отваживалась сделать замечание до того, как поступок был совершен, но она
никогда не делала замечаний во время совершения поступка или после. Если
дело было начато, никто ни единым словом, ни единым движением не мешал ему.
В иные минуты - ему не приходилось говорить им об этом, а может быть, он и
сам этого не сознавал, так безгранична была его скромность - обе женщины
смутно сознавали, что он действует как епископ, и тогда они превращались в
две тени, скользящие по дому. Они служили ему, отказавшись от проявления
собственной воли, и если повиноваться значило исчезнуть -они исчезали.
Изумительно тонкий инстинкт подсказывал им, что порой заботливость может
только стеснять. Поэтому даже, когда им казалось, что он в опасности, они до
такой степени проникали если не в мысли его, то в самую сущность его натуры,
что переставали его опекать и поручали его богу.
письма, что кончина брата будет и ее кончиной, Маглуар не говорила этого, но
она это знала.
Глава десятая. ЕПИСКОП ПЕРЕД НЕВЕДОМЫМ СВЕТОМ
на предыдущих страницах, епископ совершил поступок, который, по мнению всего
города, был еще более безрассуден, нежели его поездка в горы, кишевшие
разбойниками.
человек. Человек этот - произнесем сразу эти страшные слова - был когда-то
членом Конвента. Звали его Ж.
с ужасом. Вообразите только -член Конвента! Члены Конвента существовали в те
времена, когда люди говорили друг Другу "ты" и "гражданин"! Не человек, а
чудовище. Он не голосовал за смерть короля, но был близок к этому. Он чуть
что не цареубийца. Страшный человек. Каким образом по возвращении законных
государей его не предали особому уголовному суду? Может быть, ему бы и не
отрубили голову - надо все же проявлять милосердие, - но пожизненная ссылка
ему бы не помешала. Чтобы хоть другим было неповадно! И т. д. и т. д. Тем
более, что он безбожник, как и все эти люди... Пересуды гусей о ястребе.
строгости его уединения. Он не голосовал за смерть короля, поэтому не попал
в проскрипционные списки и мог остаться во Франции.
вдали от дороги, в забытом всеми уголке дикой горной долины. По слухам, у
него был там клочок земли, была какая-то лачуга, какое-то логово. Никого
вокруг: ни соседей, ни даже прохожих. С тех пор как он поселился в этой
долине, тропинка к ней заросла травой. Об этом месте говорили с таким же
чувством, с каким говорят о жилье палача.
где купа деревьев на горизонте обозначала долину старого члена Конвента,
думал: "Там живет одинокая душа".
вначале, после минутного размышления уже представлялась епископу нелепой и
невозможной, почти невыносимой. В сущности говоря, он разделял общее мнение,
и член Конвента внушал ему, хотя он и не отдавал себе в этом ясного отчета,
то чувство, которое граничит с ненавистью и которое так хорошо выражается
словом "неприязнь".
Но овца овце рознь!
в ту сторону и с полдороги возвращался обратно.
прислуживал члену Конвента в его норе, приходил за врачом, что старый
нечестивец умирает, что его разбил паралич и он вряд ли переживет эту ночь.
"И слава богу!" -добавляли при этом некоторые.
говорили, была изношена, а кроме того, по вечерам обычно поднимался холодный
ветер, - и отправился в путь.
проклятого людьми. С легким замиранием сердца он убедился, что подошел почти
к самой берлоге. Он перешагнул через канаву, проник сквозь живую изгородь,
поднял жердь, закрывавшую вход, оказался в запущенном огороде, довольно
храбро сделал несколько шагов вперед, и вдруг в глубине этой пустоши, за
высоким густым кустарником, увидел логовище зверя.
лоза обвивала ее фасад.
сидел человек с седыми волосами и улыбался солнцу.
чашку с молоком.
лице выразилось самое глубокое изумление, на какое еще может быть способен
человек, проживший долгую жизнь.
Кто вы, сударь?
преосвященным Бьенвеню?
сказал:
Вчера у меня похолодели только ступни; сегодня холод поднялся до колен;
сейчас он уже доходит до пояса, я это чувствую; когда он достигнет сердца,
оно остановится. А как прекрасно солнце! Я попросил выкатить сюда мое
кресло, чтобы в последний раз взглянуть на мир. Можете говорить со мной, это
меня нисколько не утомляет. Вы хорошо сделали, что пришли посмотреть на
умирающего. Такая минута должна иметь свидетеля. У каждого есть свои
причуды: мне вот хотелось бы дожить до рассвета. Однако я знаю, что меня
едва хватит и на три часа. Будет еще темно. Впрочем, не все ли равно!
Кончить жизнь -простое дело. Для этого вовсе не требуется утро. Пусть будет
так. Я умру при свете звезд.
расставании с жизнью он не ощущал присутствия бога. Скажем прямо - ибо и
мелкие противоречия великих душ должны быть отмечены так же, как все
остальное, -епископ, который при случае так любил подшутить над своим
"высокопреосвященством", был слегка задет чем, что здесь его не называли
"монсеньером", и ему хотелось ответить на это обращением: "гражданин". Он
вдруг почувствовал, что склонен к грубоватой бесцеремонности, довольно
обычной для врачей и священников, но ему совсем несвойственной. В конце
концов этот человек, этот член Конвента, этот представитель народа, был
когда-то одним из сильных мира, и, пожалуй, впервые в жизни епископ ощутил
прилив суровости.
пожалуй, можно было уловить оттенок смирения, вполне уместного в человеке,
стоящем на краю могилы.
граничило с оскорблением, но теперь он внимательно разглядывал члена
Конвента, хотя такое внимание, проистекавшее не из сочувствия, наверное,
вызвало бы в нем угрызения совести, будь оно направлено на любого другого
человека. Член Конвента представлялся ему как бы существом вне закона, даже
вне закона милосердия.
голосом, был одним из тех восьмидесятилетних старцев, которые у физиологов
возбуждают удивление. Революция видела немало таких людей, созданных по
образу и подобию своей эпохи. В этом старике чувствовался человек,
выдержавший все испытания. Близкий к кончине, он сохранил все движения,
присущие здоровью. Его ясный взгляд, твердый голос, могучий разворот плеч
могли бы привести в замешательство самое смерть. Магометанский ангел смерти
Азраил отлетел бы от него, решив, что ошибся дверью. Казалось, что Ж.
умирает потому, что он сам этого хочет. В его агонии чувствовалась свободная
воля. Только ноги его были неподвижны. Отсюда начиналась крепкая хватка
смерти. Ноги были мертвы и холодны, в то время как голова жила со всей мощью
жизни и, видимо, сохранила полную ясность. В эту торжественную минуту Ж.
Суворов Виктор
Ларссон Стиг
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Эриксон Стивен
Афанасьев Роман