Чтение 9–й страницы книги ~Генеральная репетиция~

закатил таких сто аншлагов, что...

Он поцокал языком и так же быстро отошел.

А я сидел и нетерпеливо ждал начала второго действия. Я прекрасно -
даже и тогда - понимал все его недостатки, но с этим вторым действием у меня
были какие-то свои, тайные и особые отношения.

Дело в том, что я никогда не жил и даже не бывал в Тульчине. Я его
придумал, вообразил, "вычислил" - как принято теперь говорить.

Детство свое я провел в Севастополе, в Ростове, в Баку - в разных
больших и малых городах, куда забрасывало неугомонное время моих неугомонных
родителей.

А в Тульчине я не бывал.

Уже в середине двадцатых годов семья моя навсегда поселилась в Москве,
я очень быстро стал московским мальчиком - и в Трифоновский студенческий
городок, где жили многие мои иногородние друзья, ездил чуть ли не ежедневно
- именно в том самом тридцать седьмом году, именно в тот самый Трифоновский
студенческий городок, где и происходит второе действие.

Тут уж я ничего не воображал и не придумывал - тут я помнил.

...В тысяча девятьсот тридцать пятом году, окончив девять классов
десятиклассной средней школы, которая обрыдла мне до ломоты в скулах, я
нахально решил поступить в Литературный Институт.

Как ни странно, меня приняли на поэтическое отделение необыкновенно
легко и даже почти без экзаменов. Сыграла свою роль, наверное, заметка
Эдуарда Багрицкого в газете "Комсомольская правда", которую он написал
незадолго до своей смерти и где он в чрезвычайно лестных тонах упоминал мое
имя.

Но уже поступив в Литературный Институт и болтаясь по Москве в ожидании
начала занятий - дело происходило летом, - я вдруг узнал, что на улице
Горького (тогда она еще называлась Тверской), в доме номер двадцать два, где
помещалась ранее Малая Сцена Художественного театра, открывается новая
театральная школа-студия под руководством самого Константина Сергеевича
Станиславского, в каковую Студию и производится набор лиц обоего пола в
возрасте от семнадцати до тридцати пяти лет!

Я затрепетал и заметался!

...Передо мной, на столе, лежит пожелтевшая от времени программа и
пригласительный билет на закрытое заседание Пушкинской комиссии Общества
любителей российской словесности, посвященное столетней годовщине чтения
Пушкиным "Бориса Годунова" у Веневитиновых.

Программки были отпечатаны тиражом всего в шестьдесят экземпляров. И то
это было много, потому что торжественное заседание происходило не
где-нибудь, а в нашей квартире - в одной из тех четырех квартир, что были
выгорожены из зала Веневитиновского дома. И хотя квартира наша состояла из
целых трех комнат, комнаты были очень маленькими, и как разместились в них
шестьдесят человек - я до сих пор ума не приложу.

Все, однако же, каким-то непостижимым образом разместились.

В воскресенье двадцать четвертого октября (двенадцатого по старому
стилю) тысяча девятьсот двадцать шестого года - состоялся этот, незабываемый
для меня, вечер.

Съезд приглашенных ожидался к восьми часам, но еще с утра, еще в первой
половине дня, началось волшебное преображение нашего дома.

У моих родителей довольно часто бывали гости, и я прекрасно знал, что
это значит, когда в наших комнатах натирают полы, накрывают стол парадной
скатертью, когда на кухне - которая помещалась в темном коридоре за
занавеской - что-то шипит и жарится, и отец, священнодействуя, настаивает
водку на лимонных корочках.

Но теперь все было совсем по-другому. Преображение не имело внешних
примет, а шло как бы изнутри. Преображалась самая суть нашего дома - воздух
его, звуки, запахи, настроение. Дом ожидал чуда - и все это понимали, а я,
как мне казалось, понимал с особенной страстной отчетливостью.

Первым, часам к шести, приехал старший брат моего отца - профессор
Московского университета, пушкинист, один из организаторов этого вечера. Он
рассеянно бродил по комнатам, теребил мягкую седую бородку, бесцельно
переставлял стулья с места на место, и вообще по всему было видно, что он
очень волнуется.

И вот, наконец, пробило восемь и начали появляться приглашенные. Они
здоровались с дядюшкой и отцом, целовали руку маме, улыбались мне - но все
это еще не было чудом, я знал, чудо было впереди.

Открыл вечер председатель Общества любителей российской словесности
профессор Сакулин. Потом с короткими сообщениями выступили профессор
Цявловский и дядюшка, а потом, после недолгого перерыва, началось чудо. В
программке чудо это называлось так:

- "Чтение отрывков из "Бориса Годунова" артистами Московского
Художественного театра. Сцену "Келья в Чудовом монастыре" исполнят Качалов и
Синицын, сцену "Царские палаты" - Вишневский, сцену "Корчма на литовской
границе" - Лужский, сцену "Ночь, сад, фонтан" - Гоголева и Синицын, и
отрывок из воспоминаний Погодина о чтении Пушкиным "Бориса Годунова" у
Веневитиновых исполнит Леонидов"...

Чудо произошло мгновенно и незаметно - просто Василий Иванович Качалов
сел в глубокое кожаное кресло (которое отец, по случаю, приобрел где-то на
распродаже), а у ног Качалова на низкой скамеечке, моей скамеечке, устроился
Синицын.

И вдруг стало зябко и сумрачно, и окно нашей столовой вытянулось и
сузилось, и на нем появилась решетка, и кожаное кресло превратилось в
деревянное, и зазвучал несравненный голос Качалова - Пимена:

- Еще одно последнее сказанье И летопись окончена моя!..

...Само собой разумеется, что с этого вечера я стал бредить театром. Я
выучил наизусть чуть не всего "Бориса Годунова" и, вышагивая по нашему
темному коридору, декламировал, безуспешно подражая Качаловским интонациям:

- Исполнен долг, завещанный от Бога мне грешному!..

...Как же я мог теперь, увидев объявление о наборе учеников в Студию
Константина Сергеевича Станиславского, удержаться и не подать заявления о
приеме?! Правда, мне еще не исполнилось семнадцати лет, но меня это смущало
не слишком, тем более, что заявление у меня приняли и даже назначили день,
когда я должен явиться на первый экзамен.

Если в Литературный Институт, как уже было сказано выше, я попал
сравнительно легко, то на экзаменах в Студию пришлось натерпеться и
волнения, и страхов.

Конкурс был немыслимый - сто человек на одно место. Приемные испытания
проводились в четыре тура, причем с каждым новым туром экзаменаторы были все
более знаменитыми и все более строгими.

На предпоследнем, третьем туре председательствовал Леонид Миронович
Леонидов, великий театральный актер и педагог, прославленный Митя Карамазов.

На этом экзамене я показывал с партнершей, назначенной мне на втором
туре - до сих пор помню, что звали ее Верочкой Поповой - сцену из
"Романтиков" Ростана.

Мы поставили - один на другой - два шатких стола, что должно было
означать стену, влезли наверх и принялись, по выражению старых
провинциальных актеров, "рвать страсть в клочки", изображая несчастных
влюбленных.

Как выяснилось потом, экзаменационная комиссия, во главе с Леонидовым,
смотрела на наши безумства стоя, ибо мы каждую секунду грозили свалиться с
нашей верхотуры им на голову.

На следующий день я с совершенно искренним удивлением узнал, что
допущен к четвертому туру - то есть, в сущности, принят в Студию, так как
четвертый тур заключался в показе самому Константину Сергеевичу
Станиславскому уже отобранных будущих учеников.

...Я очень плохо помню тот день. Все мы волновались - до заиканья, до
дрожи в коленях, до слез на глазах.

"Театральный роман" Булгакова еще не был напечатан, и я не мог оценить
ту насмешливую точность, с которой в главе "Сивцев Вражек" описаны двор дома
Станиславского, и знаменитая деревянная лестница, ведущая на второй этаж, и
прихожая с беленькими колоннами и чернойпречерной печкой.

Впрочем, в тот день я не сумел бы оценить Булгакова, даже если бы и
читал роман. Я был в беспамятстве.

...И вот я стою в зальце, где такие же, как в прихожей, беленькие
колонны, и прямо передо мною сидит Станиславский, а рядом с ним Леонидов, и
еще кто-то, и еще кто-то - десятки лиц, сливающихся в одно зыбкое пятно.

Надсадным голосом я читаю Пушкина: "Графа Нулина" и "Погасло дневное
светило".

Потом я вижу, как Станиславский приподнимает большую белую руку -
помню, что я еще тогда, сразу, поразился величине, белизне и необыкновенно
выразительной пластичности этой руки-и подзывает меня.

Я подхожу. Я вижу совсем рядом лицо Станиславского, седую голову и
по-прежнему темные брови, слышу горьковатый запах одеколона и негромкий
голос:

- Скажите, а монолог вы какой-нибудь приготовили?

- Монолог "Скупого рыцаря" ! - с готовностью выпаливаю я.

Леонидов почему-то фыркает, как будто он поперхнулся. И вокруг тоже
раздаются смешки.

Станиславский улыбается и совсем тихо - мне приходится к нему
наклониться - спрашивает:

- Голубчик, а поскромней у вас чего-нибудь нет? Вам сколько лет?

- Семнадцать, - отвечаю я.

-Семнадцать?! - переспрашивает Станиславский и вдруг, откинувшись
назад, начинает весело и по-детски заразительно смеяться.

...Через несколько дней после этого показа нам торжественно вручили
удостоверения, в которых, черным по белому, было написано, что мы являемся
студийцами первого курса Оперно-Драматической Студии Народного артиста СССР
Константина Сергеевича Станиславского.

Начались занятия. Все очень старались - боялись отсева. Всем было
трудно, а мне труднее, чем остальным.