никто не замечает прожитых лет. За эти годы Борька Литвак из мальчика,
боявшегося драк и физической боли, превратился в мужчину, худого, жилистого,
с острым кадыком, за которым рокотал неожиданный бас. И он сказал этим
басом:
- А знаешь, скажи ты мне тогда хоть слово, я бы все бросил и пошел с
тобой в училище.
Улыбаясь из-под козырька фуражки, Гончаров смотрел на него. Они
действительно в те годы вместе собирались поступать на истфак. Если
вспомнить, большинство в их классе хотело изучать не математику, не физику,
а историю. В них жило ощущение значительности происходящих событий. Через
Спартака и все восстания рабов, через баррикады Парижской коммуны,
соединенные единым током крови, они чувствовали себя наследниками всей
истории человечества, которую их народ с новой страницы начал в семнадцатом
году. Они верили, что в грядущих боях каждому из них многое предстоит
совершить, многое под силу, и в то же время готовы были по приказу идти
рядовыми. Гончаров не помнил сейчас точно, как это произошло и с чем было
связано, просто он понял однажды, что классовые битвы, к которым все они
готовились, ждут их не когда-то, а уже начались, раз в Германии у власти -
фашизм. Он понял, что изучать историю время еще будет, но защищать ее время
пришло. И он пошел туда, где, по его мнению, пролег в тот момент передний
край. Один из всего класса, в то время как остальные еще сидели за партами.
И вот они встретились снова уже на войне, но в разном качестве. Борька
примчался на войну, вооруженный одним патриотизмом, собираясь воевать не
умением, а в общем числе. Убедил военкома, что он снайпер. Все это похоже на
него, но кажется, он еще не представляет себе точно, с какого конца и как
заряжается винтовка образца одна тысяча восемьсот девяносто первого дробь
тридцатого года. И все же он рад, что они встретились и сидят сейчас в одном
окопе.
- Слушай, Борька,- сказал Гончаров.- Ты Иринку Жданову помнишь? Ты в
нее ведь влюблен был когда-то. Абсолютно безнадежно, все это знали.
- Самое смешное, что я в нее и сейчас влюблен. И ты уж совсем не
поверишь, но у нас - дочка. Маленькая такая дочка, вот такая, и тоже Иринка.
Пожалуйста, не раскрывай на меня глаза, потому что я сам иногда тоже начинаю
сомневаться. Но в то же время дочка - это непреложный факт. Когда ее держишь
на руках - просто нельзя не верить.
- Вот что бывает, когда настоящие мужчины уходят в армию и оставляют в
тылу хороших девчат! - говорил Гончаров, глядя на Литвака так, словно тот
неожиданно вырос в его глазах. И тут разведчик позвал от стереотрубы:
- Товарищ комбат!
- Что стряслось? - спросил Гончаров, все еще глядя на товарища.
- Вот поглядите. Представление, честное слово... Разведчик улыбался, но
не по-хорошему, обиженно морщил обветренные губы. Пожалев недокуренную
папиросу, Гончаров раз за разом затянулся, сильно щурясь, притоптал окурок и
поднялся к стереотрубе, зачем-то застегивая на крючки воротник гимнастерки у
горла.
Наблюдательный пункт был вырыт на переднем скате высоты, обращенном к
немцам, в густой траве и замаскирован травой. Она уже начинала вянуть под
солнцем, и запах свежего сена почувствовал Гончаров, прилаживая по глазам
стереотрубу, к которой для маскировки тоже были привязаны пучки травы.
Внизу было пшеничное поле, уже побелевшее, шелковистое под ветром;
стелющиеся волны, как тени пробегали по нему. И всюду в пшенице минометы,
легкие пушки - окопы, окопчики, ямки. Множество людей, зарывшихся в землю по
грудь, перебегающих от ямки к ямке, скрыто было в хлебах; отсюда, с высоты,
Гончаров видел их спины. А дальше, где поле кончалось,- другие окопы:
передний край. Там сидела пехота. Впереди нее уже не было никого, только
пустое пространство, кусты и в этих кустах - немцы. И странно, непривычно
еще было чувствовать и сознавать, что все то зеленое за гранью кустов -
осока, озерцами блестящая в осоке река, дальний отлогий луговой берег и
деревенька на нем,- все это было у немцев. Поле созревшего хлеба у нас, а
деревня у них.
Но еще прежде чем Гончаров все это целиком охватил взглядом, он увидел
то, что хотел показать ему разведчик, перекрестием наведя стереотрубу и
уступив около нее место. В перекрестии сквозь тонкие черные деления,
нанесенные для стрельбы, Гончаров увидел блестевшую в осоке воду и в этой
воде головы купающихся немцев. И еще немцы в трусах и сапогах бежали от
деревни к реке. Один размахивал на бегу полотенцем, другой у самой воды
прыгал на одной ноге, согнувшись, стаскивал с себя штаны. В стеклах
стереотрубы Гончаров крупно, близко видел зеленый луг и бегущих по нему
немцев, их белые на солнце тела. И в воде тоже блестели, плескались и
выпрыгивали мокрые белые тела.
Это были немцы, но Гончаров с острым любопытством смотрел на них, не
находя в душе у себя враждебного чувства. Светило утреннее солнце, и там, в
низине, у реки, трава, наверное, была еще влажной. И они бежали по этой
траве, веселые и голые, как мальчишки. Словно не было войны, а было только
раннее деревенское утро, и они бежали под уклон к реке искупаться до
завтрака.
Когда он обернулся от стереотрубы, то самое, что было в душе у него,
увидел он на лице разведчика. Разведчик стеснительно улыбнулся, словно в
мыслях был в чем-то виноват. Гончаров похолодел лицом.
- А ну, передай на батарею,- приказал он телефонисту и увидел, как
Борька Литвак быстро обернулся, что-то хотел сказать. Но уже прошелестел над
ними первый снаряд и разорвался в реке, столбом вскинув воду. На миг головы
скрылись в осоке, а потом еще веселей пошла возня в реке. Друг перед другом
немцы играли с опасностью, как бы не понимая, что та веселая игра, в которую
они играют сейчас под снарядами, не всегда кончается весело. Один снаряд
разорвался близко на берегу. И тогда немцы стали выскакивать из воды. Хватая
одежду, мокрой гурьбой бежали они по лугу вверх. И если бы добежали до
деревни, искупавшиеся, запыхавшиеся, проголодавшиеся от острого ощущения
опасности, они бы с яростным аппетитом набросились на еду и смеялись, бы,
рассказывая друг другу, как купались в реке и русские стреляли по ним,-
веселое военное приключение, "meine Kriegserinnerungen".
- Бат-тарее три снаряда беглый огонь! - крикнул Гончаров, уже зажегшись
азартом. И приник к стереотрубе, слыша над собой шелестящий полет снарядов,
мыслью направлял их.
Зеленый луг, по которому вверх бежали немцы, взлетел перед ними. И
сзади, и с боков, и все смешалось в дыму и грохоте, и здесь, на НП,
задрожало, затряслось, и земля посыпалась с бруствера.
Когда разрывы смолкли и низовой ветер от реки, смешав дым, поволок его
вверх к деревне, луг постепенно расчистился. Среди неглубоких пятен воронок
на нем вразброс лежали двое немцев, белые в зеленой траве. Один был
совершенно голый и в сапогах.
Гончаров оторвался от стереотрубы. Рядом с ним с опущенным биноклем в
руках стоял Литвак.
- Вот так их учить! - сказал Гончаров, и голос у него был хриплый.- А
ты как думал?
Но Литвак опустил перед ним глаза. И оба почувствовали отчуждение,
возникшее между ними, как будто голые, купающиеся немцы, по которым стрелял
Гончаров, не были в этот момент солдатами.
До самого вечера, выслеживая в стереотрубу артиллерийские цели,
Гончаров не раз еще мыслью и взглядом возвращался к тем двум немцам, лежащим
на лугу, на похолодевшей к закату траве.
ГЛАВА V
Солнце садилось за деревней, за лесом, и к нему, как дым в раскрытую
топку, со всего неба тянулись серые, встречно освещенные облака. Они шли над
полем, волоча тени по хлебам, по окопам, гася блеск орудийных стволов и
касок, шли через нашу передовую, через немецкую, за реку, в тыл, прощально
гладя землю и людей, зарывшихся в ней.
Уже не часы, минуты остались до свистка, и в эти минуты из всей
непрожитой жизни можно было только успеть докурить последнюю цигарку. И
пехотинцы тысячами губ, торопясь, досасывали ее, тысячами глаз попеременно
выглядывали из-за бруствера - туда, куда одним облакам можно плыть
беспрепятственно.
А за рекою, в деревне, немцы ходили, как у себя дома, стояли во дворах,
и над домами, из труб летних кухонек и походных солдатских кухонь уже
подымался предвечерний дымок.
Три "мессершмитта", развернувшись над полем по дуге, ушли, со звоном
моторов вонзаясь в закат. За каждым остался таять в воздухе розовый след.
И наступил тот миг, когда вдруг сразу, словно с последним вдохом, вошло
все в грудь: и вечер, светящийся на закате, и воздух над полями, и земля, с
которой надо было сейчас подняться в атаку. Но, обрывая мгновение, извилась
вверх ракета. И тут же на бруствер траншеи вспрыгнул лейтенант - маленьким и
четким против солнца виден был он издали, с наблюдательного пункта, откуда
смотрел Тройников. С поднятой вверх рукой, обернувшись назад, он что-то
прокричал беззвучно. И по всей линии стали выпрыгивать из земли бойцы.
Они бежали по полю в летних гимнастерках - позже донесло их яростный
многоголосый крик. Изломанная цепь скатывалась по низине, за ней, догоняя,
бежали одиночные бойцы, рассыпанные на всем пространстве: те, кто позже
выскочил из окопов. Вся низина, только что пустая, заполнилась бегущими
людьми, они накатывались на немецкие окопы.
Тройникову видно было, как немцы выскакивали из кустов, от речки,
полуголые, в трусах прыгали в окопы, спешно надевали каски на головы, иные
на бегу натягивали на голые плечи мундиры. Застигнутые врасплох, они
действовали как отдельные части хорошо отлаженного механизма, сразу придя в
согласное движение. И уже в центре по атакующим ударил пулемет:
Та-та-та-та-та-та-та-та!..
Он вплелся в общий крик, вначале неслышный, потом вырос из него, и еще
несколько пулеметов ударили с разных концов. Цепь закачалась на бегу, как
под напором встречного ветра. Люди падали, переползали, и уже кое-где на
Сертаков Виталий
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия
Смит Кордвейнер
Никитин Юрий
Березин Федор