Чтение 9–й страницы книги ~Селение любви~

Его работа была связана с исследованиями в заливе Кара-Богаз-Гол:
уникальный состав веществ в воде, происходящие процессы. Евсей занимался
математической частью.

Удовлетворившись моими ответами, он сказал намекающе:

- Все стоит на математике, из нее вытекает и в нее возвращается.
Хочется кому того или нет, но повседневность планомерна! Разлад с
рациональным оборачивается нолями и минусами.

Прибежала из кухни Марфа - позвала мужа, они принесли шипящие
сковороды: рагу из баранины, поджаренную на сале лапшу. Последствие моих
слов нашло себя в общем желании подстраховаться: включили магнитофон, чтобы
упредить возможность сомнений - у нас, под предлогом моего дня рождения,
нормальная бытовая гулянка.

Илья Абрамович, стараясь развеять неладное в обстановке, что цепко
держалось после сказанного мной, поднял стопку жестом, полным достоинства и
приятности:

- Царский пир! - и перед тем как чокнуться с Валтасаром, пожелал мне
немного аффектированно: - Чтобы ты так жил!

Взрослые выпили, закусывают соленой килькой, подхватывая на вилки
промасленные кольца лука. Мне и трехлетнему Родьке дали компота из
сухофруктов - понемногу, чтобы сладкое не перебило аппетит. Магнитофон
выдает исполняемое с деланной заунывностью, кем-то безголосым:

Будет вьюга декабрьская выть -

То его понесут хоронить...

Родька стал приплясывать, и его вид был само чувство ответственности.
Мои нервы еще гудели, но не так воспаленно. Евсей скосил на меня глаза и,
намазав кусок мяса горчицей, уклончиво улыбаясь, взял рюмку:

- Водка для рационалистов - вода жизни, - рассуждал он как бы сам с
собой, - дозированная, она разгружает, чтобы не было крена в сторону
невозможного...

В дальнейшем у меня будет вдоволь оснований вспоминать этот день, и
однажды, уже в зрелую пору, я уловлю в себе то, что облеку в образ: пролито
вино, и короткая струя разбилась бесформенно... Всплеск преобразуется в
мысль, что не случайности редки в жизни, а редко понимание их
естественности. По смыслу совершенно никак не связанное со всей этой
историей, выступит на первый план место в Книге пророка Даниила: "Валтасар
царь сделал большое пиршество..."

Валтасар, к которому отнесено: "...ты взвешен на весах и найден очень
легким".

10.

Шины увязают в песке, мы слезаем с велосипеда. На пляже почти вся наша
школа; беспрестанно кивая знакомым, двигаемся к нашему месту - неудобному
глинистому обрывчику: там меньше народа. Гога знает - я стесняюсь моей ноги.
Два-три года назад не так стеснялся, хотя носил тогда аппарат: друзья по
очереди (делать это каждому так нравилось!) помогали мне его снимать и
надевать - чужие мальчишки, гомозливо теснясь вокруг, ненасытно созерцали
процедуру.

Но теперь я все придумываю отговорки, чтобы остаться в брюках, мне
кажется, наш обрывчик недостаточно удален от толпы. Сколько купальщиков!
Взгляд скользит по полуобнаженным фигурам, скользит - задерживается на
одной: я прикусываю губу. С прикушенной до крови губой смотрю на стоящую
шагах в двадцати, по щиколотку в воде: восхитительно сложенная, ко мне
вполоборота, она еще не увидела меня.

- Гога! Вон та - наша учительница! - я шепчу, а в моем пересохшем,
будто передавленном горле катается комок. - Она же голая, Гога!.. Такие
узкие трусики - два пальца...

При ней я почему-то всегда до безобразия наглею, на ее уроках я ехиден,
болтлив, цепляюсь к ней, трепливо переспрашивая, стараясь, чтобы выходило
комичнее, чтобы потешался весь класс. Она скажет: "Возьмем рейсфедер". -
"Какой Федя?" - недоумеваю я. "Угольник..." Демонстрируя смелую развязность,
щиплю Бармаля: "Больно? Вы сказали, ему больно?" Бармаль добродушно
ухмыляется моему острячеству, прощает щипок. Я чувствую, как глуп и жалок,
но я бессилен самообуздаться. Нахально смотрю ей в глаза - бередяще хочется,
чтобы она взбешенно крикнула: "Шут!" Тогда я брошу в лицо ей что-нибудь
предерзкое.

Хотя она больше не глядела на меня жалостливо, как при первом появлении
в классе, я мщу ей. Мщу не только за тот взгляд, а как-то вообще - за то,
что мне и самому непонятно... Иногда она на меня смотрит со сквозящим
требованием встревоженной мысли - как мне тогда беспокойно! Едва не корчусь,
точно мне льют воду за шиворот.

Все эти дни я разузнавал о ней - она живет одна на квартире у старухи,
что вечно сидит на рынке с мешком семечек.

Она в воде по щиколотку; вытягивает ногу, водит ею по воде, словно
разглаживая, решительно и мягко, без всплеска, вбегает в протоку, умело
плывет. Гога следит восхищенно.

Сижу на краю раскаленного обрывчика и в яростно пожирающей спешке,
будто смертельно боясь не успеть, скребу глину ногтями. Солнце плавится,
засыпая протоку искристыми блестками, нестерпимыми для глаза, даль видится
плохо, сизовато-смуглая из-за рассеянной в воздухе тонкой пыли. В давящем
дремотном зное слышен стойко-плотский запах преющей тины.

Искупавшись, она вышла из протоки почти напротив нас - мы встретились
взглядами. Я заерзал на искрошенной глине, колкой, как толченое стекло. Небо
излучало сухой, резкий, оттенка красной меди свет, и приходилось щуриться и
терпеть, чтобы, глядя на нее, не прикрывать ладонью глаза.

Она взошла к нам на бугор.

- Почему ты не там? - кивнула на скопление купальщиков. - Там наши все.

Молчу. И тут она догадалась. Я это понял по ее взгляду на мою ногу.

- А вы почему не там? - спросил и нахально и пришибленно, отчего
усмешка у меня, должно быть, получилась кривенькой.

- Вы уже взрослые ребята - мне неудобно. Думала - подальше... - сказала
просто; в умных, все понимающих глазах - ни тени раздражения.

Мне стыдно - она вовсе не высокомерная; как я мог считать ее такой? Но
я не в силах немудряще сдаться.

- Садитесь, посидите с нами! - сказал бесцеремонно, в страхе, что моя
наглость спасует.

Она спокойно кивнула на песчаную полоску у воды:

- Туда перейдем.

Там открытое место, там с моей ногой я буду все равно что на сцене. Она
видит, как я не хочу переходить.

- Песочек. А тут илисто и тина.

Повела рукой, будто распахивая невидимую дверцу; этот жест и то, как
она пошла, выступая гибко и плавно, было донельзя мило. Гога, не взглянув на
меня, покатил за ней велосипед.

Беззвучно ругаясь, ненавидяще комкая подхваченную с земли майку, я
заковылял за ними. Как враждебен мне весь свет! Как ненавижу я всех, кто на
меня смотрит!

Она опустилась на песок, разгладила его ладонью и с наклоном головы к
плечу - в этот миг вожделенно для меня интимным, - пригласила:

- Загорай, Пенцов! И поговорим.

Сказала достаточно властным, учительским тоном - его я еще у нее не
слышал. Я удивился ему, но еще раньше, чем удивился, - лег.

- Ну - в брюках?! - она обернулась к Гоге: - Стащите с него!

И Гога, добрейший старинный мой друг Гога, по первому ее слову, с
готовностью, с охотой сорвал с меня брюки.

Я лежал на животе, морщась разметывал щелчками песок; лицо пощипывало -
наверно, я был кошмарно красен.

Она сказала с неловкостью в грустном голосе:

- Угловатый ты человек. Расшатанный и колючий.

Скривив губы, я дул в песок, соглашаясь, что я неудобный человек.

- Надо бы с твоими родителями познакомиться.

- У него Валтасар сам педагог! - значительно произнес Гога.

- Кто это - Валтасар?

Гога деликатно смылся. Она переспросила, глядя ясно и настойчиво:

- Что за Валтасар?

Сгребая и разгребая песок, я хмуро рассказал мою историю.

"Сейчас она меня пожалеет - сплюну и уйду! - я со злостью ждал. - Лишь
первое словечко жалостливое - крикну: - Ну, все услыхали? Разузнали?
Довольны? - И обязательно сплюну!"

Она молчала. Я осторожно взглянул. Теперь она хмуро пересыпала песок в
ладонях.

Вдруг тихо, в задумчивой замкнутости, будто меня вовсе и не было рядом,
сказала:

- Красивое ты явление, Пенцов.

* * *

Я судорожно сглотнул. Жутко-заманчивая глубь ошеломления сказала мне:
вся моя жизнь, сжимаясь в мытарствах, одним угрюмо восстающим усилием шла к
тому, что только что случилось. Я обессилел счастливым бессилием, выговорил
бестолково невнятицу:

- Фамилия-то... - и закатился смехом одуревшей влюбленности и секрета
двоих.