сожаления, но на всякий случай продолжал вносить квартплату и оставил там
кое-какие вещи. Я ведь мог в любой момент лишиться милостей любовницы и
вернуться в "статус-кво".
она заставила меня раздеться догола в гостиной и сожгла в камине всю мою
одежду, от пиджаков до последней пары носков. Ботинки, туфли, сумки и
чемоданы выбросила на помойку. Ничего не должно было остаться от меня
прежнего. Она повела меня в торговые центры, и там, под насмешливыми
взглядами продавщиц, я мало-помалу обзавелся настоящим гардеробом. Ходить с
ней по магазинам было сущим наказанием: она, пользуясь случаем, тоже мерила
костюмы, юбки, жакеты, затаскивала меня в примерочные кабины,
пританцовывала, полураздетая, под музыку - в дорогих магазинах всегда
негромко играет музыка - и самым неприличным образом лезла ко мне
целоваться. Везде она чувствовала себя как дома, с продавцами не
церемонилась, бывало, все переберет и ничего не положит на место. Как будто
все на свете ей обязаны и полчища холуев должны постоянно быть к се
услугам. Ну вот, раньше у меня была одна пара ботинок на все случаи,
две-три пары застиранных до дыр кальсон, а теперь - десятки, и я впервые
столкнулся с трудностями, знакомыми только богатым: когда разбегаются от
изобилия глаза н невозможно сделать выбор. Главное, повторяла мне Элен,
одеваться с шиком и в то же время чувствовать себя непринужденно. Она не
скупилась на советы, присматривала за моей амуницией и никогда не упускала
случая указать мне на промашки, которых в первое время я совершал много. Ее
собственные шкафы были набиты битком, как пиратские сундуки, и просто
ломились от платьев и пальто; иногда она рылась в них по полдня и ни на чем
не могла остановиться, с восторгом обнаруживала забытые вороха льна, шелка,
мохера, кладезь дорогих тканей, у каждой из которых была своя душа, свой
особый запах, извлекала на свет прорву дорогих фирменных вещей и не могла
припомнить, чтобы когда-то их покупала.
закусочных и сандвичами всухомятку, привычными харчами нищего студента.
Оказалось, что есть и пить - это целое искусство, к которому она меня
приобщала. Мала того что Элен сама замечательно готовила, умела буквально
из ничего в два счета состряпатъ такое, что пальчики оближешь, и даже
объедки превратить в лакомство, она и в ресторанах выбирала для меня самые
изысканные блюда, приучала к тончайшим букетам вин, со знанием дела
объясняла меру и последовательность, точно указывала предел, за которым
кончается смак и начинается смрад. С ней я отведал вина лучших марок,
научился отличать Петрюс от Медока, Латур от Марго, Поммар от Вольне; она
составила мне подробную карту французских виноградников с указанием хороших
и плохих лет. Я так жаждал усовершенствовать свои вкусовые рецепторы, что
находил восхитительным все, что рекомендовала Элен. Она растолковала мне,
чем отличается фрикасе от консоме, почему картофель - лучший гарнир и для
чего, когда в овощной суп кладут порей, надо обязательно срезать зеленые
перья. Элен была убеждена, что хорошим манерам можно научиться так же, как
чтению и счету, и что любой человек, стоит ему только захотеть, способен за
несколько месяцев усвоить то, на что целым сословиям потребовалось не одно
поколение. Я наверстывал упущенное, как отстающий ученик, проходил сразу
два курса - учился жить с женщиной и жить в обществе. Случалось, она неделю
подряд таскала меня по дорогим ресторанам, где приходилось терпеть пытку
протоколом, презрительную угодливость метрдотелей и официантов, а потом ей
вдруг хотелось в закусочные, в сомнительные забегаловки, и мы, под звуки
калифорнийского джаза, обжирались гамбургерами с жареной картошкой и
высоченными шапками мороженого, набивая рты, как два подростка, позабывшие
о хорошем воспитании. В такие минуты я, вечный скиталец в призрачной стране
любви, где намечается многое, но ничего не сбывается, переставал думать о
том, какие мы разные, и видел в своей спутнице, которая так простодушно
лакомилась, почти ровню.
характерно искусство серьезно относиться к легкомысленным вещам и
легкомысленно - к серьезным. По части развлечений она была непревзойденным
знатоком и занималась ими, как делом, с истинно кальвинистской строгостью,
планируя выходы в свет, как другие свою карьеру. Время надо проводить
весело, иначе грош тебе цена. Ее принципы вкратце сводились к следующему:
бери от жизни лучшее и умей радоваться каждому мгновению. Она обладала
редким талантом превращать будни в праздник и быть благодарной каждому
отрадному пустяку. С этим нужно родиться: Элен была создана для счастья,
как я - для ударов судьбы. Ей не было равных в умении с шиком прокатиться
за город, и она возила меня по таким гостиницам, где я смог прикоснуться к
жизни трутней и толстосумов. В этих хоромах я чувствовал себя ближе к
горничным и швейцарам, чем к постояльцам, и мне все время казалось, будто я
переметнулся в стан врага. Рядом с Элен я был допущенным ко двору
простолюдином, медведем из глуши, на которого лишь слегка навели лоск
светских манер. В каждом отеле моя спутница, выбиравшая уютные гнездышки
для нашей любви, что-то меняла в комнате на свой лад, передвигала стол или
диванчик, бросала на кресло другую подушку, расцветкой повеселее. Настоящая
фея - она могла в мгновение ока украсить любое помещение, из безликого
сделать его своим. Когда я видел счета, мне становилось нехорошо; у меня в
голове не укладывалось, что можно заплатить такие деньжищи за одну только
ночь, что каждый час нашего сна влетает в такую сумму. Элен, никогда не
знавшая слова "надо" - в ее словаре было только "хочу", - плохо
представляла себе тот мир, в котором жил я, мир, где надо работать, чтобы
жить, считать каждый грош; а ведь так живет большинство моих
соотечественников. Иногда она расспрашивала меня о моих родных, о детстве -
вопросы ее были наивны до смешного.
приятно сознавать себя благодетельницей. Элен действительно хотела вытащить
меня из этого болота, своей любовью она мечтала изменить меня - так иные
женщины влюбляются в педерастов в надежде победить их порок. Ей было
двадцать пять лет, а мне - тридцать семь, но я чувствовал себя ребенком на
ее попечении: она радовалась моим успехам, подбадривала меня, мол, терпение
и труд все перетрут.
общепринятым критериям, очень хороша собой, что многие мужчины на нее
заглядываются, а многие женщины ей завидуют. Все у нее было тоненькое, шея
белая-белая и такие изящные ушки - мне всегда хотелось съесть их, как
печеньица. Еще она так мило проводила языком по губам, когда ей было
хорошо, облизывалась, словно сытая кошечка, - я обожал эту ее манеру. Сама
того не зная, она была окружена каким-то поэтическим ореолом, который
казался органичным порождением ее плоти. Обаяние - это романтическая аура
человека, она-то и делает его ни на кого другого не похожим. Я обалдевал от
масштаба ее талантов и многогранности познаний, а ее молодость возводила
все эти достоинства в прямо-таки устрашающую степень. Со временем я
проникся к ней известным восхищением, и со стороны нас вполне можно было
принять за пару воркующих голубков.
канавы, любимой комнатной собачкой, отмытой и завитой болонкой при ее
юбках, Я был ее добрым деянием, которым она как бы искупала свое богатство,
- точно так же она всегда подавала нищим, специально запасала с утра
пригоршни десятифранковых монет на весь день. За девять месяцев, что мы
были вместе, Элен не познакомила меня ни с кем из своих друзей: она
выжидала, еще рано было выводить меня в свет. Я был, так сказать, новичком
на испытательном сроке. Да я и сам побоялся бы якшаться с ее окружением,
состоявшим из людей с достатком и хорошего происхождения - такие мягко
стелют, да жестко спать, меня бы их злые языки уж точно не пощадили. Так
что связь наша для всех была тайной, но не потому, что Элен стыдилась меня.
Она просто ждала того дня, когда сможет гордиться мной, то есть тем, кем я
стану благодаря ей. Ведь это она извлекла меня из скорлупы, дала
возможность подняться на такие высоты, где мне лучше дышалось, помогла
сбросить шкуру неотесанного мужлана. Она должна была стать для меня
карающим мечом, а стала избавительницей, подарив мне второе рождение. Через
несколько месяцев я был вынужден признаться себе, что уже не мыслю жизни
без этой женщины. Я даже немного злился на нее за бесконечные щедроты. Мне
нечем было ей отплатить, и благодарность зачастую оборачивалась досадой.
Убедившись, что я не слишком ретиво воздаю должное ее телу, Элен
предъявляла мне свое желание как мандат. Мне полагалось приносить жертвы на
алтарь Венеры, об отказе не могло быть и речи! Она назначала мне свидания
по телефону командным тоном, не допускающим возражений:
целовать меня так нежно, что я, побежденный, уступал. Она заклинала меня
раздвинуть ей ноги - так с лихорадочной поспешностью раскрывают книгу на
нужной странице - и горячо шептала мне на ухо сальности и непристойности. Я
краснел, конфузился. И конечно, со своей страстью к магнитофонам, она
никогда не забывала все записывать и потом прослушивать, отчего мне
становилось уж совсем невмоготу. Но когда заканчивались наши истерические
содрогания, я бывал вознагражден за все. Одни предаются свальному греху,
другие в охотку истязают друг друга, а у нас был свой пунктик - массаж и
косметические процедуры. Однажды, когда мне было жарко, она намазала мне
лицо каким-то кремом; ощущение было такое дивное, что я взмолился: еще!
Мало-помалу она стала обихаживать меня и холить так, будто я и впрямь был
ее маленьким сыном. Купала, намыливала, умащала всевозможными восхитительно
пахнущими кремами, эмульсиями, скрабами, гелями, которые якобы увлажняют
эпидермис, разглаживают морщины, возвращают коже упругость. Она колдовала
надо мной с множеством изящных флакончиков, разноцветных коробочек, к
которым прилагались инструкции длиннее уголовного кодекса. Тонкой кисточкой
она наносила мне на щеки охровую пудру, и мое лицо приобретало цветущий
вид. Но самым любимым моим ритуалом стали еженедельные сеансы маникюра и
педикюра. Она так тщательно, так искусно стригла мне ногти, что мною
Посняков Андрей
Лукин Евгений
Мичурин Артем
Пехов Алексей
Конан-Дойль Артур
Роллинс Джеймс