насколько я могу полагаться на свои уши, нет ни шума, ни звука. Сказал я:
значит, я ошибся, вернемся к нашему разговору.
Иерусалиме. Много раз была Гемула на волосок от смерти, и коли б не помощь
Пресвятого, да благословится Он, и дня Гамзо не продержался бы. Но велика
милость Благословенного: посылает на человека напасти и дает силу устоять.
как вспомнил об одежке, вспомнил о своем учителе, а как вспомнил о своем
учителе, вспомнил юность, что провел, изучая Писание, в духовных семинариях.
Вам знаком Гамзо, человек общительный, которого взыскуют книжники Востока и
Запада, ибо он привозит им редкие книги и рукописи. Но когда-то, как прочие
семинаристы, кормился он от милости благодетелей - по дню у каждого по
очереди. Раз послал его благодетель в лавку купить сокращенный свод
"Накрытый стол". В книжной лавке попалась ему в руки книга, не похожая на
прочие, каждая строка с большой буквы, и строки короткие и длинные, одна
страница похожа на Псалом ангелов-хранителей, другая - на покаянную молитву
Судного дня. Битый час стоял он и смотрел и дивился, ибо отродясь не видал
он таких книг. Увидел его книготорговец и сказал: сорок целковых - и она
твоя. Для семинариста сорок целковых - капитал, хоть бы он всю свою одежду
продал, не выручил бы сорока целковых. Был у него сундучок, сделанный
столяром в благодарность за то, что занимался Гамзо Священным Писанием с его
сыном. Хоть и излишней роскошью был сундучок для Гамзо, все пожитки
которого, кроме нательной одежды, можно было завернуть в плат, но придавал
сундучок солидность лику хозяина, делая его обладателем красивой вещи. Отдал
он книготорговцу сундук, а книготорговец дал ему книгу. А книга эта была
"Диван" р. Иегуды Галеви(48) в издании Луццато(49). Читал он ее и
перечитывал и повторял, пока все стихи наизусть не выучил. Но сердце его
взыскало большего. Принялся он рыться в праздничных молитвенниках и в старых
сборниках гимнов и покаянных песен и кручин, и читал, и переписывал оттуда
стихи. Не хватало ему бумаги переписать то, что было ему любо. Что же он
сделал? Стал записывать только начальные строфы. Увлекся он стихами, а от
семинарии отвлекся. Пошел и нанялся в услужение к книготорговцу. Увидел
хозяин, что знает книги.
еврейский итальянский издатель, поэт и исследователь первой половины XIX в.
мужей, и к просвещенным богачам, что хотели избавиться от святых книг. Со
временем стал он покупать и для себя. Со временем стал ездить в дальние
страны. Со временем стал ездить в места, куда не ступала нога европейца.
Дошел он до пупа пустыни и привез книги и рукописи, о которых и самые
отменные библиографы не слыхали. Нашел он и сборники стихов - "диваны" -
неизвестных пиитов, что по святой скромности скрыли свои имена.
глаз, и подмигнул здоровым глазом, и зажал незажженную сигарету меж пальцев,
и сказал: когда отправлюсь на погост, отволокут меня туда, куда волокут
падаль вроде меня. Лягу я с позором и осудившего меня на сие оправдаю, что
положил он меня туда, куда положил, и впрямь: чем я заслужил лучшее место,
ибо наг я и лишен заслуг и благих деяний. И тут соберутся вереница за
вереницей все аггелы-вредители, сотворенные из моих грехов, и взойдут к
Горнему суду требовать мне вящей кары и ада поглубже. А пока не свершился
суд, что я делаю? Твержу наизусть все ведомые мне песнопения, пока не
забываю, где я нахожусь. И от избытка чувств все громче читаю я. Слышат это
святые пииты и говорят себе: что за глас из могилы, пошли посмотрим.
Спускаются и видят сию смятенную душу. Приходят они и берут меня своими
святыми руками и говорят: это ты тот неизвестный, что извлек нас из пучины
забвения? И вот они улыбаются мне со скромностью праведников и говорят:
пошли с нами, Гавриэль, и усаживают меня меж собою, и я укрываюсь в их
святой сени. Вот утешение за муки мои.
шутку сказал он свои речи. Но я-то его вижу насквозь и знаю, что верит он в
то, что говорит, больше, чем готов в этом признаться. Я вгляделся в его
лицо, лицо средневекового еврея, оказавшегося в нашем веке, чтобы поставлять
рукописи и оттиски ученым и книжникам, чтобы те снабдили их сносками, и
замечаниями, и библиографией и чтобы люди вроде меня прочли и возвысили душу
прелестью стихов.
горюет он по жене, что недужна и нет исцеления ея недугу. Заговорил я с ним
о лечебницах, где больные получают немного требуемого им. Сказал я: хорошо
бы поместить Гемулу в лечебницу. А насчет платы - для начала есть у вас
двенадцать фунтов, что я храню, и прочие деньги найдутся. Сдвинул Гамзо
ермолку на голове и сказал: эти двенадцать фунтов я получил за рукописи, что
продал вместе с чудесными листьями. Спросил я Гамзо, подозревает ли он
покупателя в том, что обманом присвоил листья. Сказал Гамзо: я человек не
подозрительный, может, сначала он и сам не заметил, а когда заметил, сказал
себе: "Раз они мне достались, значит, они мои". А может, счел, что листья
частью купленного были. А может, иногда считал он так, а иногда - этак.
Мораль идет на уступки, и человек не становится непорядочным, коль толкует
ее по мере надобности, а тем более, если речь идет о книгах. Сказал я:
думаете, он знает силу листьев? Сказал Гамзо: откуда ему знать. Мне бы попал
такой лист, и не объяснили бы мне, в чем его сила, и я бы не понял. Да и все
эти исследователи - люди современные, хоть бы ты и рассказал им, в чем сила
чар, только посмеялись бы над тобой. И если бы купили - купили бы как
образец фольклора. Ох, фольклор, фольклор. Все, что не объект исследований,
- для них фольклор. И наше Священное Писание превратили не то в объект
исследования, не то в фольклор. Люди живут во имя Писания и жизни не щадят
во имя наследия отцов, а тут появляются ученые и превращают Писание в
исследование, а наследие отцов - в фольклор.
чудодейственные средства. Владельцам они творили чудеса, а ученым лишь
приумножают достаток. Подумал я и об этом бедняге, сокрушенном духом и
поставленном на колени, которого Пресвятой, да благословится Он, угнетает
муками. Коль можем мы судить человека по деяниям его, ясно, что не за
деяния, совершенные в этом воплощении, он наказан. Но мне ли задумываться о
таких делах? Человеку вроде меня надо радоваться, что на него покамест
Господь не обращает внимания. Провел я рукой по лбу, прогоняя лишние мысли,
и вгляделся в человека, сидевшего против меня.
Удивило меня это. Время шло, а он не отрывал ухо от стены. Сказал я:
кажется, вы слушаете, о чем беседуют между собой камни стены? Глянул он на
меня и не сказал ни слова, только вновь напряг слух. И так он сидел: ухо
прижато к стене, глаза горят, и кривой глаз, и зрячий, только один полон
недоумения, а другой - ярости. Понял я, что слышит он нечто, приводящее его
в ярость, и сказал:
слышу. А вы что-нибудь слышите? Ответил я ему: ничего не слышу. Потер он ухо
и сказал: значит, это обман чувств. Порылся он в карманах, вынул табак и
положил его, вынул платок и положил его. Потом провел ладонью меж носом и
бородой, потом провел пальцами по бороде, потом сказал: а ведь вы говорили,
что слыхали шум шагов. Сказал я: когда это я сказал? Сказал он мне: когда
это вы сказали? Да совсем недавно сказали. Сказал я: да вы же сказали, что
нет ни звука, ни шороха. Сказал он: так я сказал и все еще так думаю, но
сказали бы вы сейчас, что слышите шум, я бы спорить не стал. Сказал я:
значит, слыхали что-то? Сказал он: не слыхал. Сказал я: коли так, вернемся к
нашей прежней беседе. О чем шла речь? Сказал Гамзо: честное слово, не
упомню. Сказал я: да неужто вы так пренебрегаете своими словами, что и
помнить их не желаете? Сказал он: напротив. Сказал я: что "напротив"? Сказал
он: речи Израиля подобны псалмам и гимнам и при повторе утрачивают
изначальную прелесть. Что мне пришло в голову: свожу-ка я Гемулу в село
Этроз. Сказал я: почему в село Этроз? Сказал он мне: Этроз - это Этрот Гад
древних, а этот Этрот Гад в уделе Гада находится, а Гемула - из колена Гада,
почувствует родной дух, и вернется к ней здоровье. Никогда не позабуду, как
она мне обрадовалась, когда собирался Гади бен Гаим умыкнуть ее, а я упредил
его и умыкнул ее. Весь мир я бы отдал, лишь бы еще раз увидеть тот радостный
смех на устах Гемулы. Хочу я вас спросить насчет этого доктора, не доктора
Грайфенбаха, а доктора Гината, понравилось мне то, что вы о нем
рассказывали. Мудрецы наши блаженной памяти говорили: мудр знающий свое
место. Если бы не запрет дополнять их суждения, дополнил бы я: а прочим свое
место неведомо. И все же дивлюсь я, как это вы живете с ним в одном доме, а
его не знаете? Стар он или молод? Как вы оцениваете его книги? Возбудили вы
мое любопытство к вещам, о которых я раньше не задумывался. Что это? Сказал
я: подумайте, сколько есть ученых с положением, и газетчики послушно
печатают им хвалу, а мы о них не задумываемся. А этот мудрец поста не
занимает, почетных статей о нем не пишут, а мы все хотим разузнать о нем. И
вы, господин Гамзо, обещались прочесть его книги во втором или третьем
воплощении и уже в этом воплощении толкуете о нем.
цвета, остался бледный, но он чернел на глазах. Бесформенной глиной казалось
его лицо, и из этой бесформенной глины проглядывало изумленье ужаса. Я
глянул на него, и волосы мои встали дыбом от страха - отроду не видал я
живого человека, на глазах теряющего человеческий облик. Схватил Гамзо меня
за руку и сказал: что это? Я сидел и молчал. Я тихо высвободил свою руку, а
он и не заметил. Я спросил его: что с вами? Он встряхнулся и улыбнулся в
смятении, махнул рукой и сказал: воображение дурачит меня. Сказал я: что вы
на это скажете? Сказал он: не знаю, о чем вы говорите. Сказал я ему: насчет
лечебницы. Махнул рукой Гамзо и сказал: сейчас мне не до этого. Сказал я: а
когда вам будет до этого? Сказал Гамзо: во всяком случае, не сейчас. Стал я
расписывать ему, насколько он выиграет, если отвезет жену в лечебницу, и
Распопов Дмитрий
Маккефри Энн
Пехов Алексей
Майер Стефани
Куликов Роман
Марко Джон