слабым своим голосом.
Марчер.
прошло. Осталось позади, - сказала Мэй Бартрем. - До сих пор... - Но тут ее
голос прервался.
узнать. В конечном счете, она только и сказала ему, что он бродит в
потемках, а это Марчер понимал и без нее.
всегда присутствовало.
- По мне, пусть бы оно всегда присутствовало, как вы выражаетесь, чем
отсутствовало вместе с вами!..
что он стоит перед ней в последний раз в их жизни, во всяком случае, в
последний раз меж ними идет речь о его безусловном, о его бездонном падении.
Невыносимая тяжесть этого сознания, видимо, и вырвала у него последний
членораздельный протест: - Я верю вам, но говорю прямо - по-прежнему не
понимаю. Для меня ничего не прошло. И не пройдет, пока не пройду я сам - дай
бог, чтобы это случилось поскорее. Вот вы говорите, - продолжал он, - будто
я уже все получил сполна, но объясните, как я мог не почувствовать того, что
именно мне и было предназначено почувствовать?
замешательства:
претерпеть свою судьбу. А ее можно претерпеть, и не зная об этом.
произнесла это таким необычным тоном, что он уставился на нее, уставился,
словно ему на мгновение забрезжил невидимый прежде свет. Потом опять
сгустилась темнота, но мелькнувший свет успел превратиться в новую мысль.
она. - Не следует, потому что мы не должны.
недоумению пришел конец. В только что блеснувшем свете и в свете, исходившем
от измученного лица Мэй Бартрем, ее слова наполнились смыслом, который
охватывал все, иначе они вообще не имели смысла; это открытие вместе с
мыслью, чем было для нее такое знание, обрушившись на Марчера, вырвало у
него вопрос: - И из-за этого вы умираете?
чего он додумался, и, возможно, что-то увидев или чего-то испугавшись,
прониклась глубоким состраданием.
погрузилась в себя, как бы для последней попытки собраться с силами. - Но не
могу. - И снова посмотрела на него, прощаясь взглядом.
подтвердилось, и всякий раз, когда потом ему удавалось мельком увидеть ее,
он видел только мрак и обреченность. Этот странный разговор был их
последним. Спальню, где ее терзала болезнь, неусыпно оберегали, доступ туда
был почти закрыт для Марчера; к тому же в присутствии врачей и сиделок,
двух-трех родственников, которых, без сомнения, привлекало возможное
наследство, он чувствовал, как мало у него так называемых прав и как должно
всех удивлять, что после стольких лет дружбы их не оказалось больше. Даже
какой-то четвероюродный брат, тупица из тупиц, и то был правомочнее, хотя в
жизни подобного персонажа Мэй Бартрем ничего не значила. А вот в его жизни
она занимала особенное место - чем иначе объяснить ее незаменимость? Как
непонятно устроено человеческое бытие, как парадоксально то, что у него,
Марчера, нет привилегий по отношению к Мэй Бартрем! Эта женщина, можно
сказать, была для него всем, но никто не считал себя обязанным признавать их
близость. Еще труднее, чем в завершающие недели, оказалось положение
Марчера, когда на огромном сером лондонском кладбище отдавали последний долг
тому, что было смертно, что было бесценно для него в его друге. Похороны
были немноголюдны, но с Марчером обошлись так небрежно, словно провожающих
были сотни. Говоря короче, с этой минуты он уже не мог закрывать глаза на
то, что участие, которое принимала в нем Мэй Бартрем, не дает ему никаких
преимуществ. Марчер затруднился бы объяснить, чего он ждал, но нынешнее
ощущение двойной утраты, во всяком случае, было неожиданностью. Он не только
лишился ее участия, он к тому же не почувствовал - а почему, решительно не
понимал - той атмосферы особой почтительности или хотя бы пристойного
соболезнования, которая обычно окружает человека, понесшего тяжкую потерю.
Казалось, что, с точки зрения общества, никакой тяжкой потери он не понес,
словно это не явно и не очевидно, более того, словно у него нет на это
законных прав и оснований. Шли недели, и порой Марчеру хотелось открыто,
даже вызывающе утвердить невосполнимость своей утраты - пусть бы кто-нибудь
попробовал усомниться в этом и дал ему повод облегчить душу прямой
отповедью! Но такие порывы почти сразу сменялись беспомощным раздражением, и
тогда добросовестно, безнадежно вороша прошлое, он задавался вопросом, не
следовало ли вести себя подругому уже, так сказать, в начале начал.
вереницу других. Мог ли он, Марчер, при жизни Мэй Бартрем поступать иначе,
не выдавая их обоих? Нет, не мог, ибо разгласи он, что они вместе стояли на
страже, все узнали бы о его суеверном ожидании Зверя. Вот почему и сейчас он
принужден молчать, сейчас, когда чаща опустела, а Зверь бесшумно ускользнул.
Как глупо, как плоско звучали эти слова! А вместе с тем стоило исчезнуть из
его жизни вот этой тревоге ожидания, и все вокруг до того переменилось, что
даже он сам был удивлен. Это исчезновение трудно было чемунибудь уподобить,
разве что внезапно умолкнувшей музыке, полному запрету музыки в помещении,
издавна к ней приученном, созданном только для ее звуков и вслушивания в
них. Во всяком случае, если в какую-то минуту былого своего существования он
мог отважиться и приподнять завесу над образом, им самим придуманным (ведь
перед ней он эту завесу приподнял!), то пойти на это теперь, рассказать
чужим людям об опустевшей чаще, о том, что отныне он в безопасности, значило
бы прослыть среди них пустым фантазером, более того, показаться пустым
фантазером самому себе. И, в конце концов, все свелось к тому, что бедный
Марчер с трудом волочил ноги по своей истоптанной заросли, где заглохла
жизнь, замерло ее дыхание, где в потаенном логове уже не сверкали чьи-то
злобные глаза, и словно все еще высматривал зверя, а главное, томился тоской
по нему. Он брел по существованию, которое стало непонятно-просторным, и
вдруг застывал в местах, где подлесок жизни казался ему погуще, уныло
спрашивая себя, недоуменно и горестно гадая, не здесь ли прятался в засаде
Зверь. Но, так или иначе, Зверь прыгнул, ибо в несомненной истинности
утверждения Мэй Бартрем у Марчера не было сомнений. Перемена в строе его
мыслей была безусловная и окончательная, ибо предназначенное уже совершилось
с такой безусловностью и окончательностью, что не осталось ни страхов, ни
надежд; короче говоря, вопрос о том, чего ждать в будущем, попросту отпал.
Теперь предстояло неотступно решать другой вопрос - вопрос о неопознанном
прошлом, о судьбе, которая так и осталась скрыта непроницаемым покровом.
главное занятие Марчера, и, возможно, они-то и удерживали его в жизни. Она,
его друг, сказала - пусть не пытается догадаться, наложила запрет на знание,
будь оно даже ему доступно, усомнилась в самой его способности проникнуть в
тайну; именно это и отнимало у него покой. Пусть ему не дано снова пережить
уже случившееся, но, во имя простой справедливости, зачем было подвергать
его подобному унижению, погружать в сон до того беспамятный, что утраченного
сознанием уже не обрести никакими усилиями мысли? Случалось, он давал себе
слово или восстановить пробел, или вообще покончить с сознанием; постепенно
это превратилось в лейтмотив его существования, в страсть, по сравнению с
которой меркли все прежние чувства. Марчер горевал об этой утрате, точно
безутешный отец об украденном или заблудившемся ребенке, и как тот стучится
во все двери и наводит справки в полиции, так он дни и ночи проводил,
заглядывая во все уголки своего сознания. В таком состоянии духа он,
естественно, стал думать о путешествии, и притом очень длительном: ему
представлялось, что поскольку другое полушарие не может дать меньше, чем
это, значит, не исключена возможность, что оно даст больше. Перед отъездом
из Лондона Марчер совершил паломничество к могиле Мэй Бартрем, добрался до
нее по лабиринту улочек пригородного кладбища, отыскал среди множества чужих
могил; он собирался просто еще раз попрощаться, но, оказавшись, наконец, у
цели, оцепенел, завороженно уставясь на могильные камни. Он простоял целый
час, не мог ни уйти, ни постичь мрака смерти, вглядывался в имя и дату на
плите, безуспешно пытался выведать тайну, которую они хранили, ждал, боясь
вздохнуть, что, сжалившись над ним, камни откроют сокрытое. Марчер даже
преклонил колени на этих камнях, но тщетно: они не выдали ему того, что
лежало под ними, и могила обрела для него лицо лишь потому, что имя и
фамилия Мэй Бартрем казались ему глазами, для которых он был чужим. Марчер
долго и потерянно смотрел на них, но не увидел ни проблеска света.
6
Сертаков Виталий
Русанов Владислав
Корнев Павел
Зыков Виталий
Березин Федор
Херберт Фрэнк