между столиками, и в неверном свете зала тускло сверкали ее жемчуга.
Фальшивомонетчик сидел, подперев голову рукой, с выражением далекой печали в
глазах, и я подумал: о чем он жалеет? О том, что прошли лучшие годы его
жизни и ничто не заменит ему того типографского станка, с которого все
началось и которого давно не существует? О том, что вялое существование так
называемого порядочного человека скучно и тягостно и никогда больше не будет
этого магического шуршания новых кредитных билетов, которые были обязаны
своим возникновением его вдохновению, его творчеству? Спутник мадам
Сильвестр, преодолевая смертельную усталость и дурь, сказал, обращаясь ко
мне:
рукой бокал шампанского, отпил глоток и повторил:
потому что после третьей попытки он отказался от надежды высказать свое
мнение; его состояние явно не позволяло ему роскоши сколько-нибудь
обстоятельных комментариев по поводу какого бы то ни было писателя. Он умолк
и смотрел на меня мутным взглядом, и я подумал, что такими рисуют обычно
глаза рыбы, глядящей в иллюминатор потонувшего корабля. На эстраде, сменив
смуглого мужчину в кожаных штанах, цыганско-румынский оркестр играл попурри
из русских романсов, и голос одного из музыкантов, - я не мог разобрать
которого, - время от времени выкрикивал в такт музыке слова, имевшие
отдаленное фонетическое сходство с русскими; плоское лицо боксера, казалось,
еще расширилось, и раздавленные его уши стали пунцовыми. В полусвете кабаре,
сквозь папиросный дым и цыганскую музыку, отражаясь в изогнутых стенках
бокалов, смещались, строго чередуясь точно в возникающих и исчезающих
зеркальных коридорах, белый и черный цвет крахмальных рубашек и смокингов.
Потом опять, словно вынесенные на вершину цыганской музыкальной волны,
появлялись неувядающие жемчуга Эвелины. Я сидел, погруженный в весь этот
дурман, и до меня доходил заглушенный голос Мервиля, который говорил мадам
Сильвестр о движении поезда, похожем на путешествие в неизвестность, и о том
трагическом душевном изнеможении, которого он не мог забыть все эти долгие
недели и месяцы, о том, чего, вероятно, не существует и не существовало
нигде, кроме этого движущегося пространства, - летний воздух, стремительно
пролетавший в вагонном окне, далекая звезда в темном небе, - ваши глаза,
ваше лицо, - сказал он почти шепотом, - то, за что я так бесконечно
благодарен вам...
состоянии почти бессознательного героизма, и было видно, что он давно уже не
понимал смысла событий, которые клубились вокруг него в звуковом бреду,
значение которого от него ускользало, и нельзя было разобрать, где кончалась
скрипичная цыганская мелодия и где начинался чей-то голос, который то
проступал сквозь нее, то снова скрывался за особенно долгой нотой, в
судорожном вздрагивании смычка на пронзительной струне, - Мервиль находил
даже, что исчезновение мадам Сильвестр и этот воображаемый адрес в Ницце
теперь, когда он снова видит ее, что все это было чем-то вроде счастливого
предзнаменования, и он это понял только сейчас, глядя в ее лицо... Был пятый
час утра. Я поднялся со своего места, пожал руку Мервиля, посмотрел на
замершее лицо спутника мадам Сильвестр, сказал, прощаясь с ним, что я
совершенно согласен с его суждением о Джойсе, и направился к выходу, у
которого меня остановила Эвелина, обняв мою шею своей теплой рукой. Она была
пьяна, но я знал ее необыкновенную сопротивляемость алкоголю. Она была
пьяна, и поэтому выражение ее неумолимых глаз стало вдруг мягким. Она
сказала:
знаешь, что я тебя люблю. И если бы я теперь не любила Котика... Прощай,
приходи.
улицу. Была студеная ночь, над моей головой, окрашивая все в призрачный
цвет, как сквозь освещенную воду аквариума, горели буквы "Fleur de Nuit". Ко
мне тотчас же подошла очень бедно одетая женщина, которая держала в руке
маленький букет фиалок: "Monsieur, les violettes..." {"Мсье, фиалки..."
(фр.).} Я знал, что этот букет она предлагала всем, кто выходил из кабаре.
Она была пьяна, как всегда, и, как всегда, не узнала меня. "Monsieur, les
violettes..." Некоторые отворачивались, другие давали ей немного денег, но
никто, конечно, не брал цветов, и она рассчитывала именно на это. Ей было
около пятидесяти лет, ее звали Анжелика, и я однажды, несколько лет тому
назад, просидел с ней два часа в ночном кафе, и она рассказывала мне свою
жизнь, вернее, то, как она себе ее представляла в ту ночь. Это представление
смещалось в зависимости от степени ее опьянения - и тогда менялись города,
названия стран, даты, события и имена, так что разобраться в этом было
чрезвычайно трудно. То она была вдовой генерала, то женой морского офицера,
то дочерью московского купца, то невестой какого-то министра, то артисткой,
и если бы было можно соединить все, что она говорила о себе, то ее жизнь
отличалась бы таким богатством и разнообразием, которых хватило бы на
несколько человеческих существований. Но так или иначе, результат всего
этого был один и тот же, и этого не могло изменить ничье воображение: она
была бедна, больна и пьяна, и в том, что ожидало ее в недалеком будущем, не
было ничего, кроме безнадежности и перспективы смерти на улице, в зимнюю
ночь, перед затворенной дверью кабаре, за которой пили шампанское и слушали
музыку. Я дал Анжелике несколько франков и пошел дальше, Было пустынно, тихо
и холодно. Я поднял воротник пальто - и вдруг передо мной возникли: теплая
ночь на Ривьере, стеклянный ресторан над морем и тот удивительный
импровизатор, игра которого теперь в моем воображении была чем-то вроде
музыкального вступления к тому, что сейчас происходило, что было предрешено
и что уже существовало, быть может, в недалеком будущем, которое ожидало нас
всех в этом случайном соединении: Анжелику, Мервиля, Андрея, мадам
Сильвестр, Котика, Эвелину и меня - в том, чего мы не знали и что, вероятно,
не могло произойти иначе, чем ему было кем-то суждено произойти.
этом была какая-либо необходимость, я часами, сидя в кресле, вспоминал
события, которые некогда происходили и которых я был свидетелем или
участником и соединение которых мне казалось вначале обусловленным только
случайностью и ничем другим. Но потом я заметил, что все эти воспоминания
были сосредоточены вокруг нескольких главных идей, нескольких соображений
общего порядка. Я вспомнил, в частности, все, что было связано с Жоржем,
братом Андрея, - я как-то не думал об этом после его смерти. Теперь мне
казалась удивительной эта непонятная и невольная забывчивость. В те далекие
времена, когда Жорж жил в Париже и мы все часто встречались с ним, он был
молчаливым молодым человеком, плохо понимавшим юмор, так что иногда из - за
этого его общество становилось стеснительным. То, что его резко отличало от
других, это была его необыкновенная, непобедимая скупость. Я один раз видел
слезы на его глазах, это было в тот день, когда он получил письмо из Периге,
в котором его отец ему писал, что сгорел сарай, где хранились запасы зерна.
Если мы бывали в кафе, он никогда ни за кого не платил и никогда не
протестовал против того, что за него платили другие. Он торговался всюду и
всегда, особенно с уличными женщинами, к которым его всегда тянуло, и
получалось впечатление, что вся его жизнь проходила в судорожном напряжении
- не истратить лишнего франка. Я находил в этом нечто вроде проявления
морального идиотизма. Мервиль, который был готов платить всегда, всюду и за
всех, его презирал, Андрей его ненавидел уже тогда. Но в те времена Жорж был
действительно очень беден, его отец посылал ему на жизнь какие-то гроши,
хотя ценил, как это позже выяснилось, его склонность к экономии и все
состояние оставил именно ему, обойдя в своем завещании Андрея.
было ничего другого, это было бы чрезвычайно просто. Но это было не так. У
этого убогого и свирепо скучного человека был несомненный поэтический дар, и
больше всего остального он любил поэзию, в которой разбирался безошибочно.
Его слух в этом смысле был непогрешим, и, недостаточно в общем зная
английский язык, он пожимал плечами, слушая восторженные комментарии Мервиля
о стихах Китса, которого он понимал лучше, чем Мервиль, знавший английский
язык в совершенстве. Жорж, как никто из нас, чувствовал движение гласных,
перемещение ударений и все оттенки смысла в каждом стихотворении. То, что он
писал сам, мне всегда казалось замечательным. Я помнил его темные глаза,
которые вдруг становились восторженными, и те строфы, которые он нам читал
своим глуховатым голосом. Никто из тех, кто его слышал, не мог этого забыть.
Мервиль мне сказал однажды:
ты это объясняешь?
странным образом его лирическое богатство, его воображение, железный ритм
его поэзии и те душевные движения, которые были заключены в ней с такой
чудесной гармоничностью, - все это переставало существовать, как только он
кончил свое чтение, и тот же Жорж, скупой и мрачный, который вызывал
пренебрежение или враждебность, вновь возникал перед нами. Я много раз
пытался узнать от него, как он пишет и как у него это получается, но он
неизменно уклонялся от разговоров на эту тему.
родился поэтом. - А ты? - Я - да. - Но поэзия в твоей жизни занимает меньше
места, чем, например, соображения о дороговизне, - сказал я с раздражением.
Он молча на меня посмотрел и ничего не ответил.
после смерти его отца, - мы очень редко говорили о нем. Воспоминание о Жорже
вызывало у нас чувство тягостной неловкости, точно мы были в какой-то
степени ответе теины за его недостатки. Я спросил как-то Мервиля:
связанного ни с чем другим?
Сертаков Виталий
Контровский Владимир
Василенко Иван
Сертаков Виталий
Громыко Ольга
Соломатина Татьяна