Чтение 9–й страницы книги ~Пастух и пастушка~

нутро взводного.

- Это что? - Люся показала на нашивку.

- Ранение,- отозвался Борис и почему-то соврал поспешно,- легкое.

- Куда?

- Да вот,- ткнул он пальцем в шею себе.- Пулей чиркнуло. Пустяки. Люся
внимательно поглядела, куда он показал: чуть выше ключицы фасолиной
изогнулся синеватый шрам. В ушах лейтенанта земля, воспаленные глаза в
темно-угольном ободке. Колючий ворот мокрой шинели натер шею лейтенанта, он
словно был в галстуке. Кожей своей ощутила женщина, как саднит шея, как все
устало в человеке от пота, грязи, пропитанной сыростью и запахом гари
военной одежды.

- Пусть все лежит на столе,- сказала Люся и снялась с места.- Немножко
еще помучайтесь, и я вас побаню. "Побаню!" - подхватил взводный тутошнее
слово.

- Возьмите книжку, что ли,- приоткрыв дверь, посоветовала Люся.

- Книжку? Какую книжку? Ах, книжку!

В маленькой комнатке Борис присел перед этажеркой. Халат скрипнул на
спине, он скорее выпрямился, распахнув полы, оглядел себя воровато и остался
недоволен: мослат, кожа в пупырышках от холода и страха, бесцветные полоски
разбродно росли на ногах и на груди.

Книжки касались все больше непонятных ему юридических дел.

"Вот уж не подумал бы, что она какое-то отношение имеет к судам".

Среди учебников и наставлений по законодательству обнаружилась
тонехонькая, зачитанная книжка в самодельной обложке.

- "Старые годы",- вслух прочел Борис. Прочел и как-то даже сам себе не
поверил, что вот стоит он в беленькой, однооконной комнате, на нем халат с
пояском. От халата и от кровати исходит дразнящий запах. Ну может, и нет
никакого запаха, может, блазнится он. Тело не чувствовало халата после
многослойной зимней одежды, как бы сросшейся с кожей. Борис нет-нет да и
пошевеливал плечами.

Все еще позванивало в голове, давило на уши, нудило внутри.

"Поспать бы минут двести-триста, а лучше четыреста!" - глядя на манящую
чистоту кровати, зевнул Борис и скользнул глазами по книжке. "Довелось мне
раз побывать в большом селе Заборье. Стоит оно на Волге. Место тут
привольное..." - Борис изумленно уставился на буквы и уже с наслаждением,
вслух повторил начало этой старинной, по-русски жестокой и по-русски же
слезливой истории.

Музыка слов, даже шорох бумаги так его обрадовали, что он в третий раз
повторил начальную фразу, дабы услышать себя и удостовериться, что все так
оно и есть: он живой, по телу его пробегает холодок, пупырит кожу, в руках
книжка, которую можно читать, слушая самого себя. Как будто опасаясь, что
его оторвут, Борис торопливо читал слова из книжки и не понимал их, а только
слушал, слушал.

- С кем вы тут?

Лейтенант смотрел ни Люсю издалека.

- Да вот на Мельникова-Печерского напал,- отозвался он наконец.-
Хорошая какая книжка.

- Я ее тоже очень люблю.- Люся вытирала руки холщовой тряпкой.- Идите,
мойтесь.- Полизанная платком, она снова сделалась старше, строже, и глаза ее
опять отдалились в обыденность.

Прежде чем попасть за русскую печку, в закуток, где была теплая
лежанка-на ней-то и приспособила Люся деревянное корыто, оставила баночку со
своедельным мылом, мочалку, ведро и ковшик,- Борис выскреб из-под стола
запинанного туда озверело храпящими солдатами чердынского вояку, сводил его
до лохани, подержал под мышки до тех пор, пока не перестало журчать, а
журчало долго, и только после этого сказал себе бодренько:

- Крещайся, раб божий! - сказал и, едва не опрокинув корыто, с трудом
уселся в него.

Он мылся, подогнув под себя ноги, и чувствовал, как сходит с него не
грязь, а отболелая кожа. Из-под кожи, скотской, толстой, грубой, соленой,
обнажается молодое, ссудороженное усталостью тело, и так высветляется, что
даже кости слышны делаются, душа жить начинает, по телу медленно плывет
истома, качает корыто, будто лодку на волне, и несет, несет куда-то в тихую
заводь полусонного лейтенантишку.

Он старался не наплескать на пол, не обшлепать стену, печку и все же
обшлепал печку, стену и наплескал на пол.

В запечье совсем сделалось душно, потянуло отсыревшей глиной, назьмом,
в носу сделалось щекотно. Вспомнилось Борису, как глянулось ему, когда дома
перекладывали печь. Виднелось все до мелочей. Дома все перевернуто,
разгромлено - наступала вольность на несколько дней. Бегай сколько хочешь,
ночуй у соседей, ешь чего придется и когда придется. Мать, явившись с
уроков, брезгливо корчила губы, гусиным шагом ступала по мокрой глине, ломи
кирпича. Весь ее вид выражал нетерпение, досаду, и она поскорее скрывалась в
горнице, разя отца взыскующе-суровым взглядом.

Отец, тоже умаянный в школе, виновато подвязывался мешком, включался в
работу. Печник ободрял его, говоря, вот, мол, интеллигент, а грязного дела
не чуждается. Отец же поглядывал на дверь горницы и заискивающе предлагал:
"Детка, ты, может быть, в столовой покушаешь?.."

Ответом ему было презрительное молчание.

Борис таскал кирпичи, месил глину, путался под ногами мужиков, грязный,
мокрый, возбужденно звал: "Мама! Смотри, уж печка получается!.."

А она и в самом деле получалась: из груды кирпичей, из глины вырастало
сооружение, зевастое чело, глазки печурок, даже бордюрчик возле трубы.

Печку наконец затопляли, работники сосредоточенно ждали - что будет?
Нехотя, с сипом выбрасывая дым в широкую ноздрю, разгоралась печка. Еще
темная, чужая, она постепенно оживлялась, начинала шипеть, пощелкивать,
стрелять искрами на шесток и обсыхать с чела, делаясь пестрой, как корова,
становясь необходимой и привычной в дому.

На кухонном столе печник с отцом распивали поллитровку - для подогрева
и разгона печи. "Эй, хозяйка! Принимай работу!" - требовал печник.

Хозяйка на призыв не откликалась. Печник обиженно совал в карман
скомканные деньги, прощался с хозяином за руку и, как бы сочувствуя ему и
поощряя в то же время, кивал на плотно затворенную дверь: "Я б с такой бабой
дня не стал жить!"

В какой-то далекой, но вдруг приблизившейся жизни все это было. Борис
подтирал за печкой пол и не торопился уходить, желая продлить нахлынувшее -
этот кусочек из прошлого, в котором все теперь было исполнено особого смысла
и значения.

Шкалика снова успели запинать под стол, и он там на голом прохладном
полу чувствовал себя лучше. "А пусть не лезет ко взрослым!"

Отжав тряпку под рукомойником, Борис сполоснул руки и вошел в комнату.

Люся сидела на скамье, отпарывала подворотничок, как бы спаявшийся с
гимнастеркой плесенно-серыми наплывами.

- Воскрес раб божий! - с деланной лихостью отрапортовал Борис, слабо
надеясь, что в подворотничке гимнастерки ничего нету, никаких таких зверей.

Отложив гимнастерку, Люся, теперь уже открытым взглядом, по-матерински
близко и ласково глядела на него. Русые волосы лейтенанта, волнистые от
природы, взялись кучерявинками. Глаза ровно бы тоже отмылись. Ярче алела
натертая ссадина на худой шее. Весь этот парень, без единого пятнышка на
лице, с безгрешным взглядом, в ситцевом халате, до того был смущен, что не
угадывался в нем окопный командир.

- Ох, товарищ лейтенант! Не одна дивчина потеряет голову из-за вас!

- Глупости какие! - отбился лейтенант и тут же быстро спросил: - Почему
это?

- Потому что потому,- заявила Люся, поднимаясь.- Девчонки таких вот
мальчиков чувствуют и любят, а замуж идут за скотов. Ну, я исчезла! Ложитесь
с богом! - Люся мимоходом погладила его по щеке, и было в ласке ее и в
словах какое-то снисходительное над ним превосходство. Никак она не
постигалась и не улавливалась. Даже когда смеялась, в глазах ее оставалась
недвижная печаль, и глаза эти так отдельно и жили на ее лице своей строго
сосредоточенной и всепонимающей жизнью.

"Но ведь она моложе меня или одногодок?" - подумал Борис, юркнув в
постель, однако дальше думать ничего не сумел.

Веки сами собой налились тяжестью, сон медведем навалился на него.

Ординарец комроты Филькина, наглый парень, гордящийся тем, что сидел
два раза в тюрьме за хулиганство, ныне пододевшийся в комсоставовский
полушубок, в чесанки и белую шапку, злорадно растолкал Бориса и других
командиров задолго до рассвета.

- Ой! А я выстирать-то не успела! Побоялась идти ночью по воду на
речку. Утром думала...- виновато сказала хозяйка и, прислонившись к печке,
ждала, пока Борис переоденется в комнате.- Вы приходите еще,- все так же
виновато добавила она, когда Борис явился на кухню.- Я и выстираю тогда...

- Спасибо. Если удастся,- сонно отозвался Борис и прокашлялся, подумав:
это она старшины побоялась. С завистью глянув на мертво спящих солдат, он
кивнул Люсе головой и вышел из хаты.

- Заспались, заспались, прапоры! - такими словами встретил своих
командиров Филькин. Он, когда бывал не в духе, всегда так обидно называл
своих взводных. Иные из них сердились, в пререкания вступали. Но в это утро
и языком-то ворочать не хотелось. Комвзводы хохлились на стуже, пряча лица в
поднятые воротники шинелей.- Э-эх, прапоры, прапоры! - вздохнул Филькин и
повел их за собой из уютного украинского местечка к разбитому хутору,
навстречу занимающемуся рассвету, сталисто отсвечивающему на дальнем краю
неба, мутно проступившему в заснеженных полях.

Комроты курил уже не сигареты, а крепкую махру. Он, должно быть, так и
не ложился. Убивал крепким табаком сон. Он вообще-то ничего мужик,
вспыхивает берестой, трещит, копоть поднимать любит большую. Но и остывает
быстро. Не его же вина, что немец не сдастся. Комроты сообщил, что вчера
наши парламентеры предложили полную капитуляцию командованию группировки и
по радио до позднего часа твердили, что это последнее предупреждение. Отказ.

Засел противник по оврагам, в полях - молчит, держится. Зачем? За что?