черном пиве; одна-единственная белоснежная бутылка молока охраняла его
сон, а снился ему пурпурный _Закат_ и пурпурное сердце Христа.
КОГДА БОГ СОЗДАВАЛ ВРЕМЯ...
священник, не требует толкования, но тот, что и сеанс в кино не может
начаться раньше, чем соберутся все священники, как местные, так и
приезжие, кажется не совсем понятным чужестранцу, привыкшему к
континентальным порядкам. Ему остается только надеяться, что местный
священник и его друзья скоро завершат ужин и беседу после ужина, что они
не слишком углубятся в школьные воспоминания, ибо тема "А ты помнишь,
как..." поистине неисчерпаема: а ты помнишь, как латинист, как математик,
ну и, конечно же, как историк!..
понятие, никого ни к чему не обязывающее, то именно этот срок. Даже
принятая у нас сверхнеопределенная формула уговора "часиков в девять"
представляет по сравнению с ним верх точности, ибо наше "часиков в девять"
истекает ровно в половине десятого, после чего начинается "часиков в
десять". Здешние же "двадцать один час", с недвусмысленной четкостью
выведенные на афише, - чистой воды мошенничество.
"Когда бог создавал время, - говорят ирландцы, - он создал его
достаточно". Спору нет, это изречение столь же метко, сколь и достойно,
чтобы над ним поразмыслить: если представить себе время как некую материю,
которая отпущена нам на улаживание наших земных дел, то этой материи нам
отпущено даже больше, чем нужно, потому что время всегда "терпит". Тот, у
кого нет времени, - это чудовище, выродок; он где-то крадет время,
утаивает его. (Сколько времени понадобилось просадить и сколько украсть
для того, чтобы вошла в поговорку незаслуженно прославленная военная
пунктуальность: миллиарды часов украденного времени - вот цена за эту
расточительную пунктуальность, за выродков новейшего времени, у которых
никогда нет времени. Мне они всегда напоминают людей, у которых слишком
мало кожи...)
перевалило за половину десятого; возможно, священники уже добрались до
биолога, то есть уже до второстепенных дисциплин, и это подогревает
надежду. Но даже о тех, кто не использует отсрочку для размышлений
подобного рода, здесь позаботились. Для них не скупясь крутят пластинки,
им щедрой рукой предлагают шоколад, мороженое и сигареты, потому что здесь
- какое благодеяние! - в кино разрешают курить. Если бы в кино запретили
курить, вспыхнул бы мятеж, ибо страсть ходить в кино неразрывно связана у
ирландцев со страстью к курению.
зала царит оживление, как на ярмарке: разговоры ведутся через четыре ряда,
шутки громогласно перелетают через восемь; впереди, на дешевых местах,
дети затеяли веселую возню, совсем как на перемене; люди угощают друг
друга шоколадками, меняются сигаретами; где-то в темноте раздается
многозначительный скрип, с которым обычно извлекают пробку из бутылки
виски, женщины подкрашиваются, достают флакончики с духами; кто-то заводит
песню, ну а тем, кто не считает, что все эти звуки человеческой жизни, все
эти движения и занятия - достойная трата времени, остается время для
размышлений: поистине, когда бог создавал время, он создал его достаточно.
Спору нет, при использовании времени можно наблюдать и расточительность, и
бережливость, причем - как ни парадоксально это звучит - расточители
времени всегда оказываются в результате самыми бережливыми, ибо когда
кто-нибудь претендует на их время - например, чтобы быстро отвезти
кого-нибудь на вокзал или в больницу, - оно у них всегда находится.
Подобно тому, как у расточителя денег всегда можно попросить взаймы, так и
расточители времени - это, по сути, сберегательные кассы, куда господь
складывает про запас свое время и держит его там на случай, что оно вдруг
понадобится, поскольку какой-нибудь бережливец истратил свое не там, где
надо.
чтобы размышлять, пусть даже размышлять здесь на редкость легко и приятно
- здесь, на этой ярмарке беззаботности, где крестьяне с болот, торфяники и
рыбаки угощают в темноте сигаретами многообещающе улыбающихся дам из тех,
что целыми днями разъезжают по окрестностям в своих лимузинах, и принимают
от них взамен шоколад; где отставной полковник толкует с почтальоном о
достоинствах и недостатках индейцев. Здесь бесклассовое общество стало
явью. Жаль только, что дышать почти нечем: духи, губная помада, сигареты,
горький запах торфа от одежды, даже музыка и та словно чем-то пахнет - от
нее несет грубой эротикой тридцатых годов, и даже кресла, роскошно обитые
красным бархатом (если тебе очень повезет, можно даже отыскать кресло с
почти целыми пружинами), даже кресла, которые, надо полагать, году в 1880
считались в Дублине верхом элегантности (они наверняка повидали на своем
веку оперы и пьесы Салливана, а может, Йитса, Синга, Шона О'Кейси и
раннего Шоу), - даже кресла и те пахнут так, как пахнет старый бархат,
противящийся грубости пылесосов и бесцеремонности щеток - а кинотеатр еще
не достроен, и вентиляции в нем покамест нет.
добрались до биолога, а может, они обсуждают швейцара (неисчерпаемая тема)
или первую тайком выкуренную сигарету? Кому не нравится воздух, тот может
выйти и постоять, прислонившись к стене кинотеатра, на улице мягкий
светлый вечер, и маяк на острове Клэр, в восемнадцати километрах отсюда,
еще не зажегся; над спокойной поверхностью моря взгляд проникает на сорок
- пятьдесят километров, через залив Клу до гор Коннемары и Голуэя, а если
посмотреть вправо, на запад, можно увидеть Акилл-Хед, последние два
километра Европы, которые еще отделяют его от Америки; дикая, как будто
нарочно созданная для шабашей ведьм, поросшая мхом и вереском, высится там
гора Крогхайн - самая западная из европейских гор, круто обрываясь к морю
с высоты семисот метров. Впереди, на одном из ее склонов, среди темной
зелени болот выделяется светлый четырехугольник возделанной земли с
большим серым домом: здесь проживал капитан Бойкот, благодаря которому
человечество изобрело бойкот, здесь было подарено миру новое слово; метров
на сто выше дома лежат обломки самолета: американский пилот на какую-то
долю секунды раньше, чем надо, вообразил, что под ним открытый океан,
безбрежная гладь которого одна только еще отделяет его от родины;
последний утес Европы стал для него роковым, последний выступ той части
света, про которую Фолкнер в своей "Легенде" сказал: "Тот маленький
гнойник, что носит название Европа"...
острова, зеленые, похожие на большие пятна мха, или черные, щербатые, что
торчат из моря, как обломки гнилых зубов.
просто прервали обмен школьными воспоминаниями, наконец-то и они пришли
посмотреть на обещанное афишей великолепие - на Энн Блайт. Гаснут
красноватые светильники, утихает возня на дешевых местах, и все это
бесклассовое общество погружается в молчаливое ожидание, под которое и
начинается фильм - слащавый, цветной, широкоэкранный. То и дело
принимается реветь какой-то трех- или четырехлетний малыш, когда слишком
натурально щелкает пистолет, когда по лбу героя струится кровь слишком
настоящего вида, а то и вовсе когда темно-красные капли выступают на шее
красавицы: ах, зачем было вонзать нож в эту дивную шею? Нет-нет, ее не
напрочь отрезали, не бойся, детка, и орущему малышу поспешно суют в рот
кусок шоколада; горе и шоколад дружно тают в темноте. К концу фильма
возникает ощущение, которого ты не испытывал с детских лет, - будто ты
объелся шоколадом, проглотил слишком много сладостей - о, эта мучительная
и милая сердцу изжога от злоупотребления запретным плодом! После этой
приторной сласти дают анонс с перчиком: черно-белый фильм, притон, злые,
костлявые женщины, уродливые и решительные герои, снова неизбежные
выстрелы, снова приходится совать шоколад в рот трехлетка. Большая, щедрая
кинопрограмма на три часа, и едва загораются красноватые светильники, едва
распахиваются двери - на лицах можно прочесть то, что всегда бывает на
лицах после окончания любого фильма: легкое, скрытое под улыбкой смущение,
когда стыдишься чувства, которое помимо своей воли израсходовал на этот
фильм. Модная красотка садится в свой лимузин, вспыхивают задние огни,
огромные, рубиново-красные, как тлеющий торф, и уплывают к отелю, а
добытчик торфа тем временем устало бредет к своей хибаре; взрослые молчат,
дети же, рассыпавшись в ночи, щебечут, смеются и еще раз пересказывают
друг другу содержание фильма.
очертания гор почернели, далеко на болоте редкие желтые огоньки - там ждут
бабушка или мать, муж или жена, чтобы услышать подробный рассказ о том,
что покажут в ближайшие дни, и до двух, до трех часов ночи будут люди
сидеть у камина, ибо когда бог создавал время - он создал его достаточно.
абстрактной песнью, безумный вопль - как скрип несмазанных дверей, как
скрежет заржавленных насосов - непонятный сигнал, величественный и слишком
абстрактный, чтобы казаться правдоподобным, неизбывная скорбь слышится в
нем и - как ни странно - невозмутимость. Словно летучие мыши, с шорохом,
без огней, носятся мимо велосипедисты на своих металлических ослах, и
после них слышатся в ночи лишь мирные шаги пешеходов.
РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ПОВОДУ ИРЛАНДСКОГО ДОЖДЯ
Пехов Алексей
Белоусов Валерий
Марко Джон
Семенова Мария
Бажанов Олег
Володихин Дмитрий