Чтение 9–й страницы книги ~Мои скитания~

гимна-зии меня окружили товарищи, расспросам конца не бы-ло, и потом как я
гордился, когда на меня указывали и говорили: "Медведя убил!" А учитель
истории Н. Я. Соболев на другой день, войдя в класс, сказал, обращаясь ко
мне:

-- Здравствуй, ушкуйник! Поздравляю! Так и пошло -- ушкуйник. Да только
не надолго! Ушкуйник-то ушкуйником, а вот кто такой Никитуш-ка Ломов, --
заинтересовало меня. Когда я спросил об этом Николая Васильева, то он сказал
мне: "Погоди, узнаешь!" -- И через несколько дней принес мне запре-щенную
тогда книгу Чернышевского "Что делать?".

Я зачитался этим романом. Неведомый Никитушка Ломов, Рахметов, который
пошел в бурлаки и спал на гвоздях, чтобы закалить себя, стал моей мечтой,
моим вто-рым героем. Первым же героем все-таки был матрос Китаев.

x x x

Матрос Китаев. Впрочем, это было только его дере-венское прозвище,
данное ему по причине того, что он долго жил в бегах в Японии и в Китае. Это
был квадрат-ный человек, как в ширину, так и вверх, с длинными, огромными и
обезьяньими ручищами и сутулый. Ему бы-ло лет шестьдесят, но десяток мужиков
с ним не мог сладить: он их брал, как котят и отбрасывал от себя да-леко,
ругаясь неистово не то по-японски, не то по-китай-ски, что, впрочем, очень
смахивало на некоторые и рус-ские слова.

Я смотрел на Китаева, как на сказочного богатыря, и он меня очень
любил, обучал гимнастике, плаванию, лазанью по деревьям и некоторым
невиданным тогда при-емам, происхождение которых я постиг десятки лет
спустя, узнав тайны джиу-джитсу. Я, начитавшись Ку-пера и Майн-Рида, был в
восторге от Китаева, перед ко-торым все американские герои казались мне
маленькими. И, действительно, они били медведей пулей, а Китаев ре-зал их
один на один ножом. Намотав на левую руку ов-чинный полушубок, он выманивал,
растревожив палкой, медведя из берлоги, и когда тот, вылезая, вставал на
зад-ние лапы, отчаянный охотник совал ему в пасть с левой руки шубу, а ножом
в правой руке наносил смертельный удар в сердце или в живот.

Мы были неразлучны. Он показывал приемы борьбы, бокса, клал на ладонь,
один на другой, два камня и уда-ром ребра ладони разбивал их или жонглировал
бревна-ми, приготовленными для стройки сарая. По вечерам рас-сказывал мне о
своих странствиях вокруг света, о жизни в бегах в Японии и на необитаемом
острове. Не врал старик никогда. И к чему ему врать, если его жизнь бы-ла
так разнообразна и интересна. Многое, конечно, из его рассказов, так
напоминавших Робинзона, я позабыл. Бы-товые подробности японской жизни меня,
тогда искавше-го только сказочного героизма, не интересовали, а вот историю
его корабельной жизни и побега я и теперь пом-ню до мелочей, тем более, что
через много лет я встретил человека, который играл большую роль в судьбе
Китаева во время самого разгара его отчаянной жизни.

Надо теперь пояснить, что Китаев был совсем не Ки-таев, а Василий Югов,
крепостной, барской волей сдан-ный не в очередь в солдаты и записанный под
фамили-ей Югов в честь реки Юг, на которой он родился. Тогда вологжан
особенно охотно брали в матросы. Васька Югов скоро стал известен, как первый
силач и отчаянная го-лова во всем флоте. При спуске на берег в заграничных
гаванях Васька в одиночку разбивал таверны и уродо-вал в драках матросов
иностранных кораблей, всегдасчастливо успевая спасаться и являться иногда
вплавь на свой корабль, часто стоявший в нескольких верстах от берега на
рейде. Ему всыпали сотни линьков, гоняли сквозь строй, а при первом отпуске
на берег повторялась та же история с эпилогом из линьков -- и все как с гуся
вода.

Так рассказывал Китаев:

-- Бились со мной, бились на всех кораблях и прису-дили меня послать к
Фофану на усмирение. Одного имени Фофана все, и офицеры и матросы, боялись.
Он и вокруг света сколько раз хаживал и в Ледовитом океане за китом плавал.
Такого зверя, как Фофан, отродясь на све-те не бывало: драл собственноручно,
меньше семи зубов с маху не вышибал, да еще райские сады на своем ко-рабле
устраивал.

Китаев улыбался своим беззубым ртом. Зубов у не-го не было: половину в
рекрутстве выбили да в драках по разным гаваням, а остатки Фофан доколотил.
Однако отсутствие зубов не мешало Китаеву есть не только хлеб и мясо, но и
орехи щелкать: челюсти у него давно за-костенели и вполне заменяли зубы.

-- А райские сады Фофан так устраивал: возьмет да и развесит
провинившихся матросов в веревочных меш-ках по реям... Висим и болтаемся...
Это первое наказа-ние у него было. Я болтался-болтался как мышь на нит-ке...
Ну, привык, ничего-- заместо качели, только скрю-ченный сидишь, неудобно
малость.

И он, скорчившись, показал ту позу, в какой в мешках сиживал.

-- Фофан был рыжий, так, моего роста и такой же широкий, здоровущий и
красный из лица, как медная кастрюля, вроде индейца. Пригнали меня к нему
как раз накануне отхода из Кронштадта в Камчатку. Судно, как стеклышко,
огнем горит -- надраили. Привели меня к Фофану, а он уже знает.

-- Васька Югов? -- спрашивает.

-- Есть! -- отвечаю.

-- Крузенштерн, -- а я у Крузенштерна на последнем судне был, -- не
справился с тобой, так я справлюсь. -- И мигнул боцману. Ну, сразу за
здраю-желаю полсотни горячих всыпали. Дело привычное, я и глазом не
морг-нул, отмолчался. Понравилось Фофану. Встаю, обеими руками, согнувшись,
подтягиваю штаны, а он мне: -- Мо-лодец, Югов. -- Бросил я штаны, вытянулся
по швам и отвечаю: есть! А штаны-то и упали. Еще больше это по-нравилось
Фофану, что штаны позабыл для ради дисцип-лины.

-- На сальник! -- командует мне Фофан. А потом и давай меня по вантам,
как кошку, го-нять. Ну, дело знакомое, везде первым марсовым был
понравился... С час гонял-- а мне что! Похвалил меня Фофан и гаркнул:

-- Будешь безобразничать -- до кости шкуру спущу! И спускал. Вот, то
есть как, за всякие пустяки дерма-драл да в мешках на реи подвешивал. Прямо
зверь был. Убить его не раз матросы собирались, да боялись под-ступиться.

Фофан меня лупил за всякую малость. Уже просто человек такой был, что
не мог не зверствовать. И вышло от этого его характера вот какое дело. У
берегов Япо-нии, у островов каких-то, Фофан приказал выпороть за что-то
молодого матроса, а он болен был, с мачты упал и кровью харкал. Я и вступись
за него, говорю, стало-быть, Фофану, что лучше меня, мол, порите, а не его,
он не вынесет... И взбеленился зверяга...

-- Бунт? Под арест его. К расстрелу! -- Орет, и пена от злобы у рта.

Бросили меня в люк, а я и уснул. Расстреляют-то завтра, а я пока
высплюсь.

Вдруг меня кто-то будит:

-- Дядя Василий, тебя завтра расстреляют, беги,-- земля видна,
доплывешь.

Гляжу, а это тот самый матрос, которого наказать хотели... Оказывается,
все-таки Фофан простил его по болезни... Поцеловал я его, вышел на палубу,
ночь темная, волны гудят, свищут, море злое, да все-таки лучше расстрела...
Нырнул на счастье, да и очутился на необитаемом острове... Потом ушел в
Японию с ихними рыбаками, а через два года на "Палладу" попал, потом в Китай
и в Россию вернулся.

x x x

Директором гимназии был И. И. Красов. В первый раз я его увидел в
классе так:

-- Иван Иванович... Иван Иванович... -- зашептал класс и смолк.

Я еще не знал, кто такой Иван Иванович, но слышал тяжелые, слоновьи
шаги по коридору, и при каждом шаге вздрагивала стеклянная дверь нашего
класса. Шаги смолкли, и в открытой двери появился сначала синий громадный
шар с блестящими пуговицами, затем белая-белая коротенькая ручка и, наконец,
синий шар сделал какое-то смешное движение, пролез в дверь и, вместе с ним,
появилась добродушная физиономия с длинным утиным носом и едва заметными
сонными глазками. Из-под шара и руки, опершейся на косяк, показалось не то
тарелка киселя, не то громадное голое колено и вы-скочила маленькая
старческая бритая фигура инспектора Игнатьева с седой бахромой под большими
ушами. И ринулся маленький, семеня ножками, к доске, и выта-щил из-за нее
спрятавшегося Клишина.

-- Уж тут себе... Уж тут себе... На колени, мерзавец!..

-- Иван Иванович, простите... Иван Львович...-- то в одну, то в другую
сторону оборачивался с колен луно-образный купеческий сынок Клишин.

-- Иван Иванович... У меня штаны новые, -- отец драться будет.

-- Потому что... да, да, да...-- тоненьким тенорком раскатился Иван
Иванович и, повернувшись, стал вправ-лять свой живот в дверь, избоченился и
скрылся.

-- Уж тут себе... Уж тут себе... Вставай, скотина... Не тебя жалею,
лупетка толстая, штанов твоих родитель-ских... -- И засеменил за директором.

-- Го-го-го... го-го-го... -- раскатился басом зырянин Забоев.
Четырехугольная фигура, четырехугольное лицо, четырехугольные лоб и нос. В
первом классе он сидел 6 лет. Приезжал из Сольвычегодского уезда по зимам,
за тысячу верст, на оленях, его отец-зырянин, совершен-ный дикарь,
останавливался за заставой на всполье, в сорокаградусные морозы, и сын ходил
к нему ночевать и есть сырое мороженое оленье мясо. В этом же году его
выгнали за скандал: он пьяный ночью побросал с собор-ного моста в реку
патруль из четырех солдат, вместе с ружьями. А Клишин вышел из гимназии
перед рождест-вом и той же зимой женился. Таких великовозрастных бы-ло много
в первом классе. Конечно, все они были поротые. Хотя телесное наказание было
уже запрещено в гимна-зиях, но у нас сторожа Онисим и Андрей каждое
воскре-сенье устраивали "парти плезиры" на всполье, в тундру, специально для
заготовления розог, которые и хранили в погребе.

-- Чтобы свежие были!

Употреблять их приходилось все-таки редко, но тра-диции велись. Оба
сторожа, николаевские солдаты, ни-когда не могли себе представить, что можно