Игнатий Харкевич Умер 25/V 1905 от ран в Цусимском бою". И
сбоку на плите - каменный лишай, язва, печать от бомбы, пламя
войны, которое снова, спустя сорок лет, опалило русского
матроса.
5
сидело несколько японцев. О чем они думали? Что они видели?
Девушка в клетчатой мини-юбке что-то шептала бледно
накрашенными губами и улыбалась крохотной улыбкой, еле
заметной, которую я научился ценить лишь здесь, в Японии.
храмы были поинтереснее. Например, храм Тысячи будд.
Кроваво-красный храм Хэйан дзингу, Золотой павильон. И храмы
Нары и Токио - в каждом было что-то примечательное. В Паре, в
храме Тодайдзи, сидел бронзовый позолоченный
шестнадцатиметровый Будда Русяна. Лицо у него было с большую
комнату, каждый глаз по метру. Никто еще не смотрел на меня
такими огромными глазами. Если не считать нескольких сугубо
личных случаев. Улыбка Будды была легкой, хотя она весила,
пожалуй, не меньше десятка тонн. От такого бога просто так не
отмахнешься. Но и поверить в него трудновато. Слишком он был
велик. Бог-великан не в состоянии сотворить чудо. Вернее, то,
что сделает великан, не покажется чудом. Великан годится для
испуга. Бог должен быть соразмерен. Маленькие языческие боги
тоже хороши. Вот в храме Сапдзюсан-гэндо будды выглядели
человечески. Их была тысяча, ровно тысяча золотых бодисатв. И
все они улыбались. Они стояли шеренгами, по сто в шеренге, все
одинаковые, как полк на параде. Одинаково сложенные руки и
одинаково разведенные руки - у каждого было несколько пар рук.
Странная улыбочка светилась на их золотых лицах: не поймешь, то
ли это было начало улыбки, то ля конец - тысяча золотых
улыбочек, и все разные. Их никак нельзя было сложить в одну. До
чего ж это тонкая штука - улыбка, и как много она значит в
жизни.
своих друзей. О женской улыбке. Об улыбке совсем маленьких -
новорожденных и первой осмысленной улыбке ребенка. О том, как
много можно сообщить улыбкой. О том, как улыбались на войне.
Там была бы глава об американской улыбке - стандартной,
коммерческой улыбке, отлично отработанной деловыми людьми,
улыбке продавщиц и сенаторов, улыбке наркомана, просившего у
нас милостыню, и улыбке директрисы колледжа под Новым Орлеаном.
В одном из театров "of Bredway" я видел пьесу, издевающуюся над
американской улыбкой. Выступающему перед телекамерой
приклеивается улыбка. Она изготовлена лучшими специалистами. Ее
подновляют, ее согласовывают, следят за тем, чтобы она не
перешла в усмешку, в улыбку над чем-то, она должна сохранять
чистоту, стерильность, она свидетельствует о радости
американской жизни, о благополучии...
принадлежность жизни. Сперва она утомляла вас обязательностью.
Здесь улыбались все, по любому поводу, в любом разговоре.
Постепенно я привык, начал понимать эту улыбку. В ней было
скорее приглашение к дружелюбию, чем просто знак вежливости.
Она была свидетельством гостеприимства: "Мы слишком рады вас
видеть, чтобы думать о своих заботах". Ее скрашивала щепотка
грусти, настороженности, словно крупинки соли, которую
добавляют здесь в клубнику, чтобы лучше почувствовать сладость.
На встрече с газетчиками, когда разговор обострился и мы
перестали улыбаться, К.-сан переменил тему. С гостями следует
говорить лишь о том, что им приятно Если мы не хотели уходить
от острых вопросов, мы должны были улыбаться.
каким хозяева поддерживали общую улыбку. В памяти моей
сохранятся не лица, а улыбки моих японских друзей - серьезная
улыбка Кобо Абэ, шелковистая улыбка Томиз Охара, улыбка Хироси
Кимура, которую он прятал, а она прорывалась в его глазах,
редкая улыбка Хироси Нома...
бы легенда, которую я услыхал от М. М Зощенко. Когда-то она
ходила среди прочих легенд Ленинградского фронта. М. М. Зощенко
ничего не изменил в ней, он лишь увидел в ней то, чего никто из
нас не замечал.
наших разведчиков. Шли они узкой лесной дорогой, вытянувшись
цепочкой, бесшумно, как и положено разведчикам. И вдруг на
повороте лоб в лоб столкнулись с группой немцев. Встреча
получилась настолько внезапной, что все растерялись, наши стали
прыгать в кювет по одну сторону дороги, а немцы,
соответственно, по другую. Один молодой немец, ошалев в этой
неразберихе, прыгнул в кювет вместе с нашими. Со страху он
долго ничего понять не мог, видит - кругом русские, и вертится
в полной обалделости в этой канаве. Тут кто-то из немцев
крикнул ему, позвал, наши поддали ему под зад, он выскочил на
дорогу и отчаянным прыжком скакнул к своим. С таким воплем он
летел по воздуху в своем невероятном, рекордном прыжке, так он
был напуган, что все заулыбались, а потом засмеялись. Немцы
смеялись, и наши сидят напротив и смеются. И никто не стреляет.
И когда все отсмеялись, тоже стрелять не стали, потому что
вдруг оказалось-после общего смеха невозможно стрелять друг в
друга. В некотором смущении наши поползли в одну сторону, немцы
- в другую, так и разошлись. Тем более что нашим разведчикам не
следовало вступать в бой, они имели спецзадание, и кто знает,
может, и немцы избегали боя по своим причинам. Всю жизнь улыбка
и смех были работой М. М. Зощенко, он был великим мастером
смешного, - великим, потому что смешное никогда у него не было
только смешным, он знал силу смеха и законы смеха, но этот
случай поразил его, недаром он собирался включить его в цикл
"самых удивительных историй". Слушая его, я невольно вспоминал
известные мне удивительные случаи, и среди них - как мы в марте
1942 года поехали с Кондюковым в Ленинград за бетонными плитами
для дотов. Время, известно, было голодное. Работницы, какие
оставались на заводе, по слабости своей не могли помочь нам, да
и сами мы каждые десять минут садились отдыхать. Промыкались мы
с этими плитами до обеда, потом завалились спать. Проснулся я и
пошел искать Кондюкова. Сказали, что он у детей. На заводе
устроили нечто вроде профилактория для детей. У дверей этого
профилактория стояло несколько женщин. Укутанные всяким
тряпьем, они выглядели толстыми, здоровенными, а лица их были
крохотные, сморщенные, серые. Они не пустили меня. Они стояли и
слушали. Из-за дверей донесся детский смех. Тоненький, слабый.
Слышать его было непривычно. Женщины предупреждающе погрозили
мне, чтобы я не мешал им слушать, лица их ожили, стали разными.
Глаза прояснели, Появилась улыбка. Господи, какая это была
дрожащая улыбка - с трудом, неумело раздвигались их губы. Они
забыли, как улыбаться. Глуховатый голос Кондюкова что-то
рассказывал, дети смеялись, а я ждал, прислонись к стене.
в черных очках, зеленой кожи сумка стояла у его ног. Он застыл
в неподвижности, словно позабыв о своем теле.
Вокруг камней они расходились кольцами, как круги на воде.
Расчерченный линиями песок словно бы растягивал пространство.
Расстояния между камнями становились огромными. Они уже были не
острова, а миры, галактики, затерянные во Вселенной. Я повторил
строку стиха, переведенного Тэракура:
обманчива. Под ней открылся второй слой. Только теперь я ощутил
затерянность этих камней. Часть из них, защищаясь от этой
затерянности, сбилась в кучу, и потому другие выглядели еще
сиротливей. Это только на первый взгляд казалось, что они
раскинуты как попало. Нет, они были взаиморасположены, они
составили картину. На маленькой этой сцене они изображали
Мировой океан непреодолимую отдаленность... Наконец и я что-то
увидел, понял, чем достигается впечатление пространства.
Акунин Борис
Прозоров Александр
Шекли Роберт
Свержин Владимир
Ильин Андрей
Посняков Андрей