Чтение 9–й страницы книги ~Свобода~

-- Ты не слушаешь меня...

-- Об этом нельзя думать.

-- Почему? Табу? Кто их устанавливает?

-- Все равно ведь ответов не существует. Даже выбрать невозможно между
тем и этим, между бунтом, если тебе угодно, и покорностью. Ни единой
подсказки. И сами условия задачи неизвестны. В конце концов непременно
потребуешь какой-нибудь жестокости -- просто потому, что она определеннее.

-- Жестокость тут вообще ни при чем...

-- Очень даже при чем! Человек до последнего вздоха -- да и потом,
между прочим, тоже -- имеет право на милосердие и уважение своего
достоинства. А ты предлагаешь загодя зачислить его в покойники и всего
лишить.

Я сказал, что совершенно с ней солидарен насчет милосердия -- пусть и
удивляюсь иногда очевидной, как ни посмотри, мусорной бессмысленности
некоторых существований. Ну да во всяком случае судить не нам. Просто она не
вполне меня поняла. И к теме этой больше не возвращался. Но держал с тех пор
в уме: коли уж приведет судьба и составится из предметов вокруг меня
обстановка исключительной непросветности -- не стоит, пожалуй, упираться и
делать вид, будто намека не раскусил.

А тут все здорово совпало, и если не сейчас -- то когда же...

Я прикинул, с какого бока мог бы к этому подойти. У меня не было ни
достаточно крепкой веревки, ни ремня, ни подтяжек; мой роскошный
девятирублевый бритвенный станок давным-давно пустовал, раскрыв
двустворчатый зев, словно разоренная жемчужница, а в ядах состояли
запирающие таблетки "сульгин", зеленка с марганцовкой и два последних куска
хозяйственного мыла. Раньше болталась по кухне коробка с импортными
лекарствами для французской любовницы хозяина: в наших суровых краях
опасность подстерегала ее в каждом салатном листе и любом стакане воды. Но я
не понимал по-французски, не умел прочитать, какая таблетка для чего
предназначена, и когда коробка подмокла в очередной потоп, все их с легким
сердцем повыкидывал. Пилиться тупым ножом или наматывать на шею джинсовую
брючину было бы уже чересчур. (Это после, задним числом, я додумался: что
мне мешало отрезать шнур от холодильника или воспользоваться осколком,
разбив зеркало? -- а тогда элементарные комбинации как-то не помещались в
голове, хотя в целом мыслил я на редкость отчетливо.) Но выплыло детское
поверье, будто сердце перестанет работать, если вздохнуть сто раз во всю
силу легких. И вроде бы я даже припоминал, что встречал этому подтверждение
у кого-то из греков. Однако первая же проба убедила меня в неправомерности
такой отсылки. Метод не содержал в себе ни крупицы той ясной и прокаленной
солнцем аттической соли, которую молодое человечество некогда искало во
всем, даже в умирании, -- ради будущей крепости кости. Уже на тридцатом
медленном вздохе я не справился с головокружением: предметы, проступающие из
темноты, и сама темнота тронулись с места и побежали, меня затошнило, и я
потом долго сидел, уговаривая утробу и пугая ее ужасающей перспективой мытья
пола.

Нет, мудрецы Эллады выходили, конечно, в другие двери, я перепутал:
следовало не монгольфьер изображать из себя, а, напротив, задержать дыхание.
Я поерзал на табуретке, выбирая положение, в котором удобнее будет держаться
с прямой спиной, и утвердился лицом к окну. Отсюда я видел прожектор,
светивший в направлении подъезда с крыши трансформаторной будки, и угловую
часть соседнего дома: пять освещенных окон и два черных. Для начала я
просчитал без дыхания до десяти. Дальше с каждым разом прибавлял к счету по
единице. Когда перерывы сделались больше минуты, темнота в глазах стала под
конец несколько менять качество.

Но исподволь, незаметно, я начал думать о хозяине: каково будет ему
потом жить здесь, да и в каком состоянии найдет он, вернувшись, свою
квартиру. Вот грустная сторона дела. Покуда эти посторонние мысли не совсем
еще мною овладели, я решился было на прорыв: пересел в другой угол, подальше
от батареи, и попробовал увеличить интервал сразу вдвое, но не выдержал,
шумно втянул носом -- и закряхтел от рези в горле, будто что-то там
надсадил. Все, с налету не получилось.

Особенно расстроен я не был, в глубине души на лучшее я и не надеялся.
Креста на своей затее я еще не поставил, но уже осознал необходимость
отступиться пока и хорошенько сперва поразмыслить. Я часто, по-собачьи,
отдышался и осторожно поглотал, чтобы смочить слюной раненое горло.

Здесь-то меня и прищучило. Может быть, слюна попала в дыхательные пути.
Я как будто заглотил воздушный пузырь. И он застрял на уровне диафрагмы, не
желал продвигаться ни вперед, ни обратно. Похоже, упражнения на выдох-вдох,
направленные к определенной цели, все же разлаживали подспудно какие-то
внутренние механизмы (иначе как бы удавалось настойчивым эллинам, при всей
их железной воле, совладать с простейшим рефлексом, который в последний
момент, когда станешь терять над собой контроль, непременно разомкнет тебе
губы и приведет в движение ребра?) -- и я не мог, сколько ни старался,
что-нибудь нужным образом расслабить там или сократить, чтобы протолкнуть
пробку.

Но я почти перестал ее ощущать, как только оставил напрасные попытки от
нее избавиться.

Мне полагалось бы испугаться, но тут же окрепнуть сердцем и с поднятым
забралом ждать, пока сойдет на меня и захлопнется, покрывая, как затвор
фотоаппарата "Смена", видимое пространство от краев к центру, некий
окончательный мрак. А я чувствовал себя довольно глупо, ибо не испытывал
никаких особенных неудобств. Никакого удушья. Сидел огурцом, словно
ныряльщик Жак Майоль на тихоокеанском шельфе, крутил головой и моргал
глазами. Только что мне требовались значительные усилия, чтобы вытерпеть
куда меньшую паузу.

Узкий яркий луч, возникнув в прихожей, добежал почти до моих ног и
начал медленно расширяться, бледнея. Я не обманулся и не посчитал его
чем-либо, чем он не являлся (хотя уже подозревал, что проворонил между делом
переход и не был уверен, такими ли вижу вещи, как прежде): дверь, которую я
поставил на собачку, когда выяснял ситуацию в коридоре, приоткрывалась,
пропуская снаружи обычный свет. Но стронул ее не случайный ветерок, гуляющий
на лестнице; я сразу понял: по ту сторону -- гость. И гость собирается
войти.

Часы песочные пройдут хорошо, а вот коса может зацепиться за притолоку.

Тем временем предел мой все-таки наступил: легкие сжались в два грецких
ореха, отчаянно запульсировали -- и слиплись, как пустой полиэтиленовый
пакет. Скорчившись, вцепившись в стул, я судорожно втягивал живот и набирал
за щеки бесполезный воздух.

Однажды мне, еще школьнику, амбулаторно ремонтировали сломанный в драке
нос: вставляли в ноздрю блестящий стальной стержень и двигали туда-сюда.
Было больно, но я запомнил не боль, а ощущение в гортани, когда хлестала
вниз, в желудок, тяжелая и горькая кровяная струя.

Теперь тем же путем хлынула в меня -- пустота.

Дверь распахнулась -- и свет померк: фигура на пороге не отличалась
костлявостью. На долю секунды я забыл, что со мной творится. Гость свалил с
плеча здоровенную сумку и поинтересовался:

-- Кто-нибудь есть?

Я захрипел, захоркал горлом -- и наконец раскашлялся взахлеб. Пузырь
лопнул, отдав в нос, как стакан газировки. А гость уже шарил рукой по стене
в кухне, нащупывая выключатель.

-- С другой стороны, -- прокаркал я, глотая гласные. -- Здорово,
Андрюха!

-- А чего случилось-то? Тьма египетская. Звонок не работает. Ты один?

Он шлепнул по клавише. Поглядел на стены и потолок. Все еще
сомневающийся и удивленный, я тер ладонью кадык и тихонько пробовал голос:
"ха", "хы", "хо". Дыхание восстанавливалось. Я хотел объяснить ему, что все
работает, только на кнопку звонка нужно не давить, как слон, а нажимать
немного вбок -- большинству удается. Хотел повторить: Андрюха...

-- Ну ты даешь, -- сказал он и уважительно присвистнул, кивнув своим
каким-то соображениям. -- А с шеей что?

Я смотрел на него снизу вверх.

-- Ничего. Горло болит. Андрюха, откуда ты взялся?

-- Не ждал?

-- Осенью -- ждал. В обычный срок. Я решил: наверное, ты там зимуешь...

(Слишком быстро. Кто задает вопросы, кто отвечает? Не совсем я или
совсем не я?)

Он поморщился: тоскливее, чем зимний Казахстан, надо еще поискать
место.

-- Всю экспедицию вывезли вовремя. Это начальник мой -- энтузиаст. И мы
с водилой как додики при нем: доделывали кое-что, по пояс в снегу. Считай,
два месяца лишних. Ужинать будем?

-- Ну, будем, если ты голодный. Как же вы не замерзали, в палатках?

-- Смеешься? Дубака резать под брезентом! Остановились в поселке. Баня,
кино крутят индийское, казашки молодые... Большой поселок.

(Андрюха, ты ведь знаешь меня как никто другой. Ты можешь растолковать
мне, что не так с моей жизнью? Где, в чем, когда умудрился я сделать такую
ошибку, что вот теперь намертво стиснут, словно приготовлен к трепанации
черепа, и ни черта не осталось -- ни злости, ни любви, ни стремления
вырваться, и самый ход времени обдирает меня, как наждак, -- а Бог сторожит
и за все это приведет на суд, а я понятия не имею, в каком направлении
выкарабкиваться?..)

Он повесил куртку в прихожей. По полу, за ремень, приволок оттуда свою
сумку и объявил:

-- Полбанки "Кубанки". Годится?

На зеленой пробке-бескозырке я прочитал: г. Мозырь. Беларусь.

-- Столица Кубани, -- сказал я. -- Где ты ее брал?

-- Здесь, на вокзале. Да я проверил.

-- Она же запечатана...

Андрюха перевернул бутылку горлышком вниз.

-- Видишь пузырики?