бормотал Мышлаевский - и когда артист произнес эти слова, я не выдержал и
крикнул: "Верр-но!" - и что ж вы думаете, кругом зааплодировали. И только
какая-то сволочь в ярусе крикнула: "Идиот!"
немыслимо, уже вино пить немыслимо, идет в душу и обратно возвращается. В
узком ущелье маленькой уборной, где лампа прыгала и плясала на потолке,
как заколдованная, все мутилось и ходило ходуном. Бледного, замученного
Мышлаевского тяжко рвало. Турбин, сам пьяный, страшный, с дергающейся
щекой, со слипшимися на лбу волосами, поддерживал Мышлаевского.
угасающие глаза и обвис на руках у Турбина, как вытряхнутый мешок.
через несколько секунд Турбин понял, что этот голос его собственный. -
Ни-колка! - повторил он. Белая стенка уборной качнулась и превратилась в
зеленую. "Боже-е, боже-е, как тошно и противно. Не буду, клянусь, никогда
мешать водку с вином". Никол...
напрягался. Полумертвое тело моталось, ноги, шаркая, разъезжались в разные
стороны, как на нитке, висела убитая голова. Тонк-танк. Часы ползли со
стены и опять на нее садились. Букетиками плясали цветики на чашках. Лицо
Елены горело пятнами, и прядь волос танцевала над правой бровью.
Пить не умеете. Витька! Витька! Что с тобой? Вить...
склянка, написано Liquor ammonii, а угол оборван к чертям, видишь ли...
нашатырным спиртом пахнет.
Мышлаевскому. Николка поддерживал его, и два раза Турбин лил ему в рот
помутившуюся белую воду.
тряпкой виднелись закатившиеся под набрякшие веки воспаленные белки глаз,
и синеватые тени лежали у обострившегося носа. С четверть часа, толкая
друг друга локтями, суетясь, возились с побежденным офицером, пока он не
открыл глаза и не прохрипел:
поклонившись, показал пробор. Белые руки Елены замелькали над подушками на
диване.
двумя тесно сдвинутыми шкафами, полными книг. Так и называлась комната в
семье профессора - книжная.
узенькую щель, между полотнищами портьеры в столовую вылезла темно-красная
полоска из спальни Елены. Свет ее томил, поэтому на лампочку, стоящую на
тумбе у кровати, надела она темно-красный театральный капор. Когда-то в
этом капоре Елена ездила в театр вечером, когда от рук и меха и губ пахло
духами, а лицо было тонко и нежно напудрено и из коробки капора глядела
Елена, как Лиза глядит из "Пиковой Дамы". Но капор обветшал, быстро и
странно, в один последний год, и сборки осеклись и потускнели, и потерлись
ленты. Как Лиза "Пиковой Дамы", рыжеватая Елена, свесив руки на колени,
сидела на приготовленной кровати в капоте. Ноги ее были босы, погружены в
старенькую, вытертую медвежью шкуру. Недолговечный хмель ушел совсем, и
черная, громадная печаль одевала Еленину голову, как капор. Из соседней
комнаты, глухо, сквозь дверь, задвинутую шкафом, доносился тонкий свист
Николки и жизненный, бодрый храп Шервинского. Из книжной молчание
мертвенного Мышлаевского и Карася. Елена была одна и поэтому не сдерживала
себя и беседовала то вполголоса, то молча, едва шевеля губами, с капором,
налитым светом, и с черными двумя пятнами окон.
непонятны ей самой. Уехал, и в такую минуту. Но позвольте, он очень
резонный человек и очень хорошо сделал, что уехал... Ведь это же к
лучшему...
привязалась к нему. И вот сейчас чрезвычайная тоска в одиночестве комнаты,
у этих окон, которые сегодня кажутся гробовыми. Но ни сейчас, ни все время
- полтора года, - что прожила с этим человеком, и не было в душе самого
главного, без чего не может существовать ни в коем случае даже такой
блестящий брак между красивой, рыжей, золотой Еленой и генерального штаба
карьеристом, брак с капорами, с духами, со шпорами, и облегченный, без
детей. Брак с генерально-штабным, осторожным прибалтийским человеком. И
что это за человек? Чего же это такого нет главного, без чего пуста моя
душа?
Сережа, нет у меня к тебе уважения, - значительно сказала она красному
капору и подняла палец. И сама ужаснувшись тому, что сказала, ужаснулась
своему одиночеству, захотела, чтобы он тут был сию минуту. Без уважения,
без этого главного, но чтобы был в эту трудную минуту здесь. Уехал. И
братья поцеловались. Неужели же так нужно? Хотя позволь-ка, что ж я
говорю? А что бы они сделали? Удерживать его? Да ни за что. Да пусть лучше
в такую трудную минуту его и нет, и не надо, но только не удерживать. Да
ни за что. Пусть едет. Поцеловаться-то они поцеловались, но ведь в глубине
души они его ненавидят. Ей-богу. Так вот все лжешь себе, лжешь, а как
задумаешься, - все ясно - ненавидят. Николка, тот еще добрее, а вот
старший... Хотя нет. Алеша тоже добрый, но как-то он больше ненавидит.
Господи, что же это я думаю? Сережа, что это я о тебе думаю? А вдруг
отрежут... Он там останется, я здесь...
Мой муж...
Спрашивал:
через комнату и переднюю от Елены. Мысли Елены передались ему и жгли его
уже много минут. - Мерзавец, а я, действительно, тряпка. Если уж не выгнал
его, то по крайней мере, нужно было молча уйти. Поезжай к чертям. Не
потому даже мерзавец, что бросил Елену в такую минуту, это, в конце
концов, мелочь, вздор, а совсем по-другому. Но вот почему? А черт, да
понятен он мне совершенно. О, чертова кукла, лишенная малейшего понятия о
чести! Все, что ни говорит, говорит, как бесструнная балалайка, и это
офицер русской военной академии. Это лучшее, что должно было быть в
России...
заснула, и мысли ее потухли, но Турбин еще долго мучился у себя в
маленькой комнате, у маленького письменного стола. Водка и германское вино
удружили ему плохо. Он сидел и воспаленными глазами глядел в страницу
первой попавшейся ему книги и вычитывал, бессмысленно возвращаясь к одному
и тому же:
маленького роста кошмар в брюках в крупную клетку и глумливо сказал:
нищая и... опасная, а русскому человеку честь - только лишнее бремя.