Чтение 9–й страницы книги ~Картежник и бретер, игрок и дуэльянт~

поражениями перестали мы прибегать к помощи наемных учителей.

- Дебаже показываю, Сашка. Смотри: в атаке отводишь шпагу от клинка
противника, освобождаешься и... и - укол!..

Александр Сергеевич Пушкин. Такой же ссыльный, как и я, хотя и по иным
причинам. Тогда мало кто о нем знал из широкой публики, а уж гвардейцы вроде
меня - и подавно. Это потом, потом знакомцев, метивших в друзья, появилось
куда как много. И куда больше, чем требовалось. А мы быстро стали добрыми
приятелями: оба не по своей воле тут оказались и оба - молоды и - земляки,
как вскоре выяснилось. Он не так чтоб уж очень намного старше меня был.
Совсем не так уж: я до двадцати, а он - за двадцать. По годам, разумеется,
считаю, только - по годам.

А вот почему он столь неприязненно встретил меня тогда, я понять не мог.
Странно то мне было и - неприятно, если признаться. Но - не расспрашивал, а
он о другом болтал.

- Разве у меня - профиль? У меня - ростра корабельная. Это ты - Антиной,
когда нос не задираешь.

(Косо и торопливо: Дьявольщина, шаги в передней. Не иначе как батюшкин
посланец за мною приехал. Отложим бумаги...)

И уже много дней спустя, поскольку вечера того 24-го никогда мне не
забыть...

Батюшка у меня - кремень и огниво одновременно, но я у него единственный,
и мы оба об этом помним очень хорошо. Может он меня без наследства оставить?
Без всякого сомнения: старой закалки, екатерининской. За первый офицерский
чин подарил мне деревеньку от щедрот своих, но с нею одной может и куковать
оставить на всю мою дальнейшую жизнь. А деревенька та - знал бы он! - уж и
распродана по кускам, и заложена в целом...

- Ну, что скажешь? - спрашивает. - С полным ремизом во всех талиях?

Это в момент, когда я к его надушенной ручке приложился: так уж у нас
заведено было, то ли по старинке, то ли воспитания моего ради. Но взгляд его
уловил. Суровый взгляд, надо сказать, как при штурме Рымника. Ладно, думаю,
сейчас потеплее станет.

- Ан и нет, - говорю, нахально улыбаясь. - С таким позором я бы и в
людскую заглянуть не решился.

Уж так мне рукой лоб прикрыть хотелось, так хотелось. Но помнил я, что
батюшка про эту воспитательную меру отлично знает, а потому - терпел и не
прикрывал.

- А что на депешу, мною полученную, скажешь? - батюшка с прищуром
спрашивает.

- Это насчет семи тыщ под олексинское слово? - нагличаю, аж самому
совестно, потому как мысль засвербила: "Это ж какому подлецу в голову пришло
депешу послать?.." - Так слух тот я сам и распустил. Только ради того, чтобы
вас с матушкой повидать. Я, батюшка, карты за версту на рысях объезжаю, лишь
бы вас не огорчать.

Признаться, жду не дождусь, когда рявкнет: "Лгать не смей!.." Вот тогда и
выложу все десять тузов одной червенной масти. Но он не орет, а улыбается.

- А командир твоего конно-егерского обратное утверждает в депеше своей.

Тут уж я соображаю, что пора пришла - по банку:

- Вот, батюшка, десять тысяч, что вы мне на Рождество пожаловали.

Пересчитал он. Хмуро и старательно, пальцы мусоля. Он совсем не скряга,
он широкой души старик, но уж очень ему хотелось меня приструнить. Поди уж и
сочинить успел, как именно приструнивать будет. Кинул мне мои же деньги,
буркнул:

- Дерни сонетку.

Дернул. И тотчас же на звонок матушка вошла: условились они так, видимо.

- Сашенька! Сыночек ты мой!..

- Вот, Наталья Филипповна, пред вами личность, нашу дворянскую честь в
грош ломаный не ставящая, - вдруг радостно этак объявляет мой родитель. -
Воспитали скупердяя себе на позор. За четыре месяца и трех тысяч прокутить
не решился!..

Такой уж нрав. Никогда не угодишь.

- Стало быть, у вас будет о чем порассуждать у Сергея Васильевича сегодня
вечером, - улыбается матушка и целует меня еще крепче. - Похудел-то как,
Сашенька...

- Большой эконом! - тотчас подхватывает мой родной бригадир. - Но вечером
непременно пойдет с нами, чтобы я мог похвастать сыном не за глаза.

- Куда?..

И упало мое сердце на самое дно правого ботфорта. Будто предчувствие.

- К Сергею Васильевичу Салтыкову, - с доброй улыбкой поясняет маменька. -
Уж такой хлебосол...

Улизнуть не удалось. Поехали к хлебосолу.

Правда, там не задержались. Потолкались в прихожей, родительница радостно
целовалась, родитель добродушно ворчал, руки пожимая, а я - кланялся
старшим, поскольку до молодежи и бокала, а уж тем паче - до карточных колод
еще не добрался. Но твердо решил добраться, чего бы это мне ни стоило. Очень
уж хотелось отцовские прилюдные шуточки святой истиной изукрасить.

Да не судьба. Только в залу шагнули, только я общий поклон отдал, только
глазами окрестности обозрел...

- Подлец!..

Глянул и обомлел. Граф передо мною. Лично, в полный свой рост. Лицо в
пятнах, руки дрожат, и голова как-то неестественно назад откинута.

- Это - подлец, господа! - нервным фальцетом продолжает выкрикивать граф.
- Принимать не рекомендую! Ни в коем разе! Решительно не рекомендую!..

И с размаху влепляет мне пощечину. Звонко и хлестко. У меня искры из
глаз, рука сама собой сразу вверх взмыла... И опустилась по швам. Дело не в
почтенном графском возрасте: не мог же я Аничкиного отца родного... Поэтому
и о барьере промолчал, растерянность и оскорбленное удивление свое из
последних сил изображая. Правда, недолго, по счастью.

- Завтра жди моих секундантов. Простите, Бога ради, гнев мой праведный,
бригадир, и вы, почтеннейшая Наталья Филипповна. Имею основания.

Ушли мы, естественно. Но молчания, которое мне и отцу вытерпеть пришлось,
я никогда не забуду. Матушке куда легче было тихие слезы лить, чем нам языки
прикусывать.

В карете она и вовсе в голос разрыдалась, так ее в дом и увели. И мы с
батюшкой прошли следом прямо в его кабинет. Он терпел, ожидая, когда в себя
придет, и я - терпел, только мне хуже было. Я о родительском прилюдном
позоре страдал, об Аничке страдал и о графе - тоже страдал, потому что
подобное можно было решить только пулей наповал. Тогда бы через год,
глядишь, и забыли бы, как младший Олексин пощечину получил на глазах отца и
матери. Правда, о себе я тогда не думал. Хотите - верьте, хотите - нет.

Ни о чем я не думал. Я стоял и терзался, а отец трубку раскурил, налил
себе анисовой, выпил, поелозил бровями по лбу и как-то очень уж спокойно
спросил:

- Ты и в самом деле подлец?

- Да. Потому что дал вам повод задать своему сыну именно этот вопрос.

Кажется, слишком запальчиво это прозвучало. Батюшка глянул из-под бровей,
сурово глянул. Потом налил анисовой, пальцами рюмку ко мне придвинул. Как
камердинеру, что ли.

- Выпей. Можешь сесть.

Выпил и сел. Помолчали.

- Рассказывай. Жду.

- Не подлец. Не вор. Не карточный шулер. Не трус. Не клеветник. Не, не,
не. Все будет - "не".

- А что же будет "да"?

Я промолчал.

- Значит, ни с того ни с сего тебя, офицера, и нас с матерью граф
прилюдно на позор обрек?

- Вас с матушкой - безусловно.

- А тебя?

- А меня прилюдно - под горячую руку. Видно, только что прикатил.
Дорожный костюм на нем, обратили внимание?

- Не до того мне было, - вздохнул батюшка. - Сына по морде били. Как...
как лакея проворовавшегося.

- Я ничего не украл.

- Коли так, стало быть, он целил в меня, - помолчав, изрекает батюшка. -
Стало быть, мне с ним и к барьеру идти. Стало быть, дело решенное, и удались
с глаз моих.

Явно двери в матушкину половину открыты были, как явно и то, что матушка
все слышала. И при этих словах вошла.

- Подожди, Илья Иванович, на себя грех чужой брать. У графа дочь, именем
Анна, за которой наш богоданный сыночек откровенно на всех псковских балах
волочился. Он ведь давненько с ней знаком, еще с детства. Так или не так,
Александр?

- Аннет здесь ни при чем, - кое-как выдавил я из себя.

- Посмотри матери в глаза. И лоб не вздумай ладонью прикрывать при этом.

Посмотрел. И сказал для себя неожиданно:

- Только не волочился я, матушка. Я люблю ее. Всем сердцем люблю. И умру,
любя.

- И что же у тебя с этой Аннет... - начал было старик мой с неким
внутренним запалом.

- Не надо ни о чем более спрашивать, - грустно так вздохнула матушка. -
Все ясно, Илья Иванович, все ясно.

И медленно вышла, всю стать свою дородную в батюшкином кабинете оставив.

24-го то было. 24-го апреля, рамкой день обведите.

Ночью не спалось мне. От жгучего стыда и заболевшей совести. Ныла она.