Чтение 9–й страницы книги ~Последний день приговоренного к смерти~

как о неодушевленном предмете, и я на них не обижаюсь.

VI

Я решил так:

Раз у меня есть возможность писать, почему мне не воспользоваться ею?
Но о чем писать? Я замурован в четырех голых холодных каменных стенах; я
лишен права передвигаться и видеть внешний мир, все мое развлечение - целый
день безотчетно следить, как медленно перемещается по темной стене коридора
белесый прямоугольник - отблеск глазка в моей двери и при этом, повторяю, я
все время один на один с единственной мыслью, с мыслью о преступлении и
наказании, об убийстве и смерти! Что же после этого я могу сказать, когда
мне и делать-то больше нечего на свете? Что достойного быть записанным могу
я выжать из своего иссушенного, опустошенного мозга?

Ну что ж! Пусть вокруг меня все однообразно и серо, зато во мне самом
бушует буря, кипит борьба, разыгрывается трагедия. А неотступно преследующая
меня мысль каждый час, каждый миг является мне в новом обличье, с каждым
разом все страшней и кровожадней по мере приближения назначенного дня.
Почему бы мне в моем одиночестве не рассказать себе, самому обо всем
жестоком и неизведанном, что терзает меня? Материал, без сомнения, богатый;
и как ни короток срок моей жизни, в ней столько еще будет смертной тоски,
страха и муки от нынешнего и до последнего часа, что успеет исписаться перо
и иссякнут чернила. Кстати, единственное средство меньше страдать - это
наблюдать собственные муки и отвлекаться, описывая их.

А затем то, что я тут запишу, может оказаться небесполезным. Дневник
моих страданий от часа к часу, от минуты к минуте, от пытки к пытке, если
только я найду в себе сил довести его до того мгновения, когда мне будет
физически невозможно продолжать, эта повесть, неизбежно неоконченная, но
исчерпывающая, мне кажется, послужит большим и серьезным уроком. Сколько
поучительного для тех, кто выносит приговор, будет в этом отчете о смертном
томлении человеческого разума, в этом непрерывном нарастании мучений, в
этом, так сказать, духовном вскрытии приговоренного! Быть может, прочтя мои
записки, они с меньшей легкостью решатся в следующий раз бросить на так
называемые весы Правосудия голову мыслящего существа, человеческую голову?
Быть может, они, бедняги, ни разу не задумались над тем, какой длительный
ряд пыток заключен в краткой формуле смертного приговора. Хоть на миг
случалось ли им вникнуть в несказанный ужас той мысли, что у человека,
которого они обезглавливают, есть разум; разум, предназначенный для жизни, и
душа, не мирившаяся со смертью? Нет. Они во всем этом видят только падение
по отвесу треугольного ножа и не сомневаются, что для приговоренного ничего
нет ни до того, ни после. Эти строки доказывают противное. Если когда-нибудь
их напечатают, они хоть в малой доле помогут осознать муки сознания - о
них-то судьи и не подозревают. Судьи гордятся тем, что умеют убивать, не
причиняя телесных страданий. Это еще далеко не все. Как ничтожна боль
физическая по сравнению с душевной болью! И как жалки, как позорны такого
рода законы! Настанет день, когда, быть может, эти листки, последние
поверенные несчастного страдальца, окажут свое действие... А может статься,
после моей смерти ветер развеет по тюремному двору эти вывалянные в грязи
клочки бумаги или привратник заклеит ими треснувшее окно сторожки и они
сгниют на дожде.

VII

Пусть то, что я пишу, когда-нибудь принесет пользу другим, пусть
остановит судью, готового осудить, пусть спасет других страдальцев, виновных
или безвинных, от смертной муки, на которую обречен я, - к чему это, зачем?
Какое мне дело? Когда падет моя голова, не все ли мне равно, будут ли рубить
головы другим?

Как мог я додуматься до такой нелепости? Уничтожить эшафот после того,
как сам я взойду на него, - скажите на милость, мне-то какая от этого
корысть! Как! Солнце, весна, усеянные цветами луга, птицы, пробуждающиеся по
утрам, облака, деревья, природа, воля, жизнь - все это уже не для меня? Нет!
Меня надо спасти, меня! Неужели же это непоправимо и мне придется умереть
завтра или даже сегодня, неужели исхода нет? Господи! От этой мысли можно
голову себе размозжить о стену камеры!

VIII

Подсчитаем, сколько мне осталось жить.

Три дня после вынесения приговора на подачу кассационной жалобы.

Неделя на то, чтобы так называемые судопроизводственные акты
провалялись в канцелярии суда, прежде чем их направят министру.

Две недели они пролежат у министра, который даже не будет знать об их
существовании, однако же предполагается, что по рассмотрении он передаст их
в кассационный суд.

Там их рассортируют, зарегистрируют, пронумеруют; спрос на гильотину
большой и раньше своей очереди никак не попадешь.

Две недели на проверку, чтобы в отношении вас не был нарушен закон.

Наконец, кассационный суд собирается обычно по четвергам, оптом
отклоняет до двадцати жалоб и отсылает их министру, министр, в свою очередь,
отсылает их генеральному прокурору, а тот уж отсылает их палачу. На это
уходит три дня.

На четвертый день помощник прокурора, повязывая утром галстук,
спохватывается: "Надо же закончить это дело". И тут, если только помощник
секретаря не приглашен приятелями на завтрак, приказ о приведении приговора
в исполнение набрасывают начерно, проверяют, перебеляют, отсылают, и
назавтра на Гревской площади с раннего утра раздается стук топоров,
сколачивающих помост, а на перекрестках во весь голос кричат осипшие
глашатаи.

В общем шесть недель. Та девушка верно сказала.

А сижу я здесь, в Бисетре, уже пять, если не все шесть - боюсь
подсчитать, - мне кажется, что три дня тому назад был четверг.

IX

Я написал завещание.

Зачем, собственно? Меня присудили к уплате судебных издержек, и все мое
достояние едва покроет их. Гильотина - это большой расход.

После меня останется мать, останется жена, останется ребенок.

Трехлетняя девочка, прелестная, нежненькая, розовая, с большими черными
глазами и длинными каштановыми кудрями.

Когда я ее видел в последний раз, ей было два года и один месяц.

Итак, когда я умру, три женщины лишатся сына, мужа, отца; осиротеют,
каждая по-своему, овдовеют волею закона.

Допустим, я наказан по справедливости; но они-то, они, невинные, ничего
не сделали. Все равно; они будут опозорены, разорены. Таково правосудие.

У меня болит душа не о старушке матери; ей шестьдесят четыре года, она
не переживет удара. А если и протянет несколько дней, так ей было бы только
немножко горячей золы в ножной грелке, она все примет безропотно.

Не болит у меня душа и о жене; у нее и так подорвано здоровье и
расстроен ум. Она тоже скоро умрет, если только окончательно не лишится
рассудка. Говорят, сумасшедшие долго живут; но тогда они хоть не сознают
своего несчастья. Сознание у них спит, оно словно умерло.

Но моя дочка, мое дитя, бедная моя крошка Мари сейчас играет, смеется,
поет, ничего не подозревая, и о ней-то у меня надрывается душа!

Х

Вот подробное описание моей камеры.

Восемь квадратных футов. Четыре стены из каменных плит, под прямым
углом сходящихся с плитами пола, который на ступеньку поднят над наружным
коридором. Когда входишь, направо от двери нечто вроде ниши - пародия на
альков. Там брошена охапка соломы, на которой полагается отдыхать и спать
узнику, летом и зимой одетому в холщовые штаны и тиковую куртку.

Над головой у меня - вместо балдахина - черный, так называемый
стрельчатый свод, с которого лохмотьями свисает паутина.

Во всей камере ни окна, ни отдушины. Только дверь, где дерево сплошь
закрыто железом.

Впрочем, я ошибся: посреди двери, ближе к потолку, проделано отверстие
в девять квадратных дюймов с железными прутьями крест-накрест; на ночь
сторож при желании может закрыть его. Камера выходит в довольно длинный
коридор, который освещается и проветривается через узкие окошечки под
потолком; весь этот коридор разделен каменными перегородками на отдельные
помещения, сообщающиеся между собой через низенькие сводчатые дверцы и
служащие чем-то вроде прихожих перед одиночными камерами, подобными моей. В
такие камеры сажают каторжников, присужденных смотрителем тюрьмы к
дисциплинарным взысканиям. Первые три камеры отведены для приговоренных к
смерти, потому что они ближе к квартире смотрителя, что облегчает ему
надзор.

Только эти камеры сохранились в нетронутом виде от старого бисетрского
замка, построенного в XV веке кардиналом Винчестерским, тем самым, что
послал на костер Жанну д'Арк. Об этом я узнал из разговоров
"любопытствующих", которые на днях приходили сюда и смотрели на меня издали,
как на зверя в клетке. Надзиратель получил пять франков за то, что пустил
их.

Забыл сказать, что у двери моей камеры днем и ночью стоит караульный, и
когда бы я ни поднял глаза на квадратное отверстие в двери, они встречаются
с его глазами, неотступно следящими за мной.

Однако же считается, что в этом каменном мешке достаточно воздуха и
света.