Родимцева, он встряхнул беленькую салфеточку и произнес:
генерал-майор?
13
Чуйкову в Сталинград.
Еременко потерял три дня, ожидая переправы.
тень яблонь во время утренних прогулок командующего.
камыша, и в этом соединении было что-то непередаваемо тяжелое, командующий
во время утренних прогулок кряхтел и матерился.
Сталинград и велел ему принять на себя командование.
заместителю начальника штаба слетать на два дня в Саратов, он внял просьбе
генерала Труфанова, командовавшего одной из степных армий, и обещал ему
побомбить мощный артиллерийский узел румын. "Ладно, ладно, дам тебе
дальнобойных самолетов", - сказал он.
вести от Чуйкова? Благоприятный разговор по телефону ВЧ? Письмо из дому?
Москва не вызывала командующего, а вести от Чуйкова не были веселыми.
Шагах в десяти от него шел адъютант Пархоменко. Командующий шел
по-обычному неторопливо, несколько раз он почесывал ляжку и поглядывал в
сторону Волги.
были пожилые люди с темно-коричневыми от загара затылками. Лица их были
угрюмы и невеселы. Работали они молча и сердито поглядывали на полнотелого
человека в зеленой фуражке, в бездействии стоявшего на краю котлована.
махать лопатами. Бойцы все вместе покосились на мужика, вывернувшего
карман и ссыпавшего на ладонь махорочную труху и хлебные крошки.
кроткими глазами и, видимо, решив, что вопрошавший интересуется всем этим
не для дела, а просто так, для истории либо для пополнения образования, не
стал вмешиваться в разговор.
его голову от загара, как не предохраняет землю от солнечных лучей чахлая
трава.
остальные, как бы извиняясь за Трошникова.
и, с трудом нагнувшись, протянул их Трошникову.
голосов, землекопы охали, смеялись невиданной удаче привычного к работе
Трошникова.
эти дни была почти порвана. Катера, которым удавалось прорваться к
Чуйкову, за считанные минуты пути получали по пятьдесят - семьдесят
пробоин, подходили к берегу залитые кровью.
страшилось не бомб и снарядов, а гнева командующего. Еременко казалось,
что нерадивые майоры и нерасторопные капитаны виноваты в бесчинствах
немецких минометов, пушек и авиации.
Саду, здесь гремела, дымилась, дышала жизнью и смертью.
края, узнавал толстые клинья паулюсовских прорывов к Волге, отмеченные его
цветными карандашами узлы обороны и места скопления огневых средств. Но,
глядя на карту, раскрытую на столе, он чувствовал себя в силе гнуть,
двигать линию фронта, он мог заставить взреветь тяжелую артиллерию
левобережья. Там чувствовал он себя хозяином, механиком.
медленный гром в небе, - все это потрясало своей огромной, не зависящей от
командующего страстью и силой.
слышный протяжный звук: а-а-а-а-а...
было нечто не только грозное, но и печальное, тоскливое.
холодной ночной водой под звездами осеннего неба, словно теряло горячность
страсти, менялось, и в нем вдруг открывалось совсем другое существо, - не
задор, не лихость, а печаль души, словно прощающейся со всем дорогим,
словно зовущей близких своих проснуться, поднять голову от подушки,
послушать в последний раз голос отца, мужа, сына, брата...
стоял тут, на сыпучем песке, одинокий солдат, потрясенный огромностью огня
и грома, стоял, как стояли тут, на берегу, тысячи и десятки тысяч солдат,
чувствовал, что народная война больше, чем его умение, его власть и воля.
Может быть, в этом ощущении и было то самое высшее, до чего суждено было
подняться генералу Еременко в понимании войны.
телефону Чуйков подошел к воде, следил за стремительным ходом бронекатера.
трап, неловко ступая по каменистому берегу, подошел к Чуйкову.
нефтяном пожаре. Такой же лохматый. И не похудел даже. Кормим мы тебя все
же неплохо.
как ему показались обидными слова командующего, что кормят его неплохо, он
сказал: - Что же это я гостя принимаю на берегу!
сталинградским гостем. И когда Чуйков сказал: "Пожалуйте ко мне в хату",
Еременко ответил: "Мне и тут хорошо, на свежем воздухе".
пустынным. Свет то мерк, то разгорался, секундами он вспыхивал с
ослепительной белой силой. Еременко всматривался в береговой откос,
изрытый ходами сообщения, блиндажами, в громоздившиеся вдоль воды груды
камня, они выступали из тьмы и легко и быстро вновь уходили во тьму.
кругом - и земля, и Волга, и небо - было освещено пламенем, казалось, что
эту медленную песню поет сама война, поет без людей, помимо них катит
пудовые слова.
картине: в самом деле, он словно в гости приехал к сталинградскому
хозяину. Он сердился, что Чуйков, видимо, понял душевную тревогу,
заставившую его переправиться через Волгу, знал, как томился командующий
фронтом, гуляя под шелест сухого камыша в Красном Саду.
маневрировании резервами, о взаимодействии пехоты и артиллерии и о
сосредоточении немцев в районе заводов. Он задавал вопросы, и Чуйков
отвечал, как и полагается отвечать на вопросы старшего начальника.
оборона, но как же с наступлением все-таки?"
защитников Сталинграда терпения, просят снять тяжесть с плеч.