желтых тонах, окнами смотрела на двор четырехэтажного доходного дома. И
поверьте мне, пожалуйста, на слово, что балдахин над широким супружеским
ложем был нежно-голубого цвета, что над изголовьем среди этой нежной
голубизны в рамочке и под стеклом лежала в пещере кающаяся Магдалина
телесного цвета, вознося вздохи к правому верхнему углу картины и ломая
перед грудью руки с таким количеством пальцев, что из-за подозрения, будто
их больше десяти, хотелось на всякий случай пересчитать. Против супружеской
кровати -- крытый белым лаком платяной шкаф с зеркальными дверцами, слева --
туалетный столик, справа -- комод под мраморной крышкой, с потолка свисает
не обтянутая тканью, как в гостиной, а на двух медных цепях со
светло-розовыми фарфоровыми плафонами, так что видны изливающие свет
лампочки, спальная люстра. Сегодня я пробарабанил всю долгую первую половину
дня, задавал своему барабану вопросы, спрашивал, какие лампочки были у нас в
спальне, на сорок свечей или на xeqr|deqr. Я уже не первый раз задаю себе и
своему барабану этот столь важный для меня вопрос. Иногда проходят часы,
прежде чем я отыщу путь к этим лампочкам, ибо разве не следует всякий раз
предварительно забыть про те тысячи источников света, которые, посещая или
покидая тысячи квартир, я оживлял либо усыплял с помощью соответствующих
выключателей, дабы затем уже, без запинки барабаня, отыскать путь из этого
леса определенной мощности лампочек к светильникам нашей спальни на
Лабесвег. Рожала матушка дома. Когда начались схватки, она еще стояла в
лавке, рассыпая песок по синим фунтовым и полуфунтовым кулькам. А потом было
уже поздно везти ее в женскую клинику, пришлось сбегать на соседнюю
Герташтрассе за старой акушеркой, которая время от времени еще бралась за
свой чемоданчик с инструментами. В спальне она помогла мне и моей матушке
отделиться друг от друга. Итак, я впервые увидел свет в образе двух шестиде
сятиваттных лампочек. А потому и по сей день библейский текст "Да будет
свет, и стал свет" представляется мне чрезвычайно удачным рекламным лозунгом
фирмы Осрам. Если не считать неизбежного разрыва промежности, рождение меня
прошло гладко. Я без всякого труда вышел головкой вперед -- положение, столь
высоко ценимое роженицами, эмбрионами и акушерками. И чтобы сразу же
поставить вас в известность: я принадлежу к числу тех восприимчивых
младенцев, чье духовное развитие уже завершено к моменту появления на свет,
в дальнейшем же его надлежит только подтверждать. Сколь самостоятельно я на
стадии эмбрионального развития внимал лишь самому себе и, отражаясь в
околоплодных водах, испытывал самоуважение, столь же критически внимал я
первым спонтанным репликам моих родителей под светом упомянутых двух
лампочек. Мое ухо проявляло редкую остроту слуха. Пусть оно было маленькое,
приплюснутое, слипшееся и во всяком случае заслуживало наименования
"прелестное", оно сохранило каждую из тех столь важных для меня -- как
первые впечатления -- фраз. Более того, все воспринятое ухом я тотчас
оценивал своим крохотным мозгом и, должным образом обмыслив услышанное,
решил сие непременно делать, то же, без сомнения, оставить. "Мальчик, --
сказал тот господин Мацерат, которого я счел своим отцом. -- Когда-нибудь к
нему отойдет лавка. Теперь наконец мы знаем, чего ради так надрываемся".
"Так я и знала, что будет мальчик, хоть и говорила не раз, что будет
Мариэль".
еще такие слова: "Когда маленькому Оскару исполнится три года, он у нас
получит жестяной барабан".
наблюдал и следил за ночным мотыльком, которого ненароком занесло в комнату.
Не очень крупный, мохнатый, он облетал кругами обе шес-тидесятисвечовые
лампочки, отбрасывая тени, значительно превосходящие истинный размах его
крыльев. Они перекрывали всю комнату своим подрагиванием, наполняли ее и
расширяли. На мою долю, однако, выпала не столько игра света и тени, сколько
тот звук, который возникал между мотыльком и лампой: мотылек qrpejnr`k,
словно торопился избавиться от своего знания, словно на будущее у него уже
не осталось времени для бесед с источниками света, словно беседа между
мотыльком и лампой была во всяком случае последней исповедью мотылька, и,
получив своего рода отпущение, которое могут даровать лишь лампы
накаливания, он больше никогда не сподобится ни грешить, ни увлекаться.
кролики, лисы и сони. Лягушки могут набарабанить непогоду. Про дятла
поговаривают, будто, барабаня, он выгоняет червей из дерева. В конце концов,
и человек бьет в литавры, в тарелки, в барабаны, он ведет разговоры о
револьверах с барабаном, о барабанной дроби выстрелов; барабанным боем
человека вызывают, барабанным боем скликают по тревоге, барабанным боем
провожают в могилу. Это делают барабанщики, маленькие барабанщики. Есть
композиторы, которые пишут концерты для смычковых и ударных инструментов. Я
позволю себе напомнить вам также про вечернюю зорю, обычную и торжественную,
про уже имевшие место усилия Оскара, но все перечисленное не идет ни в какое
сравнение с той барабанной оргией, которую учинил ночной мотылек в честь
моего рождения на двух примитивнейших лампочках по шестьдесят ватт каждая.
Возможно, в самой темной Африке встречаются негры, как встречаются и в
Америке негры, еще не позабывшие Африку, возможно, этим людям, от природы
наделенным чувством ритма, дано так же, как и моему -- или подобно моему --
мотыльку или в подражание африканским мотылькам, которые, как известно,
много крупнее и роскошней, чем мотыльки Восточной Европы, барабанить
дисциплинированно и в то же время раскрепощенно, я же держусь своих
восточноевропейских масштабов, -- иными словами, держусь своего средних
размеров с коричневой пыльцой ночного мотылька в час моего рождения и
называю его "наставник Оскара". Все это происходило в первые дни сентября.
Солнце стояло под знаком Девы. Издалека наползала сквозь ночь запоздалая
гроза, сдвигая ящики и шкафы. Меркурий даровал мне критический настрой. Уран
сделал гораздым на выдумки, Венера позволила мне поверить в свою малую
удачу, а Марс -- в свое честолюбие. Близились к восходу Весы, что наделяло
меня чувствительностью и подталкивало к преувеличениям. Нептун достиг
десятого дома, середины жизни, и поместил меня между чудом и разочарованием,
Сатурн же в третьем доме, противостоя Юпитеру, поставил под вопрос мое
существование. Но кто наслал мотылька, кто дозволил ему, как и
наставительному рокоту грозы на исходе лета, усилить во мне любовь к
обещанному матушкой жестяному барабану, делая этот инструмент все более для
меня сподручным и желанным? Для отвода глаз крича и изображая лилового но
ворожденного, я принял решение наотрез отклонить предложение моего отца, то
есть все связанное с лавкой колониальных товаров, зато желание моей матушки
в указанное время, то есть в третью годовщину рождения, подвергнуть
благосклонному рассмотрению. В ходе всех этих раздумий касательно моего
будущего я убедился: матушке, как и Мацерату, не дано воспринимать мои
возражения и выводы и--в случае надобности -- относиться к ним с уважением.
Одинокий, никем не понятый, лежал Оскар под лампочками и сделал для себя
вывод, что так все и останется до тех пор, пока через шестьдесят- qel|deqr
лет завершающее короткое замыкание не обесточит все источники света, а
потому и вообще расхотел жить, еще раньше, чем началась эта жизнь под
лампами; только обе щанный барабан помешал мне тогда более активно выразить
свое желание вернуться в нормальное положение эмбриона головкой вниз.
Вдобавок и повитуха уже перерезала пуповину, так что больше ничего нельзя
было поделать.
ФОТОАЛЬБОМ
годы я хранил его, прятал, снова доставал; во время поездки в товарном
вагоне я, как драгоценность, прижимал его к груди, а когда я засыпал, Оскар
спал на своем сокровище, на фотоальбоме. Ну что бы я делал без этого все
ставящего на свои места, открытого доступу фамильного склепа? В нем сто
двадцать страниц. И на каждой странице одна подле другой, одна под другой,
прямоугольные, тщательно распределенные, то соблюдая симметрию, то,
напротив, ее нарушая, приклеены фотографии, по четыре, по шесть, а иногда
всего по две. Альбом переплетен в кожу, и чем старше он становится, тем
сильнее пахнет кожей. Были времена, когда альбому сильно вредили ветер и
непогода. Фотографии отставали от страниц и своим беспомощным видом
вынуждали меня искать покоя и удобного случая, чтобы клеем обеспечить
исконное место чуть не потерявшемуся снимку. Есть ли хоть что-нибудь в этом
мире, есть ли роман, способный достичь эпической широты фотоальбома? Наш
милосердный Господь, Который, словно прилежный фотолюбитель, каждое
воскресенье щелкает нас сверху, то есть в крайне укороченном ракурсе при
более или менее удачном освещении, после чего наклеивает снимок в свой
альбом, наверняка мог бы, пресекая любые попытки помешкать, хоть и с
наслаждением, но до неприличия долго, твердой рукой провести меня через мой
альбом, не давая пищи для тяги Оскара ко всякой запутанности; я же предпочел
бы снабдить наличные снимки оригиналами. Попутно заметим: тут встречаются
разнообразнейшие мундиры, тут меняются моды и прически, матушка становится
толще, Ян худосочнее, тут попадаются люди, которых я вовсе и не знаю, тут
можно только гадать, кто делал снимок, потом все деградирует, а
художественная фотография на рубеже веков вырождается в бытовую фотку наших
дней. Взять хотя бы тот памятник моему деду Коляйчеку и этот снимок на
паспорт моего друга Клеппа. Даже если просто положить рядом портрет дедушки,
отретушированный коричневым, и гладкое, ждущее печати клепповское фото,
сразу станет ясно, куда нас завел прогресс в области фотографии. В
частности, все эти штучки моментальной фотографии. Причем я должен сделать
себе больше упреков, чем делаю их Клеппу, ибо на правах владельца альбома
мне следовало бы заботиться о сохранении уровня. Если в один прекрасный день
перед нами разверзнется пасть ада, одна из утонченнейших мук будет выглядеть
так: обнаженного человека запирают в одном помещении со всеми его
фотографиями. Быстренько подбавим немного пафоса: "О ты, человек, между
моментальными снимками, срочными qmhlj`lh, фотографиями на паспорт! О
человек, освещенный лампой-вспышкой, человек, выпрямившийся перед косой
Шилова Юлия
Зыков Виталий
Акунин Борис
Андреев Николай
Корнев Павел
Соломатина Татьяна