Чтение 9–й страницы книги ~Коронация, или последний из романов~

Не раздеваясь сел в кресло и какое-то время тупо сидел, слушая, как щебечут утренние птицы, имена которых я не знал. Быть может, соловьи или какие-нибудь дрозды? Никогда не разбирался в подобных вещах. Слушал-слушал и не заметил, как уснул.

* * *

Мне приснилось, что я - электрическая лампа и должен освещать залу, в которой кружатся вальсирующие пары. Сверху мне было отлично видно сияние эполет, блеск алмазных диадем, золотые искорки на мундирном шитье. Играла музыка, под высокими сводами перекатывалось эхо множества голосов, сливавшихся в неразличимый гул. И вдруг я заметил, как столкнулись две пары. Потом еще и еще. Кто-то упал, кого-то подхватили на руки, но оркестр играл все быстрее и быстрее, и кружение танцующих ни на миг не прекращалось. Внезапно я понял, в чем дело - я плохо справляюсь со своей работой, мой свет слишком тускл, от этого и происходит беспорядок. Охваченный паникой, я напрягся, чтобы гореть ярче, но у меня ничего не получилось. Наоборот, в зале с каждой секундой делалось сумрачней. Прямо навстречу друг другу неслись, кружась, две блистательные пары - и не видели, что столкновение неминуемо. Я не знал, кто это, но судя по тому, как почтительно расступилась остальная публика, то были не обычные гости, а августейшие особы. Сделав над собой неимоверное усилие, так что зазвенела тонкая стеклянная оболочка, я весь напрягся - и свершилось чудо: я сам и весь мир вокруг наполнились ослепительным, всеозаряющим светом. Острейшее блаженство этого волшебного мгновения заставило меня вострепетать, закричать от восторга - и проснуться.

Я открыл глаза и тут же зажмурился от ярчайшего солнца, очевидно, только сию секунду достигшего моего лица.

Последние перекаты химерического восторга немедленно сменились испугом: судя по тому, как высоко в небе стоял сияющий диск, время было позднее. Во всяком случае, час завтрака наверняка уже миновал.

Я охнул, вскочил на ноги и лишь теперь вспомнил, что все еще освобожден от хозяйственных обязанностей - ими временно занимается Сомов. А затем, прислушавшись, обратил внимание на то, как тихо в доме.

Ну да, разумеется. Все легли так поздно, что, судя по всему, никто еще не вставал.

Умывшись и освежив одежду, я прошел по службам и убедился, что слуги во всяком случае не спят и стол к завтраку уже накрыт.

Вышел во двор проверить, готовы ли экипажи к выезду, а заодно завернул и в сад - нарвать тюльпанов для Ксении Георгиевны и анютиных глазок для мадемуазель Деклик.

На лужайке мне повстречался господин Фандорин. Вернее, я увидел его первым и безотчетно спрятался за дерево.

Эраст Петрович снял белую рубашку, сделал руками какие-то мудреные движения и вдруг, подпрыгнув, повис на нижней ветке раскидистого клена. Немного покачался и стал выделывать нечто совершенно фантастическое: перелетать с ветки на ветку, ловко перебирая руками. Подобным манером он совершил полный оборот вокруг клена и проделал ту же процедуру еще раз.

Я не мог оторвать глаз от его поджарого, мускулистого тела, испытывая жгучее, совершенно несвойственное мне чувство клокочущей и бессильной ярости. О, если б я был колдуном, я немедленно превратил бы этого человека в какую-нибудь обезьяну - пусть тогда скакал бы себе по деревьям сколько захочет.

Сделав усилие, я отвернулся и заметил, как в одном из окон первого этажа откинулась штора. Кажется, это была комната мистера Карра. Тут же я разглядел и самого англичанина. Он неотрывно смотрел на фандоринскую гимнастику: губа закушена, пальцы ласкающим движением гладят стекло, и выражение лица самое мечтательное.

День, начавшийся так поздно, тянулся с мучительной неторопливостью. Я пробовал занять себя заботами по дому и подготовкой к грядущим приемам, раутам и церемониям, но вскоре отказался от всех ответственных дел, ибо ими нужно заниматься всерьез и с полной сосредоточенностью, а мои мысли были бесконечно далеки от обсуждения меню, полировки столового серебра и проветривания парадных мундиров и платий.

Мне так и не удалось перемолвиться словом с мадемуазель, потому что с ней неотлучно находился Карнович. Всё что-то втолковывал ей по поводу очередной встречи с похитителями, а в два часа пополудни гувернантку посадили в экипаж и увезли - я только видел со спины, как она, высоко подняв голову, спускается по ступеням крыльца. В руке сумочка, а там, надо полагать - Малый бриллиантовый букет, прекрасное произведение работы лейб-ювелира Пфистера.

Когда мадемуазель уезжала, я сидел на скамейке в компании мистера Фрейби. Незадолго перед тем, снедаемый тревогой, вышел пройтись вокруг дворца и увидел на лужайке английского батлера. На сей раз он был без книжки. Просто сидел и блаженно жмурился на солнце. Вид у мистера Фрейби был такой мирный и безмятежный, что я остановился, охваченный внезапной завистью. Вот единственный человек во всем этом обезумевшем доме, от кого веет нормальностью и здравомыслием, подумал я. И мне вдруг неудержимо захотелось с таким же, как у него, аппетитом просто понаслаждаться погожим днем, посидеть на нагретой солнцем скамейке, подставить лицо легкому майскому ветерку и ни о чем, ни о чем не думать.

Должно быть, британец каким-то таинственным образом угадал мое желание. Он открыл глаза, учтиво приподнял котелок и сделал приглашающий жест: мол, не угодно ли присоединиться. И ничего особенного, подумал я. Хоть нервы немного успокоятся.

Поблагодарил ("тэнк ю"), сел. На скамейке оказалось и в самом деле чудо как хорошо. Мистер Фрейби покивал мне, я ему, и этот ритуал превосходно заменил светскую беседу, на которую в моем измученном состоянии у меня вряд ли хватило бы сил.

После того, как коляска увезла мадемуазель Деклик на Волхонку, к Храму Христа Спасителя, я было снова взволновался и заерзал на скамейке, но батлер вынул из поместительного кармана плоскую кожаную флягу, отвинтил серебряную крышечку, налил в нее какой-то янтарной жидкости и протянул мне. Сам же приготовился отпить прямо из горлышка.

- Whisky, - пояснил он, заметив мою нерешительность.

Я много слышал об этом англо-саксонском напитке, однако пробовать его мне не доводилось. Надо сказать, что я вообще не употребляю крепких спиртных напитков, да и некрепкие - рюмку мальвазеи - выпиваю всего два раза в год, на Пасху и на день ангела Георгия Александровича.

Однако Фрейби с таким удовольствием отхлебнул своего питья, что я решился - запрокинул голову и выпил до дна, как это проделывает с ромом лейтенант Эндлунг.

Горло словно ободрало напильником, из глаз брызнули слезы, а дышать сделалось совершенно невозможно. Я в ужасе оглянулся на коварного англичанина, а он одобрительно подмигнул мне, будто радуясь своей жестокой проделке. Зачем только люди пьют такую гадость?

Но изнутри сделалось горячо и сладко, тревога ушла, вместо нее подступила тихая грусть - не за себя, за людей, которые устраивают из своей жизни нелепицу и беспорядок, сами же потом от этого мучаясь и страдая.

Мы славно помолчали. Вот кто мог бы помочь мне советом относительно Ксении Георгиевны, неожиданно подумал я. Сразу видно, что человек рассудительный, не теряющийся ни в какой ситуации. У самого господин такой, что не позавидуешь, а с каким достоинством держится. Однако заговорить с англичанином о столь щекотливом предмете было совершенно невозможно. Я тяжело вздохнул.

Тогда Фрейби слегка повернул ко мне голову, приоткрыл один глаз и сказал:

- Live your own life.. Вынул словарь, перевел:

- Жить... свой... собственный... жизнь.

После чего удовлетворенно откинулся, как если бы считал тему исчерпанной, и снова смежил веки.

Странные слова были произнесены тоном, каким дают добрые советы. Я стал размышлять, что это может означать: жить свой собственный жизнь. "Живи своей собственной жизнью"? В каком смысле?

Но тут мой взгляд упал на клумбу с цветочными часами, я увидел, что уже три часа и вздрогнул.

Храни Всевышний мадемуазель Деклик.

* * *

Миновал час, два, три. Гувернантка все не возвращалась. Карнович неотлучно находился у телефонного аппарата, однако звонки всё были не те.

Трижды телефонировали из Александрийского дворца от государя. Дважды от Кирилла Александровича.

А в седьмом часу прибыл Симеон Александрович с адъютантом. В дом войти не пожелал, велел подать холодного крюшона в беседку. Сопровождавший генерал-губернатора корнет Глинский хотел было присоединиться к его высочеству, но великий князь довольно резко сказал ему, что желает побыть в одиночестве, и молодой человек с видом побитой собачонки остался ждать за перилами.

- Что ваши англичане? - спросил Симеон Александрович, когда я подавал крюшон. - Вероятно, чувствуют себя совсем заброшенными из-за... - он сделал неопределенный жест рукой. - Из-за всего этого? Что мистер Карр?

Я ответил на этот вопрос не сразу. Давеча, проходя по коридору, я снова слышал звуки довольно шумной ссоры между лордом Бэнвиллом и его другом.

- Полагаю, ваше высочество, что милорд и мистер Карр расстроены происходящим.

- М-да, это негостеприимно. - Великий князь смахнул с холеного уса вишневую капельку, побарабанил пальцами по столу. - Вот что, братец, пригласи-ка мистера Карра сюда. Хочу с ним кое-что обсудить.

Я поклонился и отправился исполнять распоряжение. Мне бросилось в глаза трагическое выражение лица князя Глинского - изломанные брови, побелевшие губы, отчаянный взгляд. Ах сударь, мне бы ваши страдания, подумал я.

Мистер Карр сидел у себя в комнате перед зеркалом. На его удивительных желтых волосах была ажурная сетка, алый халат с драконами широко распахнулся на белой безволосой груди. Когда я по-французски передал приглашение его высочества, англичанин порозовел и велел передать, что немедленно будет.

"Tout de suite (Немедленно (фр.))" на поверку растянулось на добрых четверть часа, однако Симеон Александрович, известный своей нетерпеливостью и раздражительностью, безропотно ждал.

Когда мистер Карр вышел к беседке, он выглядел истинной картинкой: солнечные лучи посверкивали искорками на безупречной куафюре, воротничок голубой сорочки идеально подпирал подрумяненные щеки, а белоснежный смокинг с зеленой незабудкой в бутоньерке просто слепил глаза.

Не знаю, о чем беседовали между собой по-английски его высочество и красивый джентльмен, но я был эпатирован, когда в ответ на какое-то замечание Симеона Александровича мистер Карр мелодично рассмеялся и слегка ударил великого князя двумя пальцами по запястью.

Раздался судорожный всхлип. Я обернулся, и увидел, как князь Глинский стремглав бежит прочь, по-девчоночьи выбрасывая длинные ноги в уланских рейтузах.

Боже, Боже.

Мадемуазель вернулась без шести минут восемь. Как только Карнович, дожидавшийся вместе со мной у подъезда, увидел в конце аллеи долгожданный экипаж, он немедленно велел идти за Фандориным, так что я едва успел разглядеть за широкой фигурой кучера знакомую белую шляпку.

Протрусив по коридору, я собрался постучать в дверь Эраста Петровича, но звук, донесшийся изнутри, буквально парализовал меня.

Там снова рыдали, как минувшей ночью!

Я не поверил своим ушам. Возможно ли, чтобы Ксения Георгиевна до такой степени лишилась благоразумия, что наведывается сюда и днем! Припомнилось, что с утра я ни разу не видал ее высочества - она не выходила ни к завтраку, ни к обеду. Да что же это делается!

Оглянувшись, я припал ухом к уже освоенной мною замочной скважине.

- Ну полно вам, п-полно, - услышал я характерное фандоринское заикание. - Вы после пожалеете, что так со мной разоткровенничались.

Тонкий, прерывающийся голос ответил:

- Нет, по вашему лицу сразу видно, что вы благородный человек. Зачем он меня так мучает? Я застрелю этого мерзкого британского вертихвоста и сам застрелюсь! Прямо у него на глазах!

Нет, это была не Ксения Георгиевна.

Успокоившись, я громко постучал

Мне открыл Фандорин. У окна, повернувшись спиной, стоял адъютант Симеона Александровича.

- Пожалуйте в гостиную, - ровным голосом сказал я, глядя в ненавистные голубые глаза. - Мадемуазель Деклик вернулась.

* * *

- Я ждала не менее сорока минут в этой большой полупустой церкви, и никто ко мне подходил. Потом приблизился служка и протянул записку со словами "Велено пехедать". - Эту фразу мадемуазель произнесла по-русски.

- Кем велено, не спросили? - быстро перебил Ка-нович.

- Где записка? - властно протянул руку Симеон Александрович.

Гувернантка, сбившись, растерянно перевела взгляд с полковника на генерал-губернатора. Кажется, она не знала, кому отвечать первому.

- Не перебивать! - грозно приказал Георгий Александрович.

Еще в гостиной были Павел Георгиевич и Фандорин, но они не произнесли ни слова.

- Да, я спросила, от кого записка. Он сказал: "От человека" и отошел.

Я увидел, как Карнович записывает что-то в маленькую тетрадочку, и догадался: служка будет найден и допрошен.

- Записку у меня потом отобрали, но содержание я запомнила слово в слово: "Выйдите на площадь, пройдите до бульвара и обойдите маленькую церковь". Текст был на французском, буквы не печатные, а скорописные. Почерк мелкий, косой, с наклоном влево.

Мадемуазель посмотрела на Фандорина, и он одобрительно ей кивнул. Сердце у меня так и сжалось.

- Я так и поступила. Возле церкви простояла еще минут десять. Потом какой-то высокий, широкоплечий мужчина с черной бородой, в надвинутой на глаза шляпе, проходя мимо, задел меня плечом, а когда я оглянулась, незаметно поманил за собой. Я пошла за ним. Мы поднялись вверх по переулку. Там стояла карета, но не та, что вчера, хотя тоже черная и тоже с наглухо задернутыми шторами. Мужчина открыл дверцу и подсадил меня, одновременно обшарив руками мое платье - очевидно, искал оружие. - Она гадливо передернулась. - Я сказала ему: "Где мальчик? Никуда не поеду, пока его не увижу". Но он как будто не слышал. Подтолкнул меня в спину и запер дверцу снаружи, а сам - я поняла по тому, как накренилась карета - влез на козлы, и мы поехали. Я обнаружила, что окна не просто занавешены, но еще и глухо заколочены изнутри, так что не осталось ни единой щели. Мы ехали долго. В темноте я не могла смотреть по часикам, но, думаю, прошло больше часа. По-, том карета остановилась. Кучер влез внутрь, прикрыв за собой дверцу и завязал мне глаза плотной тканью. "Это не надо, я не буду подсмотхеть", сказала я ему уже по-русски, но он опять не обратил на мои слова никакого внимания. Взял за талию и поставил на землю, а дальше меня повели за руку, но недалеко - всего восемь шагов. Скрипнули ржавые петли и стало холодно, как будто я вошла в дом с толстыми каменными стенами.

- Теперь как можно подробнее, - строго велел Карнович.

- Да-да. Меня заставили спуститься по крутой, но не высокой лестнице. Я насчитала двенадцать ступенек. Вокруг стояли несколько человек, все мужчины - я чувствовала запах табака, сапог и мужских духов. Английских. Не помню, как они называются, но это можно спросить у лорда Бэнвилла и мистера Карра, они пользуются точно такими же.

- "Граф Эссекс", - сказал Фандорин. - Самый модный запах сезона.

- Мадемуазель, вы видели Мику? - взволнованно спросил Павел Георгиевич.

- Нет, ваше высочество.

- То есть как?! - вскричал Георгий Александрович. - Вам не показали сына, а вы им все равно отдали букет?!

Этот упрек показался мне вопиюще несправедливым. Как будто мадемуазель могла сопротивляться целой шайке убийц! Впрочем, и отцовские чувства тоже можно было понять.

- Я не видела Мишеля, но я его слышала, - тихо сказала мадемуазель. - Я слышала его голос. Мальчик был совсем рядом. Он спал и бредил во сне, всё повторял: "Laissez-moi, laissez-moi (Оставьте меня, оставьте меня (фр.)), я больше никогда-никогда не буду..."

Она быстро достала платок и громко высморкалась, причем эта нехитрая процедура заняла у нее что-то очень уж много времени. Комната стала расплываться у меня перед глазами, и я не фазу сообразил, что это от слез.

- Ну вот, - глухим, будто бы простуженным голосом продолжила мадемуазель. - Поскольку это был точно Мишель, я сочла условие выполненным и отдала сумочку. Один из мужчин сказал мне громким шепотом: "Ему не было больно. Палец отрезали после инъекции опия. Если игра будет честной, такие крайности впредь не понадобятся... Завтра будьте на том же месте и в тот же час. Принесете бриллиантовый аграф императрицы Анны. Повторите". Я повторила: "Бриллиантовый аграф императрицы Анны". Вот и всё. А потом меня снова отвели в карету, долго везли и высадили возле какого-то моста. Я взяла извозчика, доехала до Храма Христа, а там меня ждал экипаж.

- Всё ли вы нам рассказали? - спросил Георгий Александрович после паузы. - Может быть, остались какие-то мелочи? Подумайте.

- ...Нет, ваше высочество... Разве что... - Мадемуазель прищурилась. - Мишель прежде никогда не разговаривал во сне. Я подозреваю, что вчера они дали ребенку очень сильную дозу опиума, и он до сих пор еще не очнулся.

Павел Георгиевич застонал, а у меня поневоле сжались кулаки. Нужно было освободить Михаила Георгиевича как можно скорей, пока этот дьявольский Линд окончательно не погубил его здоровье.

- Аннинский аграф! У этого негодяя изысканный вкус. А что на все это скажет проницательный господин Фандорин? - саркастически осведомился Симеон Александрович, впервые на моей памяти обратившись к отставному чиновнику особых поручений напрямую.

- Свои соображения я буду г-готов изложить после завтрашней поездки госпожи Деклик, - ответил Эраст Петрович, посмев даже не повернуть головы в сторону его высочества. И вполголоса, как бы самому себе, прибавил. - Шепотом? Это интересно... Прошу у ваших высочеств позволения откланяться. - Он щелкнул крышкой брегета. - Уже девять часов, а у меня сегодня вечером еще есть кое-какие неотложные дела.

Да-да, вспомнил я. Сход шайки однорукого.

Сделав вид, что хочу вынести переполненную пепельницу, я догнал Фандорина в коридоре.

- Ваше высокородие, - попросил я, заставив себя просительно улыбнуться. - Возьмите меня с собой. Я не буду вам обузой, а, может быть, даже пригожусь.

Пускай этот хлыщ был мне глубоко отвратителен, но сейчас такие пустяки не имели никакого значения. Я знал, что ночью не усну - всё буду слышать жалобный голосок мечущегося в бреду Михаила Георгиевича. Очень возможно, что Карнович прав и фандоринский план - полнейшая чушь, но и это лучше, чем бездействие.

Эраст Петрович испытующе посмотрел мне в глаза.

- Что ж, Зюкин. Вчера я понял, что вы не трус. Если хотите, идемте с нами. Надеюсь, вы понимаете, в какое опасное дело ввязываетесь?

* * *

Мы с японцем остались за поворотом, вперед пошел один Фандорин.

Осторожно высунувшись из-за угла, я смотрел, как Эраст Петрович, вновь наряженный "фартовым", идет своей пружинистой походочкой по середине мостовой. В небе сиял острый и кривой, как турецкий ятаган, месяц, и ночную хитровскую улицу было видно так ярко, будто горели фонари.

Фандорин спустился к подвальным воротам, и я услышал, как он спросил:

- Кода, ты?

Ответа было не разобрать.

- Я - Стрый, из варшавских лихачей, - весело сказал Эраст Петрович, приближаясь к невидимому с моего места часовому. - Мы с Кодой кумаки не разлей вода. Ваши-то все? И Культя причамал?... Да знаю я маляву, знаю. Сейчас...

Послышался резкий звук, словно кто-то с размаху расколол полено, и Маса подтолкнул меня: пора.

Мы проскочили открытое место, сбежали вниз. Фандорин, согнувшись, рассматривал врезанную в ворота дверь. Рядом, привалившись к стене, сидел вихрастый парень с закатившимися глазами и судорожно разевал рот, как вынутая из воды рыба.

- Хитрая д-дверь, - озабоченно сказал Эраст Петрович. - Видите, проволока? Как в хорошем магазине - когда входишь, звенит колокольчик. Но ведь мы люди скромные, верно? Мы проволоку вот так, ножичком. Зачем людей от беседы отвлекать? Тем более что господин Культя, оказывается, уже прибыл, или, как п-принято говорить в здешнем бомонде, "причамал".

Я не мог взять в толк, чего это Фандорин так весел. У меня от волнения (надеюсь, что это было именно волнение, а не страх) поклацывали зубы, а он чуть ли не руки потирал и вообще держался так, будто мы затеяли некое радостное, хоть и не вполне пристойное развлечение. Помнится, подобным образом вел себя Эндлунг перед тем, как повезти Павла Георгиевича в какое-нибудь злачное место. Я слышал, что есть порода людей, для которых опасность - вроде вина для пьяницы или дурмана для пропащего опиумиста. Очевидно, к этому разряду относился и бывший статский советник. Во всяком случае, это объясняло бы многое в его поведении и поступках.

Фандорин тихонько толкнул дверь, и она отворилась без скрипа - стало быть, петли были хорошо смазаны.

Я увидел покатый спуск, озаренный багровыми отсветами пламени. Где-то внизу горел костер или факелы.

Мы спустились по довольно узкому проходу шагов на двадцать, и Фандорин, шедший впереди, вскинул руку. Стали слышны гулкие, подхваченные каменными сводами голоса. Мои глаза немного свыклись с мраком, и я увидел, что проход образован двумя штабелями старинных дубовых бочек, прогнивших от времени и сырости.

Эраст Петрович вдруг пригнулся и проскользнул в зазор между бочек. Мы последовали за ним.

Оказалось, что огромные деревянные емкости стоят невплотную, и щели меж ними образуют некое подобие лабиринта. Мы бесшумно крались этим извилистым путем, определяя направление по бликам на потолке и звучу голосов, делавшихся все более слышными, так что вскоре я уже мог различать отдельные слова, хоть и не всегда понимал их значение.

- ...завтра... за базлан макитру пробурю... когда свистну, тогда и кукарекнешь...

Эраст Петрович свернул в узкий лаз и двигаться перестал, замер. Я высунулся из-за его плеча, и увидел диковинную, зловещую картину.

Посреди открытого и довольно обширного пространства, со всех сторон окруженного рядами темных бочек, стоял дощатый стол. Вокруг стояло несколько железных треног, в которые были воткнуты факелы. Огонь мигал и потрескивал, к сводчатому потолку тянулись струйки верного дыма.

За столом сидели шестеро: один во главе, пятеро по остальным трем сторонам. Вожака я мог разглядеть лучше, чем прочих, потому что он был повернут лицом как раз в нашу сторону. Я увидел грубое и сильное лицо с выступающим лбом, резкими складками вдоль рта, расширяющейся нижней челюстью, но мое внимание привлекло даже не лицо, а правая рука главаря, лежавшая на столе. Вместо кисти она заканчивалась трехзубой вилкой!

Культя - а это вне всякого сомнения был он - ткнул своей невероятной рукой в стоящее перед ним блюдо, подцепил кусок мяса и отправил в рот.

- Никто не кукарекает, - сказал один из сидевших спиной. - Гутора нет. Нешто мы без понятия. Но ты хоть стукалку навесь. В чем мазан-то, а? Чё мы тут тыримся? Чё пухнем? Уж невмочь портки тереть. Вина не пей, в листки не чеши. Этак околеешь.

Остальные заворочались, зашумели, выказывая явное согласие говорившему.

Культя неторопливо жевал, поглядывая на них глубоко посаженными, тонущими в подбровных тенях глазами - лишь искорки поблескивали. Дал своим товарищам немного пошуметь, а потом вдруг с размаху ударил вилкой по блюду. Раздался треск, и крепкая глиняная посудина раскололась пополам. Сразу стало тихо.

- Я те дам винолистки, - негромко протянул вожак и сплюнул на сторону непрожеванный лоскут мяса. - Тут такой мазан - раз в жизни бывает, да не во всякой еще жизни. Большой человек нам доверился. И если сыщется гнида, кто мне тухлянку затешет, вот энтой вот вилкой всю требуху выковырну и жрать заставлю.

Он помолчал, и по застывшим позам разбойников я понял, что прозвучавшая угроза - не фигура речи, а вполне буквальное обещание. У меня по телу пробежали мурашки.

- Ты, Культя, не пужай, - сказал всё тот же, очевидно, самый отчаянный из шайки. - Ты толком разрисуй. Чё нас за сявок держат? Ну, на шухере пару раз поторчали, бакланов каких-то попасли. Рази это мазан? Мы ж волки, а не псы какие.

- Не вашего ума дело, - отрезал главарь. - Будете чирикать, как велю. - Он подался вперед. - Тут, Топор, такая буза, что вам знать не надо, крепче спать будете. А зачем нас в дело позвали, еще впереди. Мы себя покажем. И вот что, братва. Как мазан отвиснет, будем лапти кидать.

- С Хитровки? - спросил кто-то. - Или с города?

- Дура! С Расеи, - веско обронил Культя. - За такие дела сыскари нас на жилки растянут.

- Как это с Расеи? - вскинулся тот, кого он назвал Топором. - А где же жить-то? В Туретчине что ли? Так я по-ихнему не знаю.

Культя оскалил щербатый рот:

- Ништо, Топорик, у тебя такой слам будет, что басурманы сами по-твоему балакать станут. Верьте, братва, Культя пустыху не гоняет. Намаслимся так - кажному маслица до гроба хватит.

- А не ссучит нас твой большой человек? - с сомнением спросил все тот же скептик.

- Не из таковских. Самый честной голован во всем белом свете. Наш Король против него тля.

- Собой-то он каков, человек этот? Поди; орел?

Я заметил, как напрягся Фандорин в ожидании атаманова ответа.

Вопрос привел Культю в явное смущение. Он поковырял вилкой в зубе, словно колеблясь, говорить или нет. Но все-таки решился:

- Полоскать не стану - не знаю. Это такой человек, что запросто к нему не под сыпешься. С ним свои фартовые причамали - вот уж те орлы, не вам чета... Человек этот по-нашему вовсе не говорит. Видел я его один раз. В подполе навроде нашего, только помене и мало без света. Говорю вам, человек сурьезный, воздух зря не трясет. Сидит впотьмах, личности не видать. Шепнет толмачу, тот по-нашему пересказывает. Это наш Король глотку дерет. А тут Европа. Шепот - он послышней крика будет.

Это замечание, хоть и прозвучавшее из уст законченного преступника, поразило меня своей психологической точностью. В самом деле, чем меньше человек повышает голос, тем больше к нему прислушиваются и лучше слышат. Вот покойный государь никогда ни на кого не кричал. И обер-прокурор Синода, всесильный Константин Петрович тоже тихонько так шелестит. Да взять хоть Фандорина - до чего нешумен, а как начнет говорит , августейшие особы каждому слову внимают.

- Ишь ты. важно. А где у тя с человеком энтим стреха была?

Фандорин привстал, я тоже задержал дыхание. Неужто скажет?

В это самое мгновение раздался оглушительный треск, отозвавшийся заполошным эхом под сводами подвала, с каменного потолка прямо на стол посыпалась каменная крошка.

- Ни с места, меррррзавцы! - донесся оглушительный, многократно усиленный рупором голос. - Я полковник Карнович. Вы все на мушке. Следующая пуля - тому, кто дернется с места.

- М-м-м-м, - услышал я страдальческий стон Фандорина.

Полковник и в самом деле появился как-то очень уж не ко времени, но, с другой стороны, арестование всей шайки, и, главное, самого Культи должно было дать лазейку к доктору Линду. Ай да Карнович, как ловко он прикинулся, что полученные от меня сведения нисколько его не интересуют!

Бандиты разом обернулись, но я не успел толком разглядеть их лиц, потому что Культя крикнул:

- Суши светило! - и разбойники кинулись врассыпную, опрокинув все три факела.

В погребе стало темно, но совсем ненадолго. Через секунду черноту со всех сторон пронизали длинные, злые сполохи огня, а грохот поднялся такой, что у меня заложило уши.

Фандорин дернул меня за руку, и мы оба повалились на пол.