Чтение 9–й страницы книги ~Сила и слава~

Он прижал к себе свой портфельчик и спросил:

- Ты не могла бы мне сказать, какой сейчас месяц? Все еще февраль?

- Нет. Сегодня седьмое марта.

- Не часто попадаются люди, которые это знают точно. Значит, еще
месяц... еще шесть недель до того, как начнутся дожди. - И добавил: -
Когда начнутся дожди, я буду почти в безопасности. Понимаешь, полиция не
сможет вести розыски.

- Дождь для вас лучше? - спросила Корал. Ей хотелось все знать. Билль о
реформе, и Вильгельм Завоеватель, и основы французского языка лежали у нее
в мозгу как найденный клад. Она ждала ответов на каждый свой вопрос и
жадно поглощала их.

- Нет, нет. Дожди - это значит еще полгода такой жизни. - Он рванул
зубами мясо с куриной ножки. До нее донеслось его дыхание, оно было
неприятное - так пахнет то, что слишком долго провалялось на жаре. Он
сказал: - Пусть уж лучше поймают.

- А почему, - логически рассудила она, - почему бы вам не сдаться?

Ответы его были так же просты и понятны, как ее вопросы. Он сказал:

- Будет больно. Разве можно вот так идти на боль? И мой долг не
позволяет, чтобы меня поймали. Понимаешь? Епископа здесь уже нет. -
Странный педантизм вдруг возымел власть над ним. - Ведь это мой приход. -
Он нащупал оладью и с жадностью стал есть.

Корал веско проговорила:

- Да, задача. - Послышалось бульканье - это он припал к бутылке. Он
сказал:

- Все пытаюсь вспомнить, как мне хорошо жилось когда-то. - Светлячок,
точно фонариком, осветил его лицо и тут же погас. Лицо бродяги - чем могла
одарить этого человека жизнь? Он сказал: - В Мехико сейчас читают
"Благословен Бог". Там епископ... Думаешь, ему придет в голову?.. Там даже
не знают, что я жив.

Она сказала:

- Вы, конечно, можете отречься.

- Не понимаю.

- Отречься от веры, - сказала она словами из "Истории Европы".

Он сказал:

- Это невозможно. Такого пути для меня нет. Я священник. Это свыше моих
сил.

Девочка внимательно выслушала его. Она сказала:

- Вроде родимого пятна. - Она слышала, что он отчаянно высасывает пиво
из бутылки. Она сказала: - Может, я найду, где у отца бренди.

- Нет, нет! Воровать нельзя. - Он допил пиво; долгий стеклянный
присвист в темноте - больше не осталось ни капли. Он сказал: - Надо
уходить. Немедленно.

- Вы всегда можете вернуться сюда.

- Твоему отцу это не понравится.

- А он не узнает, - сказала она. - Я присмотрю за вами. Моя комната как
раз напротив этой двери. Постучите мне в окно. Пожалуй, лучше, -
сосредоточенно продолжала она, - если у нас будет сигнальный код. Ведь
мало ли кто может постучать.

Он сказал с ужасом:

- Неужели мужчина?

- Да. Как знать? Вдруг еще кто-нибудь убежал от суда.

- Нет, - растерянно проговорил он, - вряд ли.

Она беззаботно ответила:

- Всякое случается.

- И до меня было?

- Нет, но беглецы наверняка будут. Я должна быть готова. Постучите мне
три раза. Два длинных стука и один короткий.

Он вдруг фыркнул по-ребячьи:

- А как стучать длинно?

- Вот так.

- То есть громко?

- Я называю такие стуки длинными - по Морзе. - Тут уж он ничего не
понял. Он сказал:

- Ты очень хорошая девочка. Помолись за меня.

- О-о! - сказала она. - Я в это не верю.

- Не веришь в молитвы?

- Я не верю в Бога. Я утратила веру, когда мне было десять лет.

- Ай-ай-ай! - сказал он. - Тогда я за тебя буду молиться.

- Молитесь, если хотите, - покровительственным тоном сказала она. - А
если придете к нам еще, я научу вас азбуке Морзе. Вам это пригодится.

- Когда?

- Если б вы спрятались на плантации, я сигнализировала бы вам зеркалом
о передвижении противника.

Он с полной серьезностью выслушал ее.

- Но тебя могут увидеть.

- Ну, - сказала она, - я бы придумала какую-нибудь отговорку. - Она
рассуждала логично, двигаясь шаг за шагом, сметая все препятствия на своем
пути.

- Прощай, дитя мое, - сказал он и задержался в дверях. - Может быть...
ведь молитвы тебе не нужны... Может быть, тебе будет интересно... Я умею
показывать забавный фокус.

- Я люблю фокусы.

- Его показывают на картах. У тебя есть карты?

- Нет.

Он вздохнул.

- Тогда ничего не выйдет, - и тихо засмеялся. Она почувствовала запах
пива в его дыхании. - Тогда я буду молиться за тебя.

Она сказала:

- По-моему, вы совсем не боитесь.

- Глоток алкоголя, - сказал он, - делает чудеса с трусом. А если бы еще
выпить бренди, да я... я бы бросил вызов самому дьяволу. - Он споткнулся в
дверях.

- Прощайте, - сказала она. - Надеюсь, вам удастся бежать. - Из темноты
донесся легкий вздох. Она тихо проговорила: - Если они вас убьют, я не
прощу им этого - никогда. - Ни минуты не задумываясь, она была готова
взять на себя любую ответственность, даже месть. В этом была ее жизнь.

На просеке стояли пять-шесть плетеных глинобитных хижин - две совсем
развалились. Несколько свиней, копались в земле, а какая-то старуха носила
из хижины в хижину горящий уголек и разжигала маленькие костры посреди
пола, чтобы выгнать дымом москитов. В двух хижинах жили женщины, в третьей
- свиньи, в последней, неразвалившейся, где хранилась кукуруза, - старик,
и мальчик, и полчища крыс. Старик стоял посреди просеки, глядя, как
старуха ходит с разжигой; уголек мелькал в темноте, точно совершался
неизменный еженощный обряд. Седые волосы, седая щетинистая борода, руки,
темные и хрупкие, как прошлогодние листья, - он был воплощением безмерной
долговечности. Ничто уже не сможет изменить этого старика, живущего на
краешке существования. Он стар уже долгие годы.

Незнакомец вышел на просеку. На ногах у него были истрепанные городские
башмаки, черные, узконосые; от них, кроме союзок, почти ничего не
осталось, так что ходил он, собственно, босой. Башмаки имели чисто
символическое значение, как опутанные паутиной хоругви в церквах. Он был в
рубашке и в рваных черных брюках, в руках нес портфельчик - точно
пригородный житель, который ездит на службу по сезонному билету. Он тоже
почти достиг долговечности, хотя и не расстался с рубцами, наложенными на
него временем, - сношенные башмаки говорили об ином прошлом, морщинистое
лицо - о надеждах и страхе перед будущим. Старуха с углем остановилась
между двумя хижинами и уставилась на незнакомца. Он вышел на просеку,
потупив глаза, сгорбившись, словно его выставили напоказ. Старик двинулся
ему навстречу, взял его руку и поцеловал ее.

- Вы дадите мне гамак на ночь?

- Отец! Гамаки - это в городе! Здесь спят на чем придется.

- Ладно. Мне бы только где-нибудь лечь. А немножко... спиртного не
найдется?

- Кофе, отец. Больше у нас ничего нет.

- А поесть?

- Еды у нас никакой.

- Ну, не надо.

Из хижины вышел мальчик и уставился на него. Все уставились - как на
бое быков. Бык обессилен, и зрители ждут, что будет дальше. Они не были
жестокосердны; они смотрели на редкостное зрелище: кому-то приходится еще
хуже, чем им самим. Он проковылял к хижине. Внутри, выше колен, было
темно; огонь на полу не горел, только что-то медленно тлело. Половину
всего помещения загромождала сваленная в кучу кукуруза; в ее сухих листьях
шуршали крысы. Земляная лежанка, на ней соломенная циновка, столом служили
два ящика. Незнакомец лег, и старик затворил за ним дверь.

- Тут не схватят?

- Мальчик посторожит. Он знает.

- Вы ждали меня?

- Нет, отец. Уж пять лет как мы не видели священника... Но когда-нибудь
это должно было случиться.

Священник заснул тревожным сном, а старик присел на корточки и стал
раздувать огонь. Кто-то постучал в дверь, и священник рывком поднялся с
места.

- Ничего, ничего, - сказал старик. - Это вам принесли кофе, отец. - Он
поднес ему жестяную кружку с серым кукурузным кофе, от которого шел пар.
Но священник так устал, что ему было не до кофе. Он, не двигаясь, лежал на
боку. Из-за кукурузных початков на него смотрела крыса.

- Вчера здесь были солдаты, - сказал старик. Он подул на огонь; хижину
заволокло дымом. Священник закашлялся, и крыса, точно тень от руки, быстро
юркнула в кукурузу.