно освоенном языке.

После получасового стояния в очереди за пропуском и дотошного осмотра,
которому постовой милиционер, в бронежилете и с автоматом, подверг кейс
посетителя, Фандорин наконец оказался в Центральном архиве старинных
документов.

Для этого пришлось пересечь уютный, тенистый двор и потом попетлять меж
кирпичных штабелей, бочек с краской и огромных катушек кабеля -- в здании
шел ремонт.

Ремонт следовало бы произвести лет на пятьдесят раньше -- это Николас
понял, когда поднимался по широкой лестнице, в прежние времена, должно быть,
величественной, но пришедшей в прискорбную захудалость: мраморные ступени
истерлись, перила облупились, от статуй и зеркал, некогда украшавших
пролеты, остались одни пустые ниши и сиротливые постаменты.

Было ясно, что архив поражен худшей из болезней, какие только могут
постичь научное учреждение -- катастрофическим недостатком, а то и полным
отсутствием финансирования. Фандорин сочувственно оглядел рассохшиеся ящики
каталога, изъеденные молью шторы на высоких окнах, дырявый линолеум и
вздохнул. Не зря говаривал сэр Александер, что жизнь новых русских была бы
куда более сносной, если б они больше уважали прошлое своей страны. А
прошлое обреталось именно здесь, в этих старых стенах -- нос магистра
истории, чувствительный к запаху Времени, сразу уловил неподдельность этого
магического аромата.

Даже в кабинете директора обстановка была обшарпанной и убогой.

Станислав Кондратьевич Вершинин, медиевист с мировым именем, встретил
британского коллегу со всем возможным радушием.

-- Как же, как же, помню ваш запрос, мистер Фандорин, -- сказал он,
усаживая гостя в вытертое до белесости кожаное кресло. -- Половина